Неточные совпадения
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: «вот до чего доводит дурное, не
такое,
как наше, поведение». Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что за ней идут солдаты, и она теперь ничего уже не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
Лесничий был женатый человек, но, точно
так же
как и становой, с первого же дня начал приставать к Катюше.
Выбрав из десятка галстуков и брошек те,
какие первые попались под руку, — когда-то это было ново и забавно, теперь было совершенно всё равно, — Нехлюдов оделся в вычищенное и приготовленное на стуле платье и вышел, хотя и не вполне свежий, но чистый и душистый, в длинную, с натертым вчера тремя мужиками паркетом столовую с огромным дубовым буфетом и
таким же большим раздвижным столом, имевшим что-то торжественное в своих широко расставленных в виде львиных лап резных ножках.
Управляющий писал, что ему, Нехлюдову, необходимо самому приехать, чтобы утвердиться в правах наследства и, кроме того, решить вопрос о том,
как продолжать хозяйство:
так ли,
как оно велось при покойнице, или,
как он это и предлагал покойной княгине и теперь предлагает молодому князю, увеличить инвентарь и всю раздаваемую крестьянам землю обрабатывать самим.
Так что доводов было столько же за, сколько и против; по крайней мере, по силе своей доводы эти были равны, и Нехлюдов, смеясь сам над собою, называл себя Буридановым ослом. И всё-таки оставался им, не зная, к
какой из двух вязанок обратиться.
Он был женат, но вел очень распущенную жизнь,
так же
как и его жена.
«Ничто
так не поддерживает,
как обливание водою и гимнастика», подумал он, ощупывая левой рукой с золотым кольцом на безымяннике напруженный бисепс правой. Ему оставалось еще сделать мулинэ (он всегда делал эти два движения перед долгим сидением заседания), когда дверь дрогнула. Кто-то хотел отворить ее. Председатель поспешно положил гири на место и отворил дверь.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел тот самый знаменитый адвокат, который сделал
так, что старушка с цветами осталась не при чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал это и всей наружностью своей
как бы говорил: «не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
Священник этот священствовал 46 лет и собирался через три года отпраздновать свой юбилей
так же,
как его недавно отпраздновал соборный протоиерей.
Представительный господин с бакенбардами, полковник, купец и другие держали руки с сложенными перстами
так,
как этого требовал священник,
как будто с особенным удовольствием, очень определенно и высоко, другие
как будто неохотно и неопределенно.
Одни слишком громко повторяли слова,
как будто с задором и выражением, говорящим: «а я всё-таки буду и буду говорить», другие же только шептали, отставали от священника и потом,
как бы испугавшись, не во-время догоняли его; одни крепко-крепко,
как бы боясь, что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки, а другие распускали их и опять собирали.
Картинкин сел
так же быстро,
как он встал, и, запахнувшись халатом, стал опять беззвучно шевелить щеками.
Бочковой было 43 года, звание — коломенская мещанка, занятие — коридорная в той же гостинице «Мавритания». Под судом и следствием не была, копию с обвинительного акта получила. Ответы свои выговаривала Бочкова чрезвычайно смело и с
такими интонациями, точно она к каждому ответу приговаривала: «да, Евфимия, и Бочкова, копию получила, и горжусь этим, и смеяться никому не позволю». Бочкова, не дожидаясь того, чтобы ей сказали сесть, тотчас же села,
как только кончились вопросы.
— Вы
так и должны были сказать, — опять-таки особенно мягко сказал председатель. — Отчество
как?
— Всё-таки по крестному отцу
как звали?
— Не виновата я ни в чем, — бойко и твердо заговорила обвиняемая. — Я и в номер не входила… А
как эта паскуда вошла,
так она и сделала дело.
— Ни в чем не виновата, — быстро заговорила она, —
как сначала говорила,
так и теперь говорю: не брала, не брала и не брала, ничего я не брала, а перстень он мне сам дал…
— Очень хорошо, — сказал председатель, очевидно довольный достигнутыми результатами. —
Так расскажите,
как было дело, — сказал он, облокачиваясь на спинку и кладя обе руки на стол. — Расскажите всё,
как было. Вы можете чистосердечным признанием облегчить свое положение.
Как только Катюша входила в комнату или даже издалека Нехлюдов видел ее белый фартук,
так всё для него
как бы освещалось солнцем, всё становилось интереснее, веселее, значительнее; жизнь становилась радостней.
И в
таком сумасшествии эгоизма находился Нехлюдов с тех пор,
как он поступил в военную службу и стал жить
так,
как жили его товарищи.
