Неточные совпадения
Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту
землю,
на которой они жались, как ни забивали камнями
землю, чтобы ничего не росло
на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, — весна была весною даже и в городе.
С прямотой и решительностью молодости он не только говорил о том, что
земля не может быть предметом частной собственности, и не только в университете писал сочинение об этом, но и
на деле отдал тогда малую часть
земли (принадлежавшей не его матери, а по наследству от отца ему лично) мужикам, не желая противно своим убеждениям владеть
землею.
Вечером в субботу, накануне Светло-Христова Воскресения, священник с дьяконом и дьячком, как они рассказывали, насилу проехав
на санях по лужам и
земле те три версты, которые отделяли церковь от тетушкиного дома, приехали служить заутреню.
На этом он приостановился, перевел дух, перекрестился, поклонился в
землю, и все сделали то же.
— «Ангелов творче и Господи сил, — продолжал он, — Иисусе пречудный, ангелов удивление, Иисусе пресильный, прародителей избавление, Иисусе пресладкий, патриархов величание, Иисусе преславный, царей укрепление, Иисусе преблагий, пророков исполнение, Иисусе предивный, мучеников крепость, Иисусе претихий, монахов радосте, Иисусе премилостивый, пресвитеров сладость, Иисусе премилосердый, постников воздержание, Иисусе пресладостный, преподобных радование, Иисусе пречистый, девственных целомудрие, Иисусе предвечный, грешников спасение, Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя», добрался он наконец до остановки, всё с большим и большим свистом повторяя слово Иисусе, придержал рукою рясу
на шелковой подкладке и, опустившись
на одно колено, поклонился в
землю, а хор запел последние слова: «Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя», а арестанты падали и подымались, встряхивая волосами, остававшимися
на половине головы, и гремя кандалами, натиравшими им худые ноги.
Комната с окнами
на задней стене была разделена надвое не одной, а двумя проволочными сетками, шедшими от потолка до
земли.
Но мало того, что Нехлюдов знал это, он знал и то, что это было несправедливо и жестоко, и знал это со времен студенчества, когда он исповедывал и проповедывал учение Генри Джорджа и
на основании этого учения отдал отцовскую
землю крестьянам, считая владение
землею таким же грехом в наше время, каким было владение крепостными пятьдесят лет тому назад.
Не раз, сравнивая положение землевладельца с владельцем крепостных, Нехлюдов приравнивал отдачу
земли крестьянам, вместо обработки ее работниками, к тому, что делали рабовладельцы, переводя крестьян с барщины
на оброк.
Из конторских книг и разговоров с приказчиком он узнал, что, как и было прежде, две трети лучшей пахотной
земли обрабатывались своими работниками усовершенствованными орудиями, остальная же треть
земли обрабатывалась крестьянами наймом по пяти рублей за десятину, т. е. за пять рублей крестьянин обязывался три раза вспахать, три раза заскородить и засеять десятину, потом скосить, связать или сжать и свезти
на гумно, т. е. совершить работы, стоящие по вольному дешевому найму по меньшей мере десять рублей за десятину.
Теперь же он просил управляющего собрать
на другой день сходку крестьян трех деревень, окруженных
землею Кузминского, для того, чтобы объявить им о своем намерении и условиться в цене за отдаваемую
землю.
Всё устроилось так, как этого хотел и ожидал Нехлюдов: крестьяне получили
землю процентов
на 30 дешевле, чем отдавалась
земля в округе; его доход с
земли уменьшился почти
на половину, но был с избытком достаточен для Нехлюдова, особенно с прибавлением суммы, которую он получил за проданный лес и которая должна была выручиться за продажу инвентаря.
Нехлюдов сел у окна, глядя в сад и слушая. В маленькое створчатое окно, слегка пошевеливая волосами
на его потном лбу и записками, лежавшими
на изрезанном ножом подоконнике, тянуло свежим весенним воздухом и запахом раскопанной
земли.
На реке «тра-па-тап, тра-па-тап» — шлепали, перебивая друг друга, вальки баб, и звуки эти разбегались по блестящему
на солнце плесу запруженной реки, и равномерно слышалось падение воды
на мельнице, и мимо уха, испуганно и звонко жужжа, пролетела муха.
