Неточные совпадения
Выбрав из десятка галстуков и брошек
те, какие первые попались под руку, — когда-то это было ново и забавно, теперь было совершенно всё равно, — Нехлюдов оделся в вычищенное и приготовленное на стуле платье и вышел, хотя и не вполне свежий, но чистый и душистый, в длинную, с натертым вчера тремя мужиками паркетом столовую с огромным дубовым буфетом и таким
же большим раздвижным столом, имевшим что-то торжественное в своих широко расставленных в виде львиных лап резных ножках.
Увидав этот почерк и штемпель, Нехлюдов покраснел и тотчас
же почувствовал
тот подъем энергии, который он всегда испытывал при приближении опасности.
Он неделю
тому назад написал ей решительное письмо, в котором признавал себя виновным, готовым на всякого рода искупление своей вины, но считал всё-таки, для ее
же блага, их отношения навсегда поконченными.
Второе
же — отречься от
тех ясных и неопровержимых доводов о незаконности владения землею, которые он тогда почерпнул из «Социальной статики» Спенсера и блестящее подтверждение которым он нашел потом, уже много после, в сочинениях Генри Джорджа, — он никак не мог.
Тотчас
же найдя в ящике огромного стола, под отделом срочные,повестку, в которой значилось, что в суде надо было быть в одиннадцать, Нехлюдов сел писать княжне записку о
том, что он благодарит за приглашение и постарается приехать к обеду. Но, написав одну записку, он разорвал ее: было слишком интимно; написал другую — было холодно, почти оскорбительно. Он опять разорвал и пожал в стене пуговку. В двери вошел в сером коленкоровом фартуке пожилой, мрачного вида, бритый с бакенбардами лакей.
В пользу женитьбы вообще было, во-первых,
то, что женитьба, кроме приятностей домашнего очага, устраняя неправильность половой жизни, давала возможность нравственной жизни; во-вторых, и главное,
то, что Нехлюдов надеялся, что семья, дети дадут смысл его теперь бессодержательной жизни. Это было за женитьбу вообще. Против
же женитьбы вообще было, во-первых, общий всем немолодым холостякам страх за лишение свободы и, во-вторых, бессознательный страх перед таинственным существом женщины.
В пользу
же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых,
то, что она была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще
то, что она выше всех других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
Против
же женитьбы на Мисси в частности было, во-первых,
то, что очень вероятно можно бы было найти девушку имеющую еще гораздо больше достоинств, чем Мисси, и потому более достойную его, и, во-вторых,
то, что ей было 27 лет, и потому, наверное, у нее были уже прежние любови, — и эта мысль была мучительной для Нехлюдова.
Теперь он загадал, что если число шагов до кресла от двери кабинета будет делиться на три без остатка,
то новый режим вылечит его от катара, если
же не будет делиться,
то нет.
Он также поспешно, с портфелем под мышкой, и так
же махая рукой, прошел к своему месту у окна и тотчас
же погрузился в чтение и пересматривание бумаг, пользуясь каждой минутой для
того, чтобы приготовиться к делу.
В окружном
же суде он служил со времени открытия судов и очень гордился
тем, что он привел к присяге несколько десятков тысяч человек, и что в своих преклонных годах он продолжал трудиться на благо церкви, отечества и семьи, которой он оставит, кроме дома, капитал не менее тридцати тысяч в процентных бумагах.
Права их, по его словам, состояли в
том, что они могут спрашивать подсудимых через председателя, могут иметь карандаш и бумагу и могут осматривать вещественные доказательства. Обязанность состояла в
том, чтобы они судили не ложно, а справедливо. Ответственность
же их состояла в
том, что в случае несоблюдения тайны совещаний и установления сношений с посторонними они подвергались наказанию.
Нехлюдов между
тем, надев pince-nez, глядел на подсудимых по мере
того, как их допрашивали. — «Да не может быть, — думал он, не спуская глаз с лица подсудимой, — но как
же Любовь?», думал он, услыхав ее ответ.
— Наконец, — продолжал чтение секретарь, — Картинкин сознался и в
том, что дал Масловой порошков для усыпления купца; во вторичном
же своем показании отрицал свое участие в похищении денег и передачу порошков Масловой, во всем обвиняя ее одну.
Он в первый раз понял тогда всю жестокость и несправедливость частного землевладения и, будучи одним из
тех людей, для которых жертва во имя нравственных требований составляет высшее духовное наслаждение, он решил не пользоваться правом собственности на землю и тогда
же отдал доставшуюся ему по наследству от отца землю крестьянам.
Он на эту
же тему и писал свое сочинение.
В
то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене. Все
же женщины, которые не могли, по его понятию, быть его женой, были для него не женщины, а люди. Но случилось, что в это лето, в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
С этих пор отношения между Нехлюдовым и Катюшей изменились и установились
те особенные, которые бывают между невинным молодым человеком и такой
же невинной девушкой, влекомыми друг к другу.