В особенности развращающе действует на военных
такая жизнь потому, что если невоенный человек ведет
такую жизнь, он в глубине души не может не стыдиться
такой жизни. Военные же люди считают, что это
так должно быть, хвалятся, гордятся
такою жизнью, особенно в военное время,
как это было с Нехлюдовым, поступившим в военную службу после объявления войны Турции. «Мы готовы жертвовать жизнью на войне, и потому
такая беззаботная, веселая жизнь не только простительна, но и необходима для нас. Мы и ведем ее».
Приехал он в конце марта, в Страстную пятницу, по самой распутице, под проливным дождем,
так что приехал до нитки промокший и озябший, но бодрый и возбужденный,
каким он всегда чувствовал себя в это время.
Нехлюдову хотелось спросить Тихона про Катюшу: что она?
как живет? не выходит ли замуж? Но Тихон был
так почтителен и вместе строг,
так твердо настаивал на том, чтобы самому поливать из рукомойника на руки воду, что Нехлюдов не решился спрашивать его о Катюше и только спросил про его внуков, про старого братцева жеребца, про дворняжку Полкана. Все были живы, здоровы, кроме Полкана, который взбесился в прошлом году.
Милые, твердые, красные губы ее всё
так же морщились,
как и прежде при виде его, от неудержимой радости.
— Здравствуй… здравствуйте, — не знал он,
как, на «ты» или на «вы» говорить с ней, и покраснел
так же,
как и она. — Живы, здоровы?
— Поблагодарите тетушку. А
как я рад, что приехал, — сказал Нехлюдов, чувствуя, что на душе у него становится
так же светло и умильно,
как бывало прежде.
Так же,
как и прежде, он не мог без волнения видеть теперь белый фартук Катюши, не мог без радости слышать ее походку, ее голос, ее смех, не мог без умиления смотреть в ее черные,
как мокрая смородина, глаза, особенно когда она улыбалась, не мог, главное, без смущения видеть,
как она краснела при встрече с ним.
Он чувствовал, что влюблен, но не
так,
как прежде, когда эта любовь была для него тайной, и он сам не решался признаться себе в том, что он любит, и когда он был убежден в том, что любить можно только один paз, — теперь он был влюблен, зная это и радуясь этому и смутно зная, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.
Дороги до церкви не было ни на колесах ни на санях, и потому Нехлюдов, распоряжавшийся
как дома у тетушек, велел оседлать себе верхового,
так называемого «братцева» жеребца и, вместо того чтобы лечь спать, оделся в блестящий мундир с обтянутыми рейтузами, надел сверху шинель и поехал на разъевшемся, отяжелевшем и не перестававшем ржать старом жеребце, в темноте, по лужам и снегу, к церкви.
Они вышли с Матреной Павловной на паперть и остановились, подавая нищим. Нищий, с красной, зажившей болячкой вместо носа, подошел к Катюше. Она достала из платка что-то, подала ему и потом приблизилась к нему и, не выражая ни малейшего отвращения, напротив,
так же радостно сияя глазами, три раза поцеловалась. И в то время,
как она целовалась с нищим, глаза ее встретились с взглядом Нехлюдова.
Как будто она спрашивала: хорошо ли,
так ли она делает?
Он догнал ее еще раз, опять обнял и поцеловал в шею. Этот поцелуй был совсем уже не
такой,
как те первых два поцелуя: один бессознательный за кустом сирени и другой нынче утром в церкви. Этот был страшен, и она почувствовала это.
— Что же это вы делаете? — вскрикнула она
таким голосом,
как будто он безвозвратно разбил что-то бесконечно драгоценное, и побежала от него рысью.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил
так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком,
каким он считал себя. А ему нужно было считать себя
таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство: не думать об этом.
Так он и сделал.
Тетушки говорили, что она испортилась и была развращенная натура,
такая же,
как и мать.
Но вот теперь эта удивительная случайность напомнила ему всё и требовала от него признания своей бессердечности, жестокости, подлости, давших ему возможность спокойно жить эти десять лет с
таким грехом на совести. Но он еще далек был от
такого признания и теперь думал только о том,
как бы сейчас не узналось всё, и она или ее защитник не рассказали всего и не осрамили бы его перед всеми.
Потом, после допроса сторон,
как они хотят спрашивать: под присягой или нет, опять, с трудом передвигая ноги, пришел тот же старый священник и опять
так же, поправляя золотой крест на шелковой груди, с
таким же спокойствием и уверенностью в том, что он делает вполне полезное и важное дело, привел к присяге свидетелей и эксперта.