Шедшие за возами в гору мужики, босые, в измазанных навозной жижей портках и рубахах, оглядывались
на высокого толстого барина, который в серой шляпе, блестевшей
на солнце своей шелковой лентой, шел вверх по деревне, через шаг дотрагиваясь до
земли глянцовитой коленчатой палкой с блестящим набалдашником.
— Да какая же жизнь? Самая плохая жизнь, — сказал старик, следуя за Нехлюдовым
на вычищенную до
земли часть под навесом.
— Своего?! — с презрительной усмешкой сказал старик. — У меня
земли на 3 души, а нынче всего 8 копен собрали, — до Рожества не хватило.
Это было ему теперь так же ясно, как ясно было то, что лошади, запертые в ограде, в которой они съели всю траву под ногами, будут худы и будут мереть от голода, пока им не дадут возможности пользоваться той
землей,
на которой они могут найти себе корм…
И он составил в голове своей проект, состоящий в том, чтобы отдать
землю крестьянам в наем за ренту, а ренту признать собственностью этих же крестьян, с тем чтобы они платили эти деньги и употребляли их
на подати и
на дела общественные.
— Потому что я считаю, — краснея говорил Нехлюдов, — что
землею не должно владеть тому, кто
на ней не работает, и что каждый имеет право пользоваться
землею.
Нехлюдов продолжал говорить о том, как доход
земли должен быть распределен между всеми, и потому он предлагает им взять
землю и платить зa нее цену, какую они назначат, в общественный капитал, которым они же будут пользоваться. Продолжали слышаться слова одобрения и согласия, но серьезные лица крестьян становились всё серьезнее и серьезнее, и глаза, смотревшие прежде
на барина, опускались вниз, как бы не желая стыдить его в том, что хитрость его понята всеми, и он никого не обманет.
— Вы поймите, — желая разъяснить дело, улыбаясь, сказал пришедший за Нехлюдовым приказчик, — что князь отдает вам
землю за деньги, а деньги эти самые опять в ваш же капитал,
на общество отдаются.
— Вы, стало быть, отказываетесь, не хотите взять
землю? — спросил Нехлюдов, обращаясь к нестарому, с сияющим лицом босому крестьянину в оборванном кафтане, который держал особенно прямо
на согнутой левой руке свою разорванную шапку так, как держат солдаты свои шапки, когда по команде снимают их.
Он вспомнил теперь, как в Кузминском
на него нашло искушение, и он стал жалеть и дом, и лес, и хозяйство, и
землю и спросил себя теперь: жалеет ли он?
«Отдать
землю, ехать в Сибирь, — блохи, клопы, нечистота… Ну, что ж, коли надо нести это — понесу». Но, несмотря
на всё желание, он не мог вынести этого и сел у открытого окна, любуясь
на убегающую тучу и
на открывшийся опять месяц.
В полдень семь выбранных мужиков, приглашенных приказчиком, пришли в яблочный сад под яблони, где у приказчика был устроен
на столбиках, вбитых в
землю, столик и лавочки.
— Нельзя, — сказал Нехлюдов, уже вперед приготовив свое возражение. — Если всем разделить поровну, то все те, кто сами не работают, не пашут, — господа, лакеи, повара, чиновники, писцы, все городские люди, — возьмут свои паи да и продадут богатым. И опять у богачей соберется
земля. А у тех, которые
на своей доле, опять народится народ, а
земля уже разобрана. Опять богачи заберут в руки тех, кому
земля нужна.
На это Нехлюдов возразил, что дело идет не о дележе в одном обществе, а о дележе
земли вообще по разным губерниям. Если
землю даром отдать крестьянам, то за что же одни будут владеть хорошей, а другие плохой
землей? Все захотят
на хорошую
землю.
— А так как трудно распределить, кто кому должен платить, и так как
на общественные нужды деньги собирать нужно, то и сделать так, чтобы тот, кто владеет
землей, платил бы в общество
на всякие нужды то, что его
земля стоит.
А не хочешь владеть — ничего не платишь, а подать
на общественные нужды за тебя будут платить те, кто
землей владеет.
Вспоминая теперь свое чувство сожаления к потере собственности, которое он испытал в Кузминском, Нехлюдов удивлялся
на то, как мог он испытать это чувство; теперь он испытывал неперестающую радость освобождения и чувство новизны, подобное тому, которое должен испытывать путешественник, открывая новые
земли.
— Да дела, братец. Дела по опеке. Я опекун ведь. Управляю делами Саманова. Знаешь, богача. Он рамоли. А 54 тысячи десятин
земли, — сказал он с какой-то особенной гордостью, точно он сам сделал все эти десятины. — Запущены дела были ужасно.
Земля вся была по крестьянам. Они ничего не платили, недоимки было больше 80-ти тысяч. Я в один год всё переменил и дал опеке
на 70 процентов больше. А? — спросил он с гордостью.
—
Земли у нас, барин, десятина
на душу. Держим мы
на три души, — охотно разговорился извозчик. — У меня дома отец, брат, другой в солдатах. Они управляются. Да управляться-то нечего. И то брат хотел в Москву уйти.
Он стал вспоминать: гадости не было, поступка не было дурного, но были мысли, дурные мысли о том, что все его теперешние намерения — женитьбы
на Катюше и отдачи
земли крестьянам — , что всё это неосуществимые мечты, что всего этого он не выдержит, что всё это искусственно, неестественно, а надо жить, как жил.
Наталью Ивановну интересовали теперь по отношению брата два вопроса: его женитьба
на Катюше, про которую она слышала в своем городе, так как все говорили про это, и его отдача
земли крестьянам, которая тоже была всем известна и представлялась многим чем-то политическим и опасным.
Другое же дело, отдача
земли крестьянам, было не так близко ее сердцу; но муж ее очень возмущался этим и требовал от нее воздействия
на брата. Игнатий Никифорович говорил, что такой поступок есть верх неосновательности, легкомыслия и гордости, что объяснить такой поступок, если есть какая-нибудь возможность объяснить его, можно только желанием выделиться, похвастаться, вызвать о себе разговоры.
— Я не знаю, что это, я говорю, чтò есть, — продолжал Нехлюдов, — знает, что правительство обкрадывает его; знает, что мы, землевладельцы, обокрали его уже давно, отняв у него
землю, которая должна быть общим достоянием, а потом, когда он с этой краденой
земли соберет сучья
на топку своей печи, мы его сажаем в тюрьму и хотим уверить его, что он вор.
— Напротив, только тогда
земля не будет лежать впусте, как теперь, когда землевладельцы, как собака
на сене, не допускают до
земли тех, кто может, а сами не умеют эксплуатировать ее.
Нехлюдов же, не говоря о досаде, которую он испытывал за то, что зять вмешивался в его дела с
землею (в глубине души он чувствовал, что зять и сестра и их дети, как наследники его, имеют
на это право), негодовал в душе
на то, что этот ограниченный человек с полною уверенностью и спокойствием продолжал считать правильным и законным то дело, которое представлялось теперь Нехлюдову несомненно безумными преступным.
Он перешел
на другую сторону и, вдыхая влажную свежесть и хлебный запах давно ждавшей дождя
земли, смотрел
на мимо бегущие сады, леса, желтеющие поля ржи, зеленые еще полосы овса и черные борозды темно-зеленого цветущего картофеля.
Сильный дождь лил недолго. Туча частью вылилась, частью пронеслась, и
на мокрую
землю падали уже последние прямые, частые, мелкие капли. Солнце опять выглянуло, всё заблестело, а
на востоке загнулась над горизонтом не высокая, но яркая с выступающим фиолетовым цветом, прерывающаяся только в одном конце радуга.
Они, как служащие, были непроницаемы для чувства человеколюбия, как эта мощеная
земля для дождя, — думал Нехлюдов, глядя
на мощеный разноцветными камнями скат выемки, по которому дождевая вода не впитывалась в
землю, а сочилась ручейками.
— Может быть, и нужно укладывать камнями выемки, но грустно смотреть
на эту лишенную растительности
землю, которая бы могла родить хлеб, траву, кусты, деревья, как те, которые виднеются вверху выемки.