Неточные совпадения
В конце же недели поездка в государственное учреждение — участок, где находящиеся на государственной службе чиновники, доктора — мужчины, иногда серьезно и строго, а иногда с игривой веселостью, уничтожая данный
от природы для ограждения
от преступления не только
людям, но и животным стыд, осматривали этих женщин и выдавали им патент на продолжение тех же преступлений, которые они совершали с своими сообщниками в продолжение недели.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых, то, что она была породиста и во всем,
от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась
от простых
людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше всех других
людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
Он в первый раз понял тогда всю жестокость и несправедливость частного землевладения и, будучи одним из тех
людей, для которых жертва во имя нравственных требований составляет высшее духовное наслаждение, он решил не пользоваться правом собственности на землю и тогда же отдал доставшуюся ему по наследству
от отца землю крестьянам.
Но она напрасно боялась этого: Нехлюдов, сам не зная того, любил Катюшу, как любят невинные
люди, и его любовь была главной защитой
от падения и для него и для нее.
Военная служба вообще развращает
людей, ставя поступающих в нее в условия совершенной праздности, т. е. отсутствия разумного и полезного труда, и освобождая их
от общих человеческих обязанностей, взамен которых выставляет только условную честь полка, мундира, знамени и, с одной стороны, безграничную власть над другими
людьми, а с другой — рабскую покорность высшим себя начальникам.
Он отвергал показание Масловой о том, что Бочкова и Картинкин были с ней вместе, когда она брала деньги, настаивая на том, что показание ее, как уличенной отравительницы, не могло иметь веса. Деньги, 2500 рублей, говорил адвокат, могли быть заработаны двумя трудолюбивыми и честными
людьми, получавшими иногда в день по 3 и 5 рублей
от посетителей. Деньги же купца были похищены Масловой и кому-либо переданы или даже потеряны, так как она была не в нормальном состоянии. Отравление совершила одна Маслова.
Потом, когда он предположил, что присяжные уже достаточно прониклись этими истинами, он стал развивать другую истину о том, что убийством называется такое действие,
от которого происходит смерть
человека, что отравление поэтому тоже есть убийство.
Да, несмотря на арестантский халат, на всё расширевшее тело и выросшую грудь, несмотря на раздавшуюся нижнюю часть лица, на морщинки на лбу и на висках и на подпухшие глаза, это была несомненно та самая Катюша, которая в Светло-Христово Воскресение так невинно снизу вверх смотрела на него, любимого ею
человека, своими влюбленными, смеющимися
от радости и полноты жизни глазами.
— Да ведь она сказывала, — опять закричал купец, — купчина карахтерный, да еще выпивши, вздул ее. Ну, а потом, известно, пожалел. На, мол, не плачь.
Человек ведь какой: слышал, я чай, 12 вершков, пудов-от 8-ми!
Воспитаем так не одного, а миллионы
людей, и потом поймаем одного и воображаем себе, что мы что-то сделали, оградили себя, и что больше уже и требовать
от нас нечего, мы его препроводили из Московской в Иркутскую губернию, — с необыкновенной живостью и ясностью думал Нехлюдов, сидя на своем стуле рядом с полковником и слушая различные интонации голосов защитника, прокурора и председателя и глядя на их самоуверенные жесты.
А ведь стоило только найтись
человеку, — думал Нехлюдов, глядя на болезненное, запуганное лицо мальчика, — который пожалел бы его, когда его еще
от нужды отдавали из деревни в город, и помочь этой нужде; или даже когда он уж был в городе и после 12 часов работы на фабрике шел с увлекшими его старшими товарищами в трактир, если бы тогда нашелся
человек, который сказал бы: «не ходи, Ваня, нехорошо», — мальчик не пошел бы, не заболтался и ничего бы не сделал дурного.
Но такого
человека, который бы пожалел его, не нашлось ни одного во всё то время, когда он, как зверок, жил в городе свои года ученья и, обстриженный под гребенку, чтоб не разводить вшей, бегал мастерам за покупкой; напротив, всё, что он слышал
от мастеров и товарищей с тех пор, как он живет в городе, было то, что молодец тот, кто обманет, кто выпьет, кто обругает, кто прибьет, развратничает.