Тотчас
же глаза начинали говорить что-то совсем другое, гораздо более важное, чем
то, что говорили уста, губы морщились, и становилось чего-то жутко, и они поспешно расходились.
Опасения
же поэтической Софьи Ивановны о
том, чтобы Дмитрий, со своим цельным, решительным характером, полюбив девушку, не задумал жениться на ней, не обращая внимания на ее происхождение и положение, были гораздо основательнее.
Тогда не нужно было денег, и можно было не взять и третьей части
того, что давала мать, можно было отказаться от имения отца и отдать его крестьянам, — теперь
же недоставало
тех 1500 рублей в месяц, которые давала мать, и с ней бывали уже неприятные разговоры из-за денег.
Когда он считал нужным умерять свои потребности и носил старую шинель и не пил вина, все считали это странностью и какой-то хвастливой оригинальностью, когда
же он тратил большие деньги на охоту или на устройство необыкновенного роскошного кабинета,
то все хвалили его вкус и дарили ему дорогие вещи.
Точно так
же, когда Нехлюдов, достигнув совершеннолетия, отдал
то небольшое имение, которое он наследовал от отца, крестьянам, потому что считал несправедливым владенье землею, — этот поступок его привел в ужас его мать и родных и был постоянным предметом укора и насмешки над ним всех его родственников.
Дела не было никакого, кроме
того, чтобы в прекрасно сшитом и вычищенном не самим, а другими людьми мундире, в каске, с оружием, которое тоже и сделано, и вычищено, и подано другими людьми, ездить верхом на прекрасной, тоже другими воспитанной и выезженной и выкормленной лошади на ученье или смотр с такими
же людьми, и скакать, и махать шашками, стрелять и учить этому других людей.
Нехлюдову
же было удивительно, как это он, этот дьячок, не понимает
того, что всё, что здесь да и везде на свете существует, существует только для Катюши, и что пренебречь можно всем на свете, только не ею, потому что она — центр всего.
Они вышли с Матреной Павловной на паперть и остановились, подавая нищим. Нищий, с красной, зажившей болячкой вместо носа, подошел к Катюше. Она достала из платка что-то, подала ему и потом приблизилась к нему и, не выражая ни малейшего отвращения, напротив, так
же радостно сияя глазами, три раза поцеловалась. И в
то время, как она целовалась с нищим, глаза ее встретились с взглядом Нехлюдова. Как будто она спрашивала: хорошо ли, так ли она делает?
«Но что
же делать? Всегда так. Так это было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он рассказывал, так это было с дядей Гришей, так это было с отцом, когда он жил в деревне и у него родился от крестьянки
тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще жив. А если все так делают,
то, стало быть, так и надо». Так утешал он себя, но никак не мог утешиться. Воспоминание это жгло его совесть.
Речь товарища прокурора, по его мнению, должна была иметь общественное значение, подобно
тем знаменитым речам, которые говорили сделавшиеся знаменитыми адвокаты. Правда, что в числе зрителей сидели только три женщины: швея, кухарка и сестра Симона и один кучер, но это ничего не значило. И
те знаменитости так
же начинали. Правило
же товарища прокурора было в
том, чтобы быть всегда на высоте своего положения, т. е. проникать вглубь психологического значения преступления и обнажать язвы общества.
— Господа присяжные заседатели, — продолжал между
тем, грациозно извиваясь тонкой талией, товарищ прокурора, — в вашей власти судьба этих лиц, но в вашей
же власти отчасти и судьба общества, на которое вы влияете своим приговором. Вы вникните в значение этого преступления, в опасность, представляемую обществу от таких патологических, так сказать, индивидуумов, какова Маслова, и оградите его от заражения, оградите невинные, крепкие элементы этого общества от заражения и часто погибели.
Смысл его речи, за исключением цветов красноречия, был
тот, что Маслова загипнотизировала купца, вкравшись в его доверие, и, приехав в номер с ключом за деньгами, хотела сама всё взять себе, но, будучи поймана Симоном и Евфимьей, должна была поделиться с ними. После
же этого, чтобы скрыть следы своего преступления, приехала опять с купцом в гостиницу и там отравила его.
Он отвергал показание Масловой о
том, что Бочкова и Картинкин были с ней вместе, когда она брала деньги, настаивая на
том, что показание ее, как уличенной отравительницы, не могло иметь веса. Деньги, 2500 рублей, говорил адвокат, могли быть заработаны двумя трудолюбивыми и честными людьми, получавшими иногда в день по 3 и 5 рублей от посетителей. Деньги
же купца были похищены Масловой и кому-либо переданы или даже потеряны, так как она была не в нормальном состоянии. Отравление совершила одна Маслова.
Поэтому он просил присяжных признать Картинкина и Бочкову невиновными в похищении денег; если
же бы они и признали их виновными в похищении,
то без участия в отравлении и без вперед составленного намерения.
Что
же касается предположения защиты о
том, что Маслова была развращена воображаемым (он особенно ядовито сказал: воображаемым) соблазнителем,
то все данные скорее говорят о
том, что она была соблазнительницей многих и многих жертв, прошедших через ее руки.
