Неточные совпадения
Член в золотых очках ничего не
сказал и мрачно и решительно смотрел перед собой, не ожидая ни от своей жены ни от жизни ничего
хорошего.
Старшина думал, что он не понимает, и объяснил ему, что по всему несомненно, что Картинкин и Бочкова виновны, но артельщик отвечал, что он понимает, но что всё
лучше пожалеть. «Мы сами не святые», —
сказал он и так и остался при своем мнении.
— Да, как же, князь Нехлюдов? Очень приятно, мы уже встречались, —
сказал председатель, пожимая руку и с удовольствием вспоминая, как хорошо и весело он танцовал —
лучше всех молодых — в тот вечер, как встретился с Нехлюдовым. — Чем могу служить?
— Оттого и строго, что денег нет. Были бы денежки да
хорошего ловчака нанять, небось, оправдали бы, —
сказала Кораблева. — Тот, как бишь его, лохматый, носастый, — тот, сударыня моя, из воды сухого выведет. Кабы его взять.
— А уйдет, нас с собой не возьмет, —
сказала Кораблева. — А ты
лучше вот что
скажи, — обратилась она к Масловой, — что тебе аблакат
сказал об прошении, ведь теперь подавать надо?
— Папаши нет, — сердито
сказала, выходя, с взбитыми волосами жалкого вида бледная девица с синяками под унылыми глазами. Увидав молодого человека в
хорошем пальто, она смягчилась. — Войдите, пожалуй… Вам что же надо?
— Надо не пожалеть денег,
хорошего, —
сказала она.
— Вот кабы прежде адвокат бы
хороший… — перебила она его. — А то этот мой защитник дурачок совсем был. Всё мне комплименты говорил, —
сказала она и засмеялась. — Кабы тогда знали, что я вам знакома, другое б было. А то что? Думают все — воровка.
— Не знаю, либерал ли я или что другое, — улыбаясь,
сказал Нехлюдов, всегда удивлявшийся на то, что все его причисляли к какой-то партии и называли либералом только потому, что он, судя человека, говорил, что надо прежде выслушать его, что перед судом все люди равны, что не надо мучать и бить людей вообще, а в особенности таких, которые не осуждены. — Не знаю, либерал ли я или нет, но только знаю, что теперешние суды, как они ни дурны, всё-таки
лучше прежних.
— Альтруистическая,
хорошая личность… — одобрительно
сказала Вера Ефремовна.
— Ну, так вот что, —
сказала она. — Вы меня оставьте, это я вам верно говорю. Не могу я. Вы это совсем оставьте, —
сказала она дрожащими губами и замолчала. — Это верно.
Лучше повешусь.
— Нет, уж я
лучше пойду к ним, —
сказал Нехлюдов, испытывая совершенно неожиданно для себя чувство робости и стыда при мысли о предстоявшем разговоре с крестьянами.
— Что обедать? Пищея наша
хорошая. Первая перемена хлеб с квасом, а другая — квас с хлебом, —
сказала старуха, оскаливая свои съеденные до половины зубы.
— Это правильно, —
сказал печник, двигая бровями. — У кого
лучше земля, тот больше плати.
— Там много
хороших, —
сказала она.
— Нет,
лучше я поеду, а вы приходите завтра или нынче вечером, —
сказала она и быстрыми легкими шагами пошла в выходную дверь.
— Ну, да это
лучше не апрофондировать. Так я вас довезу, —
сказал адвокат, когда они вышли на крыльцо, и прекрасная извозчичья карета, взятая адвокатом, подъехала к крыльцу. — Вам ведь к барону Воробьеву?
— И
хороший товарищ обер-прокурора, дельный. Вот его бы надо было просить, —
сказал Фанарин.
— Il vous a remarqué, [Он тебя заметил,] —
сказала она племяннику. — Он мне
сказал, что всё, что ты говорил, — я ему рассказала, — всё это
хороший признак, и что ты непременно придешь ко Христу. Непременно приезжай.
Скажи ему, Mariette, чтобы он приехал. И сама приезжай.
— Нет,
лучше начать с французского театра, потом покаяться, —
сказала Mariette.
— Ну, это прескучный господин. Я
лучше его там приму. А потом приду к вам. Напоите его чаем, Mariette, —
сказала графиня, уходя своим быстрым вертлявым шагом в залу.
