Неточные совпадения
«Этот протоиереев сын сейчас станет мне «ты» говорить», подумал Нехлюдов и, выразив на своем
лице такую печаль, которая была бы естественна только, если бы он сейчас узнал о смерти всех родных, отошел от него и приблизился
к группе, образовавшейся около бритого высокого, представительного господина, что-то оживленно рассказывавшего.
Старичок-священник, с опухшим желто-бледным
лицом, в коричневой рясе с золотым крестом на груди и еще каким-то маленьким орденом, приколотым сбоку на рясе, медленно под рясой передвигая свои опухшие ноги, подошел
к аналою, стоящему под образом.
«Неужели узнала?» с ужасом подумал Нехлюдов, чувствуя, как кровь приливала ему
к лицу; но Маслова, не выделяя его от других, тотчас же отвернулась и опять с испуганным выражением уставилась на товарища прокурора.
Она придвинулась
к нему, и он, сам не зная, как это случилось, потянулся
к ней
лицом; она не отстранилась, он сжал крепче ее руку и поцеловал ее в губы.
Подбежав
к кусту сирени, она сорвала с него две ветки белой, уже осыпавшейся сирени и, хлопая себя ими по разгоряченному
лицу и оглядываясь на него, бойко размахивая перед собой руками, пошла назад
к играющим.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже не было стыдно. Он видел по выражению
лица Матрены Павловны, что она осуждает его, и права, осуждая его, знал, что то, что он делает, — дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства хорошей любви
к ней, овладело им и царило одно, ничего другого не признавая. Он знал теперь, что надо делать для удовлетворения чувства, и отыскивал средство сделать это.
Он стоял, глядя на задумчивое, мучимое внутренней работой
лицо Катюши, и ему было жалко ее, но, странное дело, эта жалость только усиливала вожделение
к ней.
Выражение ужаса не оставило ее
лица и тогда, когда, приложив обе ладони, как шоры,
к глазам, она узнала его.
— Не правда ли? — обратилась Мисси
к Нехлюдову, вызывая его на подтверждение своего мнения о том, что ни в чем так не виден характер людей, как в игре. Она видела на его
лице то сосредоточенное и, как ей казалось, осудительное выражение, которого она боялась в нем, и хотела узнать, чем оно вызвано.
Арестанты — бородатые, бритые, старые, молодые, русские, инородцы, некоторые с бритыми полуголовами, гремя ножными кандалами, наполняли прихожую пылью, шумом шагов, говором и едким запахом пота. Арестанты, проходя мимо Масловой, все жадно оглядывали ее, и некоторые с измененными похотью
лицами подходили
к ней и задевали ее.
— Ай, девка, хороша, — говорил один. — Тетеньке мое почтение, — говорил другой, подмигивая глазом. Один, черный, с выбритым синим затылком и усами на бритом
лице, путаясь в кандалах и гремя ими, подскочил
к ней и обнял ее.
Еще не успели за ним затворить дверь, как опять раздались всё те же бойкие, веселые звуки, так не шедшие ни
к месту, в котором они производились, ни
к лицу жалкой девушки, так упорно заучивавшей их. На дворе Нехлюдов встретил молодого офицера с торчащими нафабренными усами и спросил его о помощнике смотрителя. Это был сам помощник. Он взял пропуск, посмотрел его и сказал, что по пропуску в дом предварительного заключения он не решается пропустить сюда. Да уж и поздно..
По коридору послышались шаги в шлепающих котах, загремел замок, и вошли два арестанта-парашечники в куртках и коротких, много выше щиколок, серых штанах и, с серьезными, сердитыми
лицами подняв на водонос вонючую кадку, понесли ее вон из камеры. Женщины вышли в коридор
к кранам умываться. У кранов произошла ссора рыжей с женщиной, вышедшей из другой, соседней камеры. Опять ругательства, крики, жалобы…
Особенная эта служба состояла в том, что священник, став перед предполагаемым выкованным золоченым изображением (с черным
лицом и черными руками) того самого Бога, которого он ел, освещенным десятком восковых свечей, начал странным и фальшивым голосом не то петь, не то говорить следующие слова: «Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший,
к Тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия Тя, всех, Иисусе, святых Твоих, пророк же всех, спасе мой Иисусе, и сладости райския сподоби, Иисусе человеколюбче!»
