Неточные совпадения
То, что не было ответа, было отчасти
хорошим признаком.
То же, что труд его в суде, состоящий в
том, чтобы приводить людей к присяге над Евангелием, в котором прямо запрещена присяга, был труд нехороший, никогда не приходило ему в голову, и он не только не тяготился этим, но любил это привычное занятие, часто при этом знакомясь с
хорошими господами.
Сначала Нехлюдов боролся, но бороться было слишком трудно, потому что всё
то, что он, веря себе, считал
хорошим, считалось дурным другими, и, наоборот, всё, что, веря себе, он считал дурным, считалось
хорошим всеми окружающими его.
Черная, гладкая, блестящая головка, белое платье с складками, девственно охватывающее ее стройный стан и невысокую грудь, и этот румянец, и эти нежные, чуть-чуть от бессонной ночи косящие глянцовитые черные глаза, и на всем ее существе две главные черты: чистота девственности любви не только к нему, — он знал это, — но любви ко всем и ко всему, не только
хорошему, что только есть в мире, — к
тому нищему, с которым она поцеловалась.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже не было стыдно. Он видел по выражению лица Матрены Павловны, что она осуждает его, и права, осуждая его, знал, что
то, что он делает, — дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства
хорошей любви к ней, овладело им и царило одно, ничего другого не признавая. Он знал теперь, что надо делать для удовлетворения чувства, и отыскивал средство сделать это.
— Да, как же, князь Нехлюдов? Очень приятно, мы уже встречались, — сказал председатель, пожимая руку и с удовольствием вспоминая, как хорошо и весело он танцовал —
лучше всех молодых — в
тот вечер, как встретился с Нехлюдовым. — Чем могу служить?
Мисси очень хотела выйти замуж, и Нехлюдов был
хорошая партия. Кроме
того, он нравился ей, и она приучила себя к мысли, что он будет ее (не она будет его, а он ее), и она с бессознательной, но упорной хитростью, такою, какая бывает у душевно больных, достигала своей цели. Она заговорила с ним теперь, чтобы вызвать его на объяснение.
На глазах его были слезы, когда он говорил себе это, и
хорошие и дурные слезы;
хорошие слезы потому, что это были слезы радости пробуждения в себе
того духовного существа, которое все эти года спало в нем, и дурные потому, что они были слезы умиления над самим собою, над своей добродетелью.
— Оттого и строго, что денег нет. Были бы денежки да
хорошего ловчака нанять, небось, оправдали бы, — сказала Кораблева. —
Тот, как бишь его, лохматый, носастый, —
тот, сударыня моя, из воды сухого выведет. Кабы его взять.
Первое чувство, испытанное Нехлюдовым на другой день, когда он проснулся, было сознание
того, что с ним что-то случилось, и прежде даже чем он вспомнил, что случилось, он знал уже, что случилось что-то важное и
хорошее.
Все жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова о Боге и добре были обман. Если же когда поднимались вопросы о
том, зачем на свете всё устроено так дурно, что все делают друг другу зло и все страдают, надо было не думать об этом. Станет скучно — покурила или выпила или, что
лучше всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет.
А рядом с ним сидела на полу женщина с ребенком, в
хорошем шерстяном платке, и рыдала, очевидно в первый раз увидав
того седого человека, который был на другой стороне в арестантской куртке, с бритой головой и в кандалах.
Всякому человеку, для
того чтобы действовать, необходимо считать свою деятельность важною и
хорошею.
На обоих лицах было
то выражение, какое бывает на лицах людей, только что сделавших выгодное, но не совсем
хорошее дело.
— Вот кабы прежде адвокат бы
хороший… — перебила она его. — А
то этот мой защитник дурачок совсем был. Всё мне комплименты говорил, — сказала она и засмеялась. — Кабы тогда знали, что я вам знакома, другое б было. А
то что? Думают все — воровка.
— Не знаю, либерал ли я или что другое, — улыбаясь, сказал Нехлюдов, всегда удивлявшийся на
то, что все его причисляли к какой-то партии и называли либералом только потому, что он, судя человека, говорил, что надо прежде выслушать его, что перед судом все люди равны, что не надо мучать и бить людей вообще, а в особенности таких, которые не осуждены. — Не знаю, либерал ли я или нет, но только знаю, что теперешние суды, как они ни дурны, всё-таки
лучше прежних.
Ужасны были, очевидно, невинные страдания Меньшова — и не столько его физические страдания, сколько
то недоумение,
то недоверие к добру и к Богу, которые он должен был испытывать, видя жестокость людей, беспричинно мучающих его; ужасно было опозорение и мучения, наложенные на эти сотни ни в чем неповинных людей только потому, что в бумаге не так написано; ужасны эти одурелые надзиратели, занятые мучительством своих братьев и уверенные, что они делают и
хорошее и важное дело.