Когда же он, больной и испорченный
от нездоровой работы, пьянства, разврата, одурелый и шальной, как во сне, шлялся без цели по городу и сдуру залез в какой-то сарай и вытащил оттуда никому ненужные половики, мы все достаточные, богатые, образованные
люди, не то что позаботились о том, чтобы уничтожить те причины, которые довели этого мальчика до его теперешнего положения, а хотим поправить дело тем, что будем казнить этого мальчика.
Кроме того, было прочтено дьячком несколько стихов из Деяний Апостолов таким странным, напряженным голосом, что ничего нельзя было понять, и священником очень внятно было прочтено место из Евангелия Марка, в котором сказано было, как Христос, воскресши, прежде чем улететь на небо и сесть по правую руку своего отца, явился сначала Марии Магдалине, из которой он изгнал семь бесов, и потом одиннадцати ученикам, и как велел им проповедывать Евангелие всей твари, причем объявил, что тот, кто не поверит, погибнет, кто же поверит и будет креститься, будет спасен и, кроме того, будет изгонять бесов, будет излечивать
людей от болезни наложением на них рук, будет говорить новыми языками, будет брать змей и, если выпьет яд, то не умрет, а останется здоровым.
Несколько
человек мужчин и женщин, большей частью с узелками, стояли тут на этом повороте к тюрьме, шагах в ста
от нее. Справа были невысокие деревянные строения, слева двухэтажный дом с какой-то вывеской. Само огромное каменное здание тюрьмы было впереди, и к нему не подпускали посетителей. Часовой солдат с ружьем ходил взад и вперед, строго окрикивая тех, которые хотели обойти его.
Она глядела во все глаза на чахоточного вида молодого
человека в такой же куртке и хотела что-то сказать, но не могла выговорить
от слез: и начинала и останавливалась.
Недалеко
от влюбленной парочки сидел черный лохматый
человек с мрачным лицом и сердито говорил что-то безбородому посетителю, похожему на скопца.
На другой день Нехлюдов поехал к адвокату и сообщил ему дело Меньшовых, прося взять на себя защиту. Адвокат выслушал и сказал, что посмотрит дело, и если всё так, как говорит Нехлюдов, что весьма вероятно, то он без всякого вознаграждения возьмется за защиту. Нехлюдов между прочим рассказал адвокату о содержимых 130
человеках по недоразумению и спросил,
от кого это зависит, кто виноват. Адвокат помолчал, очевидно желая ответить точно.
Железная, когда-то зеленая крыша, давно некрашенная, краснела
от ржавчины, и несколько листов были задраны кверху, вероятно, бурей; тес, которым был обшит дом, был ободран местами
людьми, обдиравшими его там, где он легче отдирался, отворачивая ржавые гвозди.
— Кого надо? — сердито спросила старуха, находившаяся в дурном расположении духа
от неладившегося стана. Кроме того, тайно торгуя вином, она боялась всяких незнакомых
людей.
Земля же, которая так необходима ему, что
люди мрут
от отсутствия ее, обрабатывается этими же доведенными до крайней нужды
людьми для того, чтобы хлеб с нее продавался за границу и владельцы земли могли бы покупать себе шляпы, трости, коляски, бронзы и т.п.
Приказчик улыбался, делая вид, что он это самое давно думал и очень рад слышать, но в сущности ничего не понимал, очевидно не оттого, что Нехлюдов неясно выражался, но оттого, что по этому проекту выходило то, что Нехлюдов отказывался
от своей выгоды для выгоды других, а между тем истина о том, что всякий
человек заботится только о своей выгоде в ущерб выгоде других
людей, так укоренилась в сознании приказчика, что он предполагал, что чего-нибудь не понимает, когда Нехлюдов говорил о том, что весь доход с земли должен поступать в общественный капитал крестьян.
Приказчик тяжело вздохнул и потом опять стал улыбаться. Теперь он понял. Он понял, что Нехлюдов
человек не вполне здравый, и тотчас же начал искать в проекте Нехлюдова, отказывавшегося
от земли, возможность личной пользы и непременно хотел понять проект так, чтобы ему можно было воспользоваться отдаваемой землей.