Нехлюдов отошел
к толпе дожидающихся. Из толпы выделился в оборванной одежде и смятой шляпе, в опорках на босу ногу человек с красными полосами во всё
лицо и направился
к тюрьме.
С обеих сторон были прижавшиеся
к сеткам
лица: жен, мужей, отцов, матерей, детей, старавшихся рассмотреть друг друга и сказать то, что нужно.
Рядом с старушкой был молодой человек в поддевке, который слушал, приставив руки
к ушам, покачивая головой, то, что ему говорил похожий на него арестант с измученным
лицом и седеющей бородой.
Рядом с цыганом присел
к земле солдат, разговаривая с арестанткой, потом стоял, прильнув
к сетке, молодой с светлой бородой мужичок в лаптях с раскрасневшимся
лицом, очевидно с трудом сдерживающий слезы.
— Вы ко мне? — сказала она, приближая
к решетке свое улыбающееся, с косящими глазами
лицо.
Через минуту из боковой двери вышла Маслова. Подойдя мягкими шагами вплоть
к Нехлюдову, она остановилась и исподлобья взглянула на него. Черные волосы, так же как и третьего дня, выбивались вьющимися колечками,
лицо, нездоровое, пухлое и белое, было миловидно и совершенно спокойно; только глянцовито-черные косые глаза из-под подпухших век особенно блестели.
Нехлюдов достал бумажник, как только смотритель отвернулся, но не успел передать десятирублевую бумажку, как. смотритель опять повернулся
к ним
лицом. Он зажал ее в руке.
Но не успел помощник подойти
к двери в кабинет, как она сама отворилась, и послышались громкие, оживленные голоса немолодого коренастого человека с красным
лицом и с густыми усами, в совершенно новом платье, и самого Фанарина.
— Еще я хотел спросить вас: прокурор дал мне пропуск в тюрьму
к этому
лицу, в тюрьме же мне сказали, что нужно еще разрешение губернатора для свиданий вне условных дней и места. Нужно ли это?
В это время из боковой двери вышел с блестящими галунами и сияющим, глянцовитым
лицом, с пропитанными табачным дымом усами фельдфебель и строго обратился
к надзирателю...
Нехлюдов увидал ее в дверях, когда она еще не видала смотрителя.
Лицо ее было красно. Она бойко шла за надзирателем и не переставая улыбалась, покачивая головой. Увидав смотрителя, она с испуганным
лицом уставилась на него, но тотчас же оправилась и бойко и весело обратилась
к Нехлюдову.
На самом выходе
к Нехлюдову подошел надзиратель с крестами и медалями и неприятным, вкрадчивым
лицом и таинственно передал ему записку.
— Вы, стало быть, отказываетесь, не хотите взять землю? — спросил Нехлюдов, обращаясь
к нестарому, с сияющим
лицом босому крестьянину в оборванном кафтане, который держал особенно прямо на согнутой левой руке свою разорванную шапку так, как держат солдаты свои шапки, когда по команде снимают их.
До острога было далеко, а было уже поздно, и потому Нехлюдов взял извозчика и поехал
к острогу. На одной из улиц извозчик, человек средних лет, с умным и добродушным
лицом, обратился
к Нехлюдову и указал на огромный строющийся дом.
Молодой доктор, весь пропитанный карболовой кислотой, вышел
к Нехлюдову в коридор и строго спросил его, что ему нужно. Доктор этот делал всякие послабления арестантам и потому постоянно входил в неприятные столкновения с начальством тюрьмы и даже с старшим доктором. Опасаясь того, чтобы Нехлюдов не потребовал от него чего-нибудь незаконного, и, кроме того, желая показать, что он ни для каких
лиц не делает исключений, он притворился сердитым.