— Сюда или сюда садитесь
лучше, — говорила Лидия, указывая на мягкое сломанное кресло, с которого только что встал молодой человек. — Мой двоюродный брат — Захаров, —
сказала она, заметив взгляд, которым Нехлюдов оглядывал молодого человека.
— Уж позволь мне знать
лучше тебя, — продолжала тетка. — Видите ли, — продолжала она, обращаясь к Нехлюдову, — всё вышло оттого, что одна личность просила меня приберечь на время его бумаги, а я, не имея квартиры, отнесла ей. А у ней в ту же ночь сделали обыск и взяли и бумаги и ее и вот держали до сих пор, требовали, чтоб она
сказала, от кого получила.
— Вполне. Я вам обещаю это, —
сказал он с особенным ударением на слове «я», очевидно вполне уверенный, что егочестность, его слово были самое лучшее ручательство. — Да
лучше всего я сейчас напишу. Потрудитесь присесть.
— Сейчас тут трактир
хороший, —
сказал извозчик и, завернув за угол, подвез Нехлюдова к подъезду с большой вывеской.
—
Хорошее дело, —
сказал старик, оглядываясь на Нехлюдова, — проведывать надо, а то человек молодой избалуется, в городе живучи.
— А умный, так и того
лучше, —
сказал старик. — А вот этим не займается? — прибавил он, указывая глазами на парочку — мужа с женой, очевидно фабричных, сидевших на другой стороне прохода.
Тарас говорил про себя, что когда он не выпьет, у него слов нет, а что у него от вина находятся слова
хорошие, и он всё
сказать может. И действительно, в трезвом состоянии Тарас больше молчал; когда же выпивал, что случалось с ним редко и и только в особенных случаях, то делался особенно приятно разговорчив. Он говорил тогда и много и хорошо, с большой простотою, правдивостью и, главное, ласковостью, которая так и светилась из его добрых голубых глаз и не сходящей с губ приветливой улыбки.
— Voilà encore des nouvelles! [Вот еще новости!] — проговорила молодая из двух дам, вполне уверенная, что она своим
хорошим французским языком обратит на себя внимание Нехлюдова. Дама же с браслетами только всё принюхивалась, морщилась и что-то
сказала про приятность сидеть с вонючим мужичьем.
— Разумеется, есть всякие. Разумеется, жалеешь. Другие ничего не спускают, а я, где могу, стараюсь облегчить. Пускай
лучше я пострадаю, да не они. Другие, как чуть что, сейчас по закону, а то — стрелять, а я жалею. — Прикажете? Выкушайте, —
сказал он, наливая еще чаю. Она кто, собственно, — женщина, какую видеть желаете? — спросил он.
— Это несчастная женщина, которая попала в дом терпимости, и там ее неправильно обвинили в отравлении, а она очень
хорошая женщина, —
сказал Нехлюдов.
— Как это ты не хочешь в другом видеть ничего
хорошего, — вдруг разгорячившись,
сказала Марья Павловна (она была на «ты» со всеми).
— И гораздо
лучше не говорить, —
сказал Нехлюдов.
— Барыни мне новую лопоть [Лопоть по-сибирски — одежда.] шьют, —
сказала девочка, указывая отцу на работу Ранцевой. —
Хорошая, кра-а-асная, — лопотала она.
— Я думаю, что надо вам
сказать ей. Всегда
лучше, чтобы было всё ясно. Поговорите с ней, я позову ее. Хотите? —
сказала Марья Павловна.
— Мы спорим, что
лучше, — злобно хмурясь,
сказал он, — прежде образовать народ, а потом изменить формы жизни, или прежде изменить формы жизни, и потом — как бороться: мирной пропагандой, террором?
— Здравствуйте, батюшка! Извините, что в халате принимаю: всё
лучше, чем совсем не принять, —
сказал он, запахивая халатом свою толстую, складками сморщенную сзади шею. — Я не совсем здоров и не выхожу. Как это вас занесло в наше тридевятое царство?
— Какая вы
хорошая женщина! —
сказал он.
— Я-то
хорошая? —
сказала она сквозь слезы, и жалостная улыбка осветила ее лицо.