Неточные совпадения
То же, что он выговаривал хорошо по-английски, по-французски и по-немецки, что на нем было белье, одежда, галстук и запонки от
самых первых поставщиков этих товаров, никак не могло служить — он
сам понимал — причиной признания своего превосходства.
Дела не было никакого, кроме
того, чтобы в прекрасно сшитом и вычищенном не
самим, а другими людьми мундире, в каске, с оружием, которое тоже и сделано, и вычищено, и подано другими людьми, ездить верхом на прекрасной, тоже другими воспитанной и выезженной и выкормленной лошади на ученье или смотр с такими
же людьми, и скакать, и махать шашками, стрелять и учить этому других людей.
Смысл его речи, за исключением цветов красноречия, был
тот, что Маслова загипнотизировала купца, вкравшись в его доверие, и, приехав в номер с ключом за деньгами, хотела
сама всё взять себе, но, будучи поймана Симоном и Евфимьей, должна была поделиться с ними. После
же этого, чтобы скрыть следы своего преступления, приехала опять с купцом в гостиницу и там отравила его.
Нехлюдов посмотрел на подсудимых. Они,
те самые, чья судьба решилась, всё так
же неподвижно сидели за своей решеткой перед солдатами. Маслова улыбалась чему-то. И в душе Нехлюдова шевельнулось дурное чувство. Перед этим, предвидя ее оправдание и оставление в городе, он был в нерешительности, как отнестись к ней; и отношение к ней было трудно. Каторга
же и Сибирь сразу уничтожали возможность всякого отношения к ней: недобитая птица перестала бы трепаться в ягдташе и напоминать о себе.
Давно он не встречал дня с такой энергией. Вошедшей к нему Аграфене Петровне он тотчас
же с решительностью, которой он
сам не ожидал от себя, объявил, что не нуждается более в этой квартире и в ее услугах. Молчаливым соглашением было установлено, что он держит эту большую и дорогую квартиру для
того, чтобы в ней жениться. Сдача квартиры, стало быть, имела особенное значение. Аграфена Петровна удивленно посмотрела на него.
Дорогой в суд, проезжая по
тем же улицам, на
том же извозчике, Нехлюдов удивлялся
сам на себя, до какой степени он нынче чувствовал себя совсем другим человеком.
— И пропади они пропадом, эти
самые половики, они мне и вовсе не нужны. Кабы я знал, что столько из-за них докуки будет, так не
то что искать, а приплатил бы к ним красненькую, да и две бы отдал, только бы не таскали на допросы. Я на извозчиках рублей 5 проездил. А я
же нездоров. У меня и грыжа и ревматизмы.
«Такое
же опасное существо, как вчерашняя преступница, — думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило перед ним. — Они опасные, а мы не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и все мы, все
те, которые, зная меня таким, каков я есмь, не только не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и был этот мальчик
самый опасный для общества человек из всех людей, находящихся в этой зале,
то что
же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
Еще не успели за ним затворить дверь, как опять раздались всё
те же бойкие, веселые звуки, так не шедшие ни к месту, в котором они производились, ни к лицу жалкой девушки, так упорно заучивавшей их. На дворе Нехлюдов встретил молодого офицера с торчащими нафабренными усами и спросил его о помощнике смотрителя. Это был
сам помощник. Он взял пропуск, посмотрел его и сказал, что по пропуску в дом предварительного заключения он не решается пропустить сюда. Да уж и поздно..
Дьячок
же между
тем не переставая сначала читал, а потом пел попеременкам с хором из арестантов разные славянские,
сами по себе мало понятные, а еще менее от быстрого чтения и пения понятные молитвы.
Самое же главное действие было
то, когда священник, взяв обеими руками салфетку, равномерно и плавно махал ею над блюдцем и золотой чашей.
Особенная эта служба состояла в
том, что священник, став перед предполагаемым выкованным золоченым изображением (с черным лицом и черными руками)
того самого Бога, которого он ел, освещенным десятком восковых свечей, начал странным и фальшивым голосом не
то петь, не
то говорить следующие слова: «Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший, к Тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия Тя, всех, Иисусе, святых Твоих, пророк
же всех, спасе мой Иисусе, и сладости райския сподоби, Иисусе человеколюбче!»
И никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой, не приходило в голову, что
тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно всё
то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но
самым определенным образом запретил одним людям называть учителями других людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил
самые храмы, сказав, что пришел разрушить их, и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине; главное
же, запретил не только судить людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу.
Начальник
же тюрьмы и надзиратели, хотя никогда и не знали и не вникали в
то, в чем состоят догматы этой веры, и что означало всё
то, что совершалось в церкви, — верили, что непременно надо верить в эту веру, потому что высшее начальство и
сам царь верят в нее.
Но тут
же он почувствовал, что теперь, сейчас, совершается нечто
самое важное в его душе, что его внутренняя жизнь стоит в эту минуту как бы на колеблющихся весах, которые малейшим усилием могут быть перетянуты в
ту или другую сторону. И он сделал это усилие, призывая
того Бога, которого он вчера почуял в своей душе, и Бог тут
же отозвался в нем. Он решил сейчас сказать ей всё.
И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так
же он когда-то давно, когда он был еще молод и невинен, слышал здесь на реке эти звуки вальков по мокрому белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так
же весенний ветер шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом подоконнике, и точно так
же испуганно пролетела мимо уха муха, и он не
то что вспомнил себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он был тогда, но почувствовал себя таким
же, с
той же свежестью, чистотой и исполненным
самых великих возможностей будущим и вместе с
тем, как это бывает во сне, он знал, что этого уже нет, и ему стало ужасно грустно.
Когда
же он понял, что и это невозможно, он огорчился и перестал интересоваться проектом, и только для
того, чтобы угодить хозяину, продолжал улыбаться. Видя, что приказчик не понимает его, Нехлюдов отпустил его, а
сам сел за изрезанный и залитый чернилами стол и занялся изложением на бумаге своего проекта.
Солнце спустилось уже за только-что распустившиеся липы, и комары роями влетали в горницу и жалили Нехлюдова. Когда он в одно и
то же время кончил свою записку и услыхал из деревни доносившиеся звуки блеяния стада, скрипа отворяющихся ворот и говора мужиков, собравшихся на сходке, Нехлюдов сказал приказчику, что не надо мужиков звать к конторе, а что он
сам пойдет на деревню, к
тому двору, где они соберутся. Выпив наскоро предложенный приказчиком стакан чаю, Нехлюдов пошел на деревню.
Нехлюдов говорил довольно ясно, и мужики были люди понятливые; но его не понимали и не могли понять по
той самой причине, по которой приказчик долго не понимал. Они были несомненно убеждены в
том, что всякому человеку свойственно соблюдать свою выгоду. Про помещиков
же они давно уже по опыту нескольких поколений знали, что помещик всегда соблюдает свою выгоду в ущерб крестьянам. И потому, если помещик призывает их и предлагает что-то новое,
то, очевидно, для
того, чтобы как-нибудь еще хитрее обмануть их.
«И как они все уверены, и
те, которые работают, так
же как и
те, которые заставляют их работать, что это так и должно быть, что в
то время, как дома их брюхатые бабы работают непосильную работу, и дети их в скуфеечках перед скорой голодной смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно строить этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному человеку, одному из
тех самых, которые разоряют и грабят их», думал Нехлюдов, глядя на этот дом.
Поступая так, он старался только о
том, чтобы был выдержан тон и не было явного противоречия
самому себе, к
тому же, нравственны или безнравственны его поступки
сами по себе, и о
том, произойдет ли от них величайшее благо или величайший вред для Российской империи или для всего мира, он был совершенно равнодушен.
Но когда прошло известное время, и он ничего не устроил, ничего не показал, и когда, по закону борьбы за существование, точно такие
же, как и он, научившиеся писать и понимать бумаги, представительные и беспринципные чиновники вытеснили его, и он должен был выйти в отставку,
то всем стало ясно, что он был не только не особенно умный и не глубокомысленный человек, но очень ограниченный и мало образованный, хотя и очень самоуверенный человек, который едва-едва поднимался в своих взглядах до уровня передовых статей
самых пошлых консервативных газет.
[Слова:
то, что для
того кончая: незаметных им
самим жестокостей., исключенные в корректуре цензурой, там
же Толстым заменены следующими словами: обращаться с просьбой к человеку, которого он не уважал.]