Маслова
же ничего не сказала. На предложение председателя сказать
то, что она имеет для своей защиты, она только подняла на него глаза, оглянулась на всех, как затравленный зверь, и тотчас
же опустила их и заплакала, громко всхлипывая.
Когда
же и эта истина, по его мнению, была тоже воспринята присяжными, он разъяснил им
то, что если воровство и убийство совершены вместе,
то тогда состав преступления составляют воровство и убийство.
И в его представлении происходило
то обычное явление, что давно не виденное лицо любимого человека, сначала поразив
теми внешними переменами, которые произошли за время отсутствия, понемногу делается совершенно таким
же, каким оно было за много лет
тому назад, исчезают все происшедшие перемены, и перед духовными очами выступает только
то главное выражение исключительной, неповторяемой духовной личности.
Третий
же вопрос о Масловой вызвал ожесточенный спор. Старшина настаивал на
том, что она виновна и в отравлении и в грабеже, купец не соглашался и с ним вместе полковник, приказчик и артельщик, — остальные как будто колебались, но мнение старшины начинало преобладать, в особенности потому, что все присяжные устали и охотнее примыкали к
тому мнению, которое обещало скорее соединить, а потому и освободить всех.
Когда
же зашла речь об ее участии в отравлении,
то горячий заступник ее, купец, сказал, что надо признать ее невиновной, так как ей не зa чем было отравлять его.
Нехлюдов посмотрел на подсудимых. Они,
те самые, чья судьба решилась, всё так
же неподвижно сидели за своей решеткой перед солдатами. Маслова улыбалась чему-то. И в душе Нехлюдова шевельнулось дурное чувство. Перед этим, предвидя ее оправдание и оставление в городе, он был в нерешительности, как отнестись к ней; и отношение к ней было трудно. Каторга
же и Сибирь сразу уничтожали возможность всякого отношения к ней: недобитая птица перестала бы трепаться в ягдташе и напоминать о себе.
— Да, как
же, князь Нехлюдов? Очень приятно, мы уже встречались, — сказал председатель, пожимая руку и с удовольствием вспоминая, как хорошо и весело он танцовал — лучше всех молодых — в
тот вечер, как встретился с Нехлюдовым. — Чем могу служить?
Беседа с адвокатом и
то, что он принял уже меры для защиты Масловой, еще более успокоили его. Он вышел на двор. Погода была прекрасная, он радостно вдохнул весенний воздух. Извозчики предлагали свои услуги, но он пошел пешком, и тотчас
же целый рой мыслей и воспоминаний о Катюше и об его поступке с ней закружились в его голове. И ему стало уныло и всё показалось мрачно. «Нет, это я обдумаю после, — сказал он себе, — а теперь, напротив, надо развлечься от тяжелых впечатлений».
— Филипп, вы не
ту гардину, — у большого окна, — страдальчески проговорила Софья Васильевна, очевидно жалевшая себя за
те усилия, которые ей нужно было сделать, чтобы выговорить эти слова, и тотчас
же для успокоения поднося ко рту рукой, покрытой перстнями, пахучую дымящуюся пахитоску.
«А чорт тебя разберет, что тебе нужно, — вероятно, внутренно проговорил он», подумал Нехлюдов, наблюдая всю эту игру. Но красавец и силач Филипп тотчас
же скрыл свое движение нетерпения и стал покойно делать
то, что приказывала ему изможденная, бессильная, вся фальшивая княгиня Софья Васильевна.
Это было
тем более отвратительно, что в этой
же комнате три месяца
тому назад лежала эта женщина, ссохшаяся, как мумия, и всё-таки наполнявшая мучительно тяжелым запахом, который ничем нельзя было заглушить, не только всю комнату, но и весь дом.
Различие между ним, каким он был тогда и каким он был теперь, было огромно: оно было такое
же, если не большее, чем различие между Катюшей в церкви и
той проституткой, пьянствовавшей с купцом, которую они судили нынче утром.
А
то кто
же? — ответил он себе.
Убила
же она его зa
то, что он приставал к ее дочери.
Это была сторожиха при железнодорожной будке, присужденная к трем месяцам тюрьмы за
то, что не вышла с флагом к поезду, с поездом
же случилось несчастье.
Женщина эта — мать мальчишки, игравшего с старушкой, и семилетней девочки, бывшей с ней
же в тюрьме, потому что не с кем было оставить их, — так
же, как и другие, смотрела в окно, но не переставая вязала чулок и неодобрительно морщилась, закрывая глаза, на
то, что говорили со двора проходившие арестанты.
Дочка
же ее, семилетняя девочка с распущенными белыми волосами, стоя в одной рубашонке рядом с рыжей и ухватившись худенькой маленькой ручонкой за ее юбку, с остановившимися глазами внимательно вслушивалась в
те ругательные слова, которыми перекидывались женщины с арестантами, и шопотом, как бы заучивая, повторяла их.