На этот коммунистический проект у Нехлюдова аргументы тоже были готовы, и он возразил, что для этого надо, чтобы у всех были плуги, и лошади были бы одинаковые, и чтобы одни не отставали
от других, или чтобы всё — и лошади, и плуги, и молотилки, и всё хозяйство — было бы общее, а что для того, чтобы завести это, надо, чтобы все
люди были согласны.
Смех, которым ответил адвокат на замечание Нехлюдова о том, что суд не имеет значения, если судейские могут по своему произволу применять или не применять закон, и интонация, с которой он произнес слова: «философия» и «общие вопросы», показали Нехлюдову, как совершенно различно он и адвокат и, вероятно, и друзья адвоката смотрят на вещи, и как, несмотря на всё свое теперешнее удаление
от прежних своих приятелей, как Шенбок, Нехлюдов еще гораздо дальше чувствует себя
от адвоката и
людей его круга.
Когда он сделался министром, не только все зависящие
от него, а зависело
от него очень много
людей и приближенных, — но и все посторонние
люди и он сам были уверены, что он очень умный государственный
человек.
Он знал ее девочкой-подростком небогатого аристократического семейства, знал, что она вышла за делавшего карьеру
человека, про которого он слыхал нехорошие вещи, главное, слышал про его бессердечность к тем сотням и тысячам политических, мучать которых составляло его специальную обязанность, и Нехлюдову было, как всегда, мучительно тяжело то, что для того, чтобы помочь угнетенным, он должен становиться на сторону угнетающих, как будто признавая их деятельность законною тем, что обращался к ним с просьбами о том, чтобы они немного, хотя бы по отношению известных лиц, воздержались
от своих обычных и вероятно незаметных им самим жестокостей.
Человек,
от которого зависело смягчение участи заключенных в Петербурге, был увешанный орденами, которые он не носил, за исключением белого креста в петличке, заслуженный, но выживший из ума, как говорили про него, старый генерал из немецких баронов.
Обязанность его состояла в том, чтобы содержать в казематах, в одиночных заключениях политических преступников и преступниц и содержать этих
людей так, что половина их в продолжение 10 лет гибла, частью сойдя с ума, частью умирая
от чахотки и частью убивая себя: кто голодом, кто стеклом разрезая жилы, кто вешая себя, кто сжигаясь.
И он еще больше, чем на службе, чувствовал, что это было «не то», а между тем, с одной стороны, не мог отказаться
от этого назначения, чтобы не огорчить тех, которые были уверены, что они делают ему этим большое удовольствие, а с другой стороны, назначение это льстило низшим свойствам его природы, и ему доставляло удовольствие видеть себя в зеркале в шитом золотом мундире и пользоваться тем уважением, которое вызывало это назначение в некоторых
людях.
Как
человек серьезный и честный, он не скрывал этой своей свободы
от суеверий официальной религии во время первой молодости, студенчества и сближения с Нехлюдовым.
Поставив себе вопрос о том, справедливо ли то православие, в котором он рожден и воспитан, которое требуется
от него всеми окружающими, без признания которого он не может продолжать свою полезную для
людей деятельность, — он уже предрешал его.
Молодой
человек, так же добродушно улыбаясь, как и сама Лидия, поздоровался с гостем и, когда Нехлюдов сел на его место, взял себе стул
от окна и сел рядом. Из другой двери вышел еще белокурый гимназист лет 16 и молча сел на подоконник.
И мыслью пробежав по всем тем лицам, на которых проявлялась деятельность учреждений, восстанавливающих справедливость, поддерживающих веру и воспитывающих народ, —
от бабы, наказанной за беспатентную торговлю вином, и малого за воровство, и бродягу за бродяжничество, и поджигателя за поджог, и банкира за расхищение, и тут же эту несчастную Лидию за то только, что
от нее можно было получить нужные сведения, и сектантов за нарушение православия, и Гуркевича за желание конституции, — Нехлюдову с необыкновенной ясностью пришла мысль о том, что всех этих
людей хватали, запирали или ссылали совсем не потому, что эти
люди нарушали справедливость или совершали беззакония, а только потому, что они мешали чиновникам и богатым владеть тем богатством, которое они собирали с народа.