Но нынче она была совсем другая, в выражении
лица ее было что-то новое: сдержанное, застенчивое и, как показалось Нехлюдову, недоброжелательное
к нему.
Другую записку граф Иван Михайлович дал
к влиятельному
лицу в комиссии прошений.
Он знал ее девочкой-подростком небогатого аристократического семейства, знал, что она вышла за делавшего карьеру человека, про которого он слыхал нехорошие вещи, главное, слышал про его бессердечность
к тем сотням и тысячам политических, мучать которых составляло его специальную обязанность, и Нехлюдову было, как всегда, мучительно тяжело то, что для того, чтобы помочь угнетенным, он должен становиться на сторону угнетающих, как будто признавая их деятельность законною тем, что обращался
к ним с просьбами о том, чтобы они немного, хотя бы по отношению известных
лиц, воздержались от своих обычных и вероятно незаметных им самим жестокостей.
Другая записка была от бывшего товарища Нехлюдова, флигель-адъютанта Богатырева, которого Нехлюдов просил лично передать приготовленное им прошение от имени сектантов государю. Богатырев своим крупным, решительным почерком писал, что прошение он, как обещал, подаст прямо в руки государю, но что ему пришла мысль: не лучше ли Нехлюдову прежде съездить
к тому
лицу, от которого зависит это дело, и попросить его.
Но всё-таки теперь, будучи в Петербурге, он считал своим долгом исполнить всё то, что намеревался сделать, и решил завтра же, побывав у Богатырева, исполнить его совет и поехать
к тому
лицу, от которого зависело дело сектантов.
Хотя он и не ожидал ничего хорошего от своей поездки, Нехлюдов всё-таки, по совету Богатырева, поехал
к Топорову,
к тому
лицу, от которого зависело дело о сектантах.
Театр был полон, и бенуар Mariette тотчас же с уважением
к тому
лицу, кто спросил про него, указали Нехлюдову.
Маслова была одета опять попрежнему в белой кофте, юбке и косынке. Подойдя
к Нехлюдову и увидав его холодное, злое
лицо, она багрово покраснела и, перебирая рукою край кофты, опустила глаза. Смущение ее было для Нехлюдова подтверждением слов больничного швейцара.
Приблизившись и узнав в
лицо Нехлюдова (в остроге уже все знали Нехлюдова), унтер-офицер приложил пальцы
к фуражке и, остановившись подле Нехлюдова, сказал...
В приемный покой вошли доктор с фельдшером и частный. Доктор был плотный коренастый человек в чесунчевом пиджаке и таких же узких, обтягивавших ему мускулистые ляжки панталонах. Частный был маленький толстяк с шарообразным красным
лицом, которое делалось еще круглее от его привычки набирать в щеки воздух и медленно выпускать его. Доктор подсел на койку
к мертвецу, так же как и фельдшер, потрогал руки, послушал сердце и встал, обдергивая панталоны.
Приблизившееся
к решетке
лицо Нехлюдова обратило их внимание.
Маслова поспешно встала, накинула на черные волосы косынку и с оживившимся красным, потным улыбающимся
лицом подошла
к окну и взялась за решетку.
Подойдя
к месту шума, Марья Павловна и Катюша увидали следующее: офицер, плотный человек с большими белокурыми усами, хмурясь, потирал левою рукой ладонь правой, которую он зашиб о
лицо арестанта, и не переставая произносил неприличные, грубые ругательства. Перед ним, отирая одной рукой разбитое в кровь
лицо, а другой держа обмотанную платком пронзительно визжавшую девчонку, стоял в коротком халате и еще более коротких штанах длинный, худой арестант с бритой половиной головы.
Девчонка, стараясь выпростать ручонки из платка, с налитым кