Неточные совпадения
Как ни старались
люди, собравшись в
одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, — весна была весною даже и в городе.
Так, в конторе губернской тюрьмы считалось священным и важным не то, что всем животным и
людям даны умиление и радость весны, а считалось священым и важным то, что накануне получена была за номером с печатью и заголовком бумага о том, чтобы к 9-ти часам утра были доставлены в нынешний день, 28-го апреля, три содержащиеся в тюрьме подследственные арестанта — две женщины и
один мужчина.
Нехлюдов вспомнил о всех мучительных минутах, пережитых им по отношению этого
человека: вспомнил, как
один раз он думал, что муж узнал, и готовился к дуэли с ним, в которой он намеревался выстрелить на воздух, и о той страшной сцене с нею, когда она в отчаянии выбежала в сад к пруду с намерением утопиться, и он бегал искать ее.
У указанной двери стояли два
человека, дожидаясь:
один был высокий, толстый купец, добродушный
человек, который, очевидно, выпил и закусил и был в самом веселом расположении духа; другой был приказчик еврейского происхождения. Они разговаривали о цене шерсти, когда к ним подошел Нехлюдов и спросил, здесь ли комната присяжных.
В небольшой комнате присяжных было
человек десять разного сорта
людей. Все только пришли, и некоторые сидели, другие ходили, разглядывая друг друга и знакомясь. Был
один отставной в мундире, другие в сюртуках, в пиджаках,
один только был в поддевке.
Судебный пристав этот был честный
человек, университетского образования, но не мог нигде удержаться на месте, потому что пил запоем. Три месяца тому назад
одна графиня, покровительница его жены, устроила ему это место, и он до сих пор держался на нем и радовался этому.
Он в первый раз понял тогда всю жестокость и несправедливость частного землевладения и, будучи
одним из тех
людей, для которых жертва во имя нравственных требований составляет высшее духовное наслаждение, он решил не пользоваться правом собственности на землю и тогда же отдал доставшуюся ему по наследству от отца землю крестьянам.
Военная служба вообще развращает
людей, ставя поступающих в нее в условия совершенной праздности, т. е. отсутствия разумного и полезного труда, и освобождая их от общих человеческих обязанностей, взамен которых выставляет только условную честь полка, мундира, знамени и, с
одной стороны, безграничную власть над другими
людьми, а с другой — рабскую покорность высшим себя начальникам.
Один — духовный, ищущий блага себе только такого, которое было бы благо и других
людей, и другой — животный
человек, ищущий блага только себе и для этого блага готовый пожертвовать благом всего мира.
Тот животный
человек, который жил в нем, не только поднял теперь голову, но затоптал себе под ноги того духовного
человека, которым он был в первый приезд свой и даже сегодня утром в церкви, и этот страшный животный
человек теперь властвовал
один в его душе.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза
людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым
человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было
одно средство: не думать об этом. Так он и сделал.
Он отвергал показание Масловой о том, что Бочкова и Картинкин были с ней вместе, когда она брала деньги, настаивая на том, что показание ее, как уличенной отравительницы, не могло иметь веса. Деньги, 2500 рублей, говорил адвокат, могли быть заработаны двумя трудолюбивыми и честными
людьми, получавшими иногда в день по 3 и 5 рублей от посетителей. Деньги же купца были похищены Масловой и кому-либо переданы или даже потеряны, так как она была не в нормальном состоянии. Отравление совершила
одна Маслова.
Что же мы делаем? Мы хватаем такого
одного случайно попавшегося нам мальчика, зная очень хорошо, что тысячи таких остаются не пойманными, и сажаем его в тюрьму, в условия совершенной праздности или самого нездорового и бессмысленного труда, в сообщество таких же, как и он, ослабевших и запутавшихся в жизни
людей, а потом ссылаем его на казенный счет в сообщество самых развращенных
людей из Московской губернии в Иркутскую.
Воспитаем так не
одного, а миллионы
людей, и потом поймаем
одного и воображаем себе, что мы что-то сделали, оградили себя, и что больше уже и требовать от нас нечего, мы его препроводили из Московской в Иркутскую губернию, — с необыкновенной живостью и ясностью думал Нехлюдов, сидя на своем стуле рядом с полковником и слушая различные интонации голосов защитника, прокурора и председателя и глядя на их самоуверенные жесты.
Но такого
человека, который бы пожалел его, не нашлось ни
одного во всё то время, когда он, как зверок, жил в городе свои года ученья и, обстриженный под гребенку, чтоб не разводить вшей, бегал мастерам за покупкой; напротив, всё, что он слышал от мастеров и товарищей с тех пор, как он живет в городе, было то, что молодец тот, кто обманет, кто выпьет, кто обругает, кто прибьет, развратничает.