Председатель, который гнал дело
как мог скорее, чтобы поспеть к своей швейцарке, хотя и знал очень хорошо, что прочтение этой бумаги не может иметь никакого другого следствия,
как только скуку и отдаление времени обеда, и что товарищ прокурора требует этого чтения только потому, что он знает, что имеет право потребовать этого, всё-таки не мог отказать и изъявил согласие. Секретарь достал бумагу и опять своим картавящим на буквы л и р унылым голосом начал читать...
Председатель опять опустил голову и, опершись на руку, закрыл глаза. Купец, сидевший рядом с Нехлюдовым, насилу удерживался от сна и изредка качался; подсудимые,
так же
как и жандармы за ними, сидели неподвижно.
Хотел он подпустить красноречия, сделав обзор того,
как была вовлечена в разврат Маслова мужчиной, который остался безнаказанным, тогда
как она должна была нести всю тяжесть своего падения, но эта его экскурсия в область психологии совсем не вышла,
так что всем было совестно.
Председатель говорил, а по бокам его члены с глубокомысленным видом слушали и изредка поглядывали на часы, находя его речь хотя и очень хорошею, т. е.
такою,
какая она должна быть, но несколько длинною.
Такого же мнения был и товарищ прокурора,
как и все вообще судейские и все бывшие в зале. Председатель кончил резюме.
Казалось, всё было сказано. Но председатель никак не мог расстаться с своим правом говорить —
так ему приятно было слушать внушительные интонации своего голоса — и нашел нужным еще сказать несколько слов о важности того права, которое дано присяжным, и о том,
как они должны с вниманием и осторожностью пользоваться этим правом и не злоупотреблять им, о том, что они принимали присягу, что они — совесть общества, и что тайна совещательной комнаты должна быть священна, и т. д., и т. д.
И в его представлении происходило то обычное явление, что давно не виденное лицо любимого человека, сначала поразив теми внешними переменами, которые произошли за время отсутствия, понемногу делается совершенно
таким же,
каким оно было за много лет тому назад, исчезают все происшедшие перемены, и перед духовными очами выступает только то главное выражение исключительной, неповторяемой духовной личности.
— Тоже мерзавки эти девчонки, — сказал приказчик и в подтверждение мнения о том, что главная виновница Маслова, рассказал,
как одна
такая украла на бульваре часы у его товарища.
То, а не другое решение принято было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший
так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был
так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не был в комнате, он выходил в то время,
как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
— Ни в
каком случае, — отвечал он решительно. — И
так газеты говорят, что присяжные оправдывают преступников; что же заговорят, когда суд оправдает. Я не согласен ни в
каком случае.
Нехлюдов посмотрел на подсудимых. Они, те самые, чья судьба решилась, всё
так же неподвижно сидели за своей решеткой перед солдатами. Маслова улыбалась чему-то. И в душе Нехлюдова шевельнулось дурное чувство. Перед этим, предвидя ее оправдание и оставление в городе, он был в нерешительности,
как отнестись к ней; и отношение к ней было трудно. Каторга же и Сибирь сразу уничтожали возможность всякого отношения к ней: недобитая птица перестала бы трепаться в ягдташе и напоминать о себе.
Он видел нынче все морщинки на ее лице, знал, видел,
как взбиты волосы, видел остроту локтей и, главное, видел широкий ноготь большого пальца, напоминавший
такой же ноготь отца.
— Не правда ли? — обратилась Мисси к Нехлюдову, вызывая его на подтверждение своего мнения о том, что ни в чем
так не виден характер людей,
как в игре. Она видела на его лице то сосредоточенное и,
как ей казалось, осудительное выражение, которого она боялась в нем, и хотела узнать, чем оно вызвано.
Мисси очень хотела выйти замуж, и Нехлюдов был хорошая партия. Кроме того, он нравился ей, и она приучила себя к мысли, что он будет ее (не она будет его, а он ее), и она с бессознательной, но упорной хитростью,
такою,
какая бывает у душевно больных, достигала своей цели. Она заговорила с ним теперь, чтобы вызвать его на объяснение.
— Когда мама устанет и прогонит вас, приходите ко мне, — сказала она, обращаясь к Колосову и Нехлюдову
таким тоном,
как будто ничего не произошло между ними, и, весело улыбнувшись, неслышно шагая по толстому ковру, вышла из комнаты.