— Шикарный немец, — говорил поживший в городе и читавший романы извозчик. Он сидел, повернувшись вполуоборот к седоку,
то снизу,
то сверху перехватывая длинное кнутовище, и, очевидно, щеголял своим образованием, — тройку завел соловых, выедет с своей хозяйкой — так куда годишься! — продолжал он. — Зимой, на Рождестве, елка была в большом доме, я гостей возил тоже; с еклектрической искрой. В губернии такой не увидишь! Награбил денег — страсть! Чего ему: вся его власть. Сказывают,
хорошее имение купил.
Доводы управляющего о
том, как при передаче земли крестьянам ни за что пропадет весь инвентарь, который нельзя будет продать за одну четверть
того, что он стоит, как крестьяне испортят землю, вообще как много Нехлюдов потеряет при такой передаче, только подтверждали Нехлюдова в
том, что он совершает
хороший поступок, отдавая крестьянам землю и лишая себя большой части дохода.
— В конце слободы, с
того края третья избушка. На левой руке кирпичная изба будет, а тут за кирпичной избой и ее хибарка. Да я вас провожу
лучше, — радостно улыбаясь, говорил приказчик.
— И старый же ты стал, ваше сиятельство;
то как репей
хороший был, а теперь что! Тоже забота, видно.
На это Нехлюдов возразил, что дело идет не о дележе в одном обществе, а о дележе земли вообще по разным губерниям. Если землю даром отдать крестьянам,
то за что же одни будут владеть
хорошей, а другие плохой землей? Все захотят на
хорошую землю.
А так, чтобы
тот, кто будет владеть
хорошей, платил бы
тем, которые не владеют землею,
то, что его земля стоит, — сам себе отвечал Нехлюдов.
— Это правильно, — сказал печник, двигая бровями. — У кого
лучше земля,
тот больше плати.
Кроме
того, граф Иван Михайлович считал, что чем больше у него будет получения всякого рода денег из казны, и чем больше будет орденов, до алмазных знаков чего-то включительно, и чем чаще он будет видеться и говорить с коронованными особами обоих полов,
тем будет
лучше.
Тот, мужик, убил в минуту раздражения, и он разлучен с женою, с семьей, с родными, закован в кандалы и с бритой головой идет в каторгу, а этот сидит в прекрасной комнате на гауптвахте, ест
хороший обед, пьет
хорошее вино, читает книги и нынче-завтра будет выпущен и будет жить попрежнему, только сделавшись особенно интересным.
Потом он служил в Польше, где тоже заставлял русских крестьян совершать много различных преступлений, за что тоже получил ордена и новые украшения на мундир; потом был еще где-то и теперь, уже расслабленным стариком, получил
то дававшее ему
хорошее помещение, содержание и почет место, на котором он находился в настоящую минуту.
Тон короткой, но сильной речи Фанарина был такой, что он извиняется за
то, что настаивает на
том, что господа сенаторы с своей проницательностью и юридической мудростью видят и понимают
лучше его, но что делает он это только потому, что этого требует взятая им на себя обязанность.
В Сенате ему было
лучше, но
то же сознание неудовлетворительности преследовало его.
Другая записка была от бывшего товарища Нехлюдова, флигель-адъютанта Богатырева, которого Нехлюдов просил лично передать приготовленное им прошение от имени сектантов государю. Богатырев своим крупным, решительным почерком писал, что прошение он, как обещал, подаст прямо в руки государю, но что ему пришла мысль: не
лучше ли Нехлюдову прежде съездить к
тому лицу, от которого зависит это дело, и попросить его.
— Уж позволь мне знать
лучше тебя, — продолжала тетка. — Видите ли, — продолжала она, обращаясь к Нехлюдову, — всё вышло оттого, что одна личность просила меня приберечь на время его бумаги, а я, не имея квартиры, отнесла ей. А у ней в
ту же ночь сделали обыск и взяли и бумаги и ее и вот держали до сих пор, требовали, чтоб она сказала, от кого получила.
— Ну, чудесно, что ты заехал. Не хочешь позавтракать? А
то садись. Бифштекс чудесный. Я всегда с существенного начинаю и кончаю. Ха, ха, ха. Ну, вина выпей, — кричал он, указывая на графин с красным вином. — А я об тебе думал. Прошение я подам. В руки отдам — это верно; только пришло мне в голову, не
лучше ли тебе прежде съездить к Топорову.
Хотя он и не ожидал ничего
хорошего от своей поездки, Нехлюдов всё-таки, по совету Богатырева, поехал к Топорову, к
тому лицу, от которого зависело дело о сектантах.