Теперь этот чисто одетый, выхоленный господин с надушенной бородой был для нее не тот Нехлюдов, которого она любила, а только
один из тех
людей, которые, когда им нужно было, пользовались такими существами, как она, и которыми такие существа, как она, должны были пользоваться как можно для себя выгоднее.
«Он говорит «пущает», а ты говоришь «двадцатипятирублевый билет», думал между тем Нехлюдов, чувствуя непреодолимое отвращение к этому развязному
человеку, тоном своим желающему показать, что он с ним, с Нехлюдовым,
одного, а с пришедшими клиентами и остальными — другого, чуждого им лагеря.
Один из этих арестантов был хорошо грамотный молодой
человек, приказчик Васильев, убивший свою любовницу в припадке ревности.
Облокотившись на стол так, чтобы не быть слышанным надзирателем,
человеком еврейского типа, с седеющими бакенбардами, сидевшим у окна, а
одною ею, он сказал...
— Я… я… Видите ли, вы богаты, вы швыряете деньгами на пустяки, на охоту, я знаю, — начала девушка, сильно конфузясь, — а я хочу только
одного — хочу быть полезной
людям и ничего не могу, потому что ничего не знаю.
Смотритель с Нехлюдовым подошли к острогу. Калитка мгновенно отворилась при приближении смотрителя. Надзиратели, взяв под козырек, провожали его глазами. Четыре
человека с бритыми полуголовами и неся кадки с чем-то, встретились им в прихожей и все сжались, увидав смотрителя.
Один особенно пригнулся и мрачно насупился, блестя черными глазами.
— Сделайте одолжение, — с приятной улыбкой сказал помощник и стал что-то спрашивать у надзирателя. Нехлюдов заглянул в
одно отверстие: там высокий молодой
человек в
одном белье, с маленькой черной бородкой, быстро ходил взад и вперед; услыхав шорох у двери, он взглянул, нахмурился и продолжал ходить.
В
одном коридоре пробежал кто-то, хлопая котами, в дверь камеры, и оттуда вышли
люди и стали на дороге Нехлюдову, кланяясь ему.
— Вот этим
одним весело, — сказал, указывая на влюбленную парочку, молодой
человек в короткой жакетке, стоя подле Нехлюдова, так же как и он, глядя на прощающихся.
Очевидно было, что, как ни искусны и ни стары и привычны были доводы, позволяющие
людям делать зло другим, не чувствуя себя за него ответственными, смотритель не мог не сознавать, что он
один из виновников того горя, которое проявлялось в этой комнате; и ему, очевидно, было ужасно тяжело.
Одно из самых обычных и распространенных суеверий то, что каждый
человек имеет
одни свои определенные свойства, что бывает
человек добрый, злой, умный, глупый, энергичный, апатичный и т. д.
Люди как реки: вода во всех одинакая и везде
одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая.
Каждый
человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет
одни, иногда другие и бывает часто совсем не похож на себя, оставаясь всё между тем
одним и самим собою.
— А я вам доложу, князь, — сказал приказчик, когда они вернулись домой, — что вы с ними не столкуетесь; народ упрямый. А как только он на сходке — он уперся, и не сдвинешь его. Потому, всего боится. Ведь эти самые мужики, хотя бы тот седой или черноватый, что не соглашался, — мужики умные. Когда придет в контору, посадишь его чай пить, — улыбаясь, говорил приказчик, — разговоришься — ума палата, министр, — всё обсудит как должно. А на сходке совсем другой
человек, заладит
одно…
На этот коммунистический проект у Нехлюдова аргументы тоже были готовы, и он возразил, что для этого надо, чтобы у всех были плуги, и лошади были бы одинаковые, и чтобы
одни не отставали от других, или чтобы всё — и лошади, и плуги, и молотилки, и всё хозяйство — было бы общее, а что для того, чтобы завести это, надо, чтобы все
люди были согласны.
— Так что это не так просто, как кажется, — сказал Нехлюдов. — И об этом не мы
одни, а многие
люди думают. И вот есть
один американец, Джордж, так он вот как придумал. И я согласен с ним.
Одни из этих
людей сумели воспользоваться городскими условиями и стали такие же, как и господа, и радовались своему положению; другие же стали в городе в еще худшие условия, чем в деревне, и были еще более жалки.
До острога было далеко, а было уже поздно, и потому Нехлюдов взял извозчика и поехал к острогу. На
одной из улиц извозчик,
человек средних лет, с умным и добродушным лицом, обратился к Нехлюдову и указал на огромный строющийся дом.
«И как они все уверены, и те, которые работают, так же как и те, которые заставляют их работать, что это так и должно быть, что в то время, как дома их брюхатые бабы работают непосильную работу, и дети их в скуфеечках перед скорой голодной смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно строить этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному
человеку,
одному из тех самых, которые разоряют и грабят их», думал Нехлюдов, глядя на этот дом.