— Отвратительна животность зверя в
человеке, — думал он, — но когда она в чистом виде, ты с высоты своей духовной жизни видишь и презираешь ее, пал ли или устоял, ты остаешься тем, чем был; но когда это же животное скрывается под мнимо-эстетической, поэтической оболочкой и требует перед собой преклонения, тогда, обоготворяя животное, ты весь уходишь в него, не различая уже хорошего
от дурного.
Это была привлекательная, страстная натура,
человек, желавший во что бы то ни стало наслаждаться, никогда не видавший
людей, которые бы для чего-либо воздерживались
от своего наслаждения и никогда не слыхавший слова о том, чтобы была какая-нибудь другая цель в жизни, кроме наслаждения.
И всякий раз, когда узнавал, что она готовится быть матерью, испытывал чувство, подобное соболезнованию о том, что опять она чем-то дурным заразилась
от этого чуждого им всем
человека.
Он знал еще твердо и несомненно, узнав это прямо
от Бога, что
люди эти были точно такие же, как и он сам, как и все
люди, и что поэтому над этими
людьми было кем-то сделано что-то дурное — такое, чего не должно делать; и ему было жалко их, и он испытывал ужас и перед теми
людьми, которые были закованы и обриты, и перед теми, которые их заковали и обрили.
В приемный покой вошли доктор с фельдшером и частный. Доктор был плотный коренастый
человек в чесунчевом пиджаке и таких же узких, обтягивавших ему мускулистые ляжки панталонах. Частный был маленький толстяк с шарообразным красным лицом, которое делалось еще круглее
от его привычки набирать в щеки воздух и медленно выпускать его. Доктор подсел на койку к мертвецу, так же как и фельдшер, потрогал руки, послушал сердце и встал, обдергивая панталоны.
В пути
от острога к вокзалу упало и умерло
от удара, кроме тех двух
человек, которых видел Нехлюдов, еще три
человека: один был свезен, так же как первые два, в ближайшую часть, и два упали уже здесь, на вокзале.
[В начале 80-х годов пять
человек арестантов умерло в один день
от солнечного удара, в то время как их переводили из Бутырского замка на вокзал Нижегородской железной дороги.]
От этого-то мне и бывает так тяжело с этими
людьми, — думал Нехлюдов.
Правда, что
человек не может заставить себя любить, как он может заставить себя работать, но из этого не следует, что можно обращаться с
людьми без любви, особенно если чего-нибудь требуешь
от них.
Тарас с счастливым видом сидел направо
от прохода, оберегая место для Нехлюдова, и оживленно разговаривал с сидевшим против него мускулистым
человеком в расстегнутой суконной поддевке, как потом узнал Нехлюдов, садовником, ехавшим на место.
Нехлюдов, еще не выходя из вагона, заметил на дворе станции несколько богатых экипажей, запряженных четвернями и тройками сытых, побрякивающих бубенцами лошадей; выйдя же на потемневшую
от дождя мокрую платформу, он увидал перед первым классом кучку народа, среди которой выделялась высокая толстая дама в шляпе с дорогими перьями, в ватерпруфе, и длинный молодой
человек с тонкими ногами, в велосипедном костюме, с огромной сытой собакой в дорогом ошейнике.
Но незнакомые
люди часто приставали к ней, и
от них, как она рассказывала, спасала ее ее большая физическая сила, которой она особенно гордилась.
Нехлюдов чувствовал себя во всё время путешествия в том возбужденном состоянии, в котором он невольно делался участливым и внимательным ко всем
людям,
от ямщика и конвойного солдата до начальника тюрьмы и губернатора, до которых имел дело.
Судьба всех этих часто даже с правительственной точки зрения невинных
людей зависела
от произвола, досуга, настроения жандармского, полицейского офицера, шпиона, прокурора, судебного следователя, губернатора, министра.
И как военные живут всегда в атмосфере общественного мнения, которое не только скрывает
от них преступность совершаемых ими поступков, но представляет эти поступки подвигами, — так точно и для политических существовала такая же, всегда сопутствующая им атмосфера общественного мнения их кружка, вследствие которой совершаемые ими, при опасности потери свободы, жизни и всего, что дорого
человеку, жестокие поступки представлялись им также не только не дурными, но доблестными поступками.
Различие их
от обыкновенных
людей, и в их пользу, состояло в том, что требования нравственности среди них были выше тех, которые были приняты в кругу обыкновенных
людей.