— Отвратительна животность зверя в человеке, — думал он, — но когда она в чистом виде, ты с высоты своей духовной жизни видишь и презираешь ее, пал ли или устоял, ты остаешься
тем, чем был; но когда это же животное скрывается под мнимо-эстетической, поэтической оболочкой и требует перед собой преклонения, тогда, обоготворяя животное, ты весь уходишь в него, не различая уже
хорошего от дурного.
И как не было успокаивающей, дающей отдых темноты на земле в эту ночь, а был неясный, невеселый, неестественный свет без своего источника, так и в душе Нехлюдова не было больше дающей отдых темноты незнания. Всё было ясно. Ясно было, что всё
то, что считается важным и
хорошим, всё это ничтожно или гадко, и что весь этот блеск, вся эта роскошь прикрывают преступления старые, всем привычные, не только не наказуемые, но торжествующие и изукрашенные всею
тою прелестью, которую только могут придумать люди.
Третий разряд составляли люди, наказанные за
то, что они совершали, по их понятиям, самые обыкновенные и даже
хорошие поступки, но такие, которые, по понятиям чуждых им людей, писавших законы, считались преступлениями. К этому разряду принадлежали люди, тайно торгующие вином, перевозящие контрабанду, рвущие траву, собирающие дрова в больших владельческих и казенных лесах. К этим же людям принадлежали ворующие горцы и еще неверующие люди, обворовывающие церкви.
Сестра Нехлюдова, Наталья Ивановна Рагожинская была старше брата на 10 лет. Он рос отчасти под ее влиянием. Она очень любила его мальчиком, потом, перед самым своим замужеством, они сошлись с ним почти как ровные: она — двадцатипятилетняя, девушка, он — пятнадцатилетний мальчик. Она тогда была влюблена в его умершего друга Николеньку Иртенева. Они оба любили Николеньку и любили в нем и себе
то, что было в них
хорошего и единящего всех людей.
—
Хорошее дело, — сказал старик, оглядываясь на Нехлюдова, — проведывать надо, а
то человек молодой избалуется, в городе живучи.
Тарас говорил про себя, что когда он не выпьет, у него слов нет, а что у него от вина находятся слова
хорошие, и он всё сказать может. И действительно, в трезвом состоянии Тарас больше молчал; когда же выпивал, что случалось с ним редко и и только в особенных случаях,
то делался особенно приятно разговорчив. Он говорил тогда и много и хорошо, с большой простотою, правдивостью и, главное, ласковостью, которая так и светилась из его добрых голубых глаз и не сходящей с губ приветливой улыбки.
— Которые без привычки,
тем, известно, трудно, — говорил он, — а обтерпелся — ничего. Только бы харчи были настоящие. Сначала харчи плохи были. Ну, а потом народ обиделся, и харчи стали
хорошие, и работать стало легко.
Не говоря о
том, что политические
лучше помещались,
лучше питались, подвергались меньшим грубостям, перевод Масловой к политическим улучшил ее положение
тем, что прекратились эти преследования мужчин, и можно было жить без
того, чтобы всякую минуту ей не напоминали о
том ее прошедшем, которое она так хотела забыть теперь.
— Разумеется, есть всякие. Разумеется, жалеешь. Другие ничего не спускают, а я, где могу, стараюсь облегчить. Пускай
лучше я пострадаю, да не они. Другие, как чуть что, сейчас по закону, а
то — стрелять, а я жалею. — Прикажете? Выкушайте, — сказал он, наливая еще чаю. Она кто, собственно, — женщина, какую видеть желаете? — спросил он.
Если бы ее муж не был
тем человеком, которого она считала самым
хорошим, самым умным из всех людей на свете, она бы не полюбила его, а не полюбив, не вышла бы замуж.
В чувстве этом было и
то, что предложение Симонсона разрушило исключительность его поступка, уменьшало в глазах своих и чужих людей цену жертвы, которую он приносил: если человек, и такой
хороший, ничем не связанный с ней, желал соединить с ней судьбу,
то его жертва уже не была так значительна.
— Чего
лучше «Сибирской». А
то у Дюкова хорошо.
Хозяйка же, большая любительница музыки и сама очень
хорошая пианистка, ценила его за
то, что он был
хороший музыкант и играл с ней в 4 руки.
Он прочел еще 7-й, 8-й, 9-й и 10-й стихи о соблазнах, о
том, что они должны прийти в мир, о наказании посредством геенны огненной, в которую ввергнуты будут люди, и о каких-то ангелах детей, которые видят лицо Отца Небесного. «Как жалко, что это так нескладно, — думал он, — а чувствуется, что тут что-то
хорошее».