— Очень рад вас видеть, мы были старые знакомые и друзья с вашей матушкой. Видал вас мальчиком и офицером потом. Ну, садитесь, расскажите, чем могу вам служить. Да, да, — говорил он, покачивая стриженой седой головой в
то время, как Нехлюдов рассказывал историю Федосьи. — Говорите, говорите, я всё понял; да, да, это в
самом деле трогательно. Что
же, вы подали прошение?
И от этого у него всегда были грустные глаза. И от этого, увидав Нехлюдова, которого он знал тогда, когда все эти лжи еще не установились в нем, он вспомнил себя таким, каким он был тогда; и в особенности после
того как он поторопился намекнуть ему на свое религиозное воззрение, он больше чем когда-нибудь почувствовал всё это «не
то», и ему стало мучительно грустно. Это
же самое — после первого впечатления радости увидать старого приятеля — почувствовал и Нехлюдов.
Противоречие, заключавшееся в занимаемой им должности, состояло в
том, что назначение должности состояло в поддерживании и защите внешними средствами, не исключая и насилия,
той церкви, которая по своему
же определению установлена
самим Богом и не может быть поколеблена ни вратами ада ни какими
то бы ни было человеческими усилиями.
Такое объяснение всего
того, что происходило, казалось Нехлюдову очень просто и ясно, но именно эта простота и ясность и заставляли Нехлюдова колебаться в признании его. Не может
же быть, чтобы такое сложное явление имело такое простое и ужасное объяснение, не могло
же быть, чтобы все
те слова о справедливости, добре, законе, вере, Боге и т. п. были только слова и прикрывали
самую грубую корысть и жестокость.
Нехлюдов уехал бы в
тот же день вечером, но он обещал Mariette быть у нее в театре, и хотя он знал, что этого не надо было делать, он всё-таки, кривя перед
самим собой душой, поехал, считая себя обязанным данным словом.
Третий разряд составляли люди, наказанные за
то, что они совершали, по их понятиям,
самые обыкновенные и даже хорошие поступки, но такие, которые, по понятиям чуждых им людей, писавших законы, считались преступлениями. К этому разряду принадлежали люди, тайно торгующие вином, перевозящие контрабанду, рвущие траву, собирающие дрова в больших владельческих и казенных лесах. К этим
же людям принадлежали ворующие горцы и еще неверующие люди, обворовывающие церкви.
Эти так называемые испорченные, преступные, ненормальные типы были, по мнению Нехлюдова, не что иное, как такие
же люди, как и
те, перед которыми общество виновато более, чем они перед обществом, но перед которыми общество виновато не непосредственно перед ними
самими теперь, а в прежнее время виновато прежде еще перед их родителями и предками.
Он спрашивал очень простую вещь; он спрашивал: зачем и по какому праву одни люди заперли, мучают, ссылают, секут и убивают других людей, тогда как они
сами точно такие
же, как и
те, которых они мучают, секут, убивают?
Он знал еще твердо и несомненно, узнав это прямо от Бога, что люди эти были точно такие
же, как и он
сам, как и все люди, и что поэтому над этими людьми было кем-то сделано что-то дурное — такое, чего не должно делать; и ему было жалко их, и он испытывал ужас и перед
теми людьми, которые были закованы и обриты, и перед
теми, которые их заковали и обрили.
Вошедшие рабочие тотчас
же поспешно вышли и опять
теми же мягкими решительными шагами пошли еще дальше к следующему вагону,
тому самому, в котором сидел Нехлюдов.
Главное
же преимущество этого перевода состояло в
том, что она узнала некоторых людей, имевших на нее решительное и
самое благотворное влияние.
Как ни знакомо было Нехлюдову это зрелище, как ни часто видел он в продолжение этих трех месяцев всё
тех же 400 человек уголовных арестантов в
самых различных положениях: и в жаре, в облаке пыли, которое они поднимали волочащими цепи ногами, и на привалах по дороге, и на этапах в теплое время на дворе, где происходили ужасающие сцены открытого разврата, он всё-таки всякий раз, когда входил в середину их и чувствовал, как теперь, что внимание их обращено на него, испытывал мучительное чувство стыда и сознания своей виноватости перед ними.
Когда он думал и говорил о
том, что даст революция народу, он всегда представлял себе
тот самый народ, из которого он вышел, в
тех же почти условиях, но только с землей и без господ и чиновников.
Хозяйка
же, большая любительница музыки и
сама очень хорошая пианистка, ценила его за
то, что он был хороший музыкант и играл с ней в 4 руки.