А между тем в эту среду влекли его привычки его прошедшей жизни, влекли и родственные и дружеские отношения и, главное, то, что для того, чтобы делать то, что теперь
одно занимало его: помочь и Масловой и всем тем страдающим, которым он хотел помочь, он должен был просить помощи и услуг от
людей этой среды, не только не уважаемых, но часто вызывающих в нем негодование и презрение.
Погубить же, разорить, быть причиной ссылки и заточения сотен невинных
людей вследствие их привязанности к своему народу и религии отцов, как он сделал это в то время, как был губернатором в
одной из губерний Царства Польского, он не только не считал бесчестным, но считал подвигом благородства, мужества, патриотизма; не считал также бесчестным то, что он обобрал влюбленную в себя жену и свояченицу.
Старый генерал в то время, как Нехлюдов подъехал к подъезду его квартиры, сидел в темной гостиной зa инкрустованным столиком и вертел вместе с молодым
человеком, художником, братом
одного из своих подчиненных, блюдцем по листу бумаги.
— Прежде — правда, что было довольно сурово, но теперь содержатся они здесь прекрасно. Они кушают три блюда и всегда
одно мясное: битки или котлеты. По воскресеньям они имеют еще
одно четвертое — сладкое блюдо. Так что дай Бог, чтобы всякий русский
человек мог так кушать.
Старичок с белыми волосами прошел в шкап и скрылся там. В это время Фанарин, увидав товарища, такого же, как и он, адвоката, в белом галстуке и фраке, тотчас же вступил с ним в оживленный разговор; Нехлюдов же разглядывал бывших в комнате. Было
человек 15 публики, из которых две дамы,
одна в pince-nez молодая и другая седая. Слушавшееся нынче дело было о клевете в печати, и потому собралось более, чем обыкновенно, публики — всё
люди преимущественно из журнального мира.
И он еще больше, чем на службе, чувствовал, что это было «не то», а между тем, с
одной стороны, не мог отказаться от этого назначения, чтобы не огорчить тех, которые были уверены, что они делают ему этим большое удовольствие, а с другой стороны, назначение это льстило низшим свойствам его природы, и ему доставляло удовольствие видеть себя в зеркале в шитом золотом мундире и пользоваться тем уважением, которое вызывало это назначение в некоторых
людях.
— Но я понимаю еще и то, что, увидев все страдания, весь ужас того, что делается в тюрьмах, — говорила Mariette, желая только
одного — привлечь его к себе, своим женским чутьем угадывая всё то, что было ему важно и дорого, — вы хотите помочь страдающим и страдающим так ужасно, так ужасно от
людей, от равнодушия, жестокости…
Несмотря на эти свойства, он был близкий
человек ко двору и любил царя и его семью и умел каким-то удивительным приемом, живя в этой высшей среде, видеть в ней
одно хорошее и не участвовать ни в чем дурном и нечестном.
Один, первый разряд —
люди совершенно невинные, жертвы судебных ошибок, как мнимый поджигатель Меньшов, как Маслова и др.
Людей этого разряда было не очень много, по наблюдениям священника — около семи процентов, но положение этих
людей вызывало особенный интерес.
Видел он и
одного бродягу и
одну женщину, отталкивавших своей тупостью и как будто жестокостью, но он никак не мог видеть в них того преступного типа, о котором говорит итальянская школа, а видел только себе лично противных
людей, точно таких же, каких он видал на воле во фраках, эполетах и кружевах.
С тех пор они оба развратились: он — военной службой, дурной жизнью, она — замужеством с
человеком, которого она полюбила чувственно, но который не только не любил всего того, что было когда-то для нее с Дмитрием самым святым и дорогим, но даже не понимал, что это такое, и приписывал все те стремления к нравственному совершенствованию и служению
людям, которыми она жила когда-то,
одному, понятному ему, увлечению самолюбием, желанием выказаться перед
людьми.
Но Игнатий Никифорович, с привычкой
человека, которого не перебивают, когда он говорит, не слушал Нехлюдова и, тем особенно раздражая его, продолжал говорить в
одно время с Нехлюдовым.
— Так что ж? Надо убивать? Или, как
один государственный
человек предлагал, выкалывать глаза? — сказал Игнатий Никифорович, победоносно улыбаясь.
В пути от острога к вокзалу упало и умерло от удара, кроме тех двух
человек, которых видел Нехлюдов, еще три
человека:
один был свезен, так же как первые два, в ближайшую часть, и два упали уже здесь, на вокзале.
[В начале 80-х годов пять
человек арестантов умерло в
один день от солнечного удара, в то время как их переводили из Бутырского замка на вокзал Нижегородской железной дороги.]
— Если можно признать, что что бы то ни было важнее чувства человеколюбия, хоть на
один час и хоть в каком-нибудь
одном, исключительном случае, то нет преступления, которое нельзя бы было совершать над
людьми, не считая себя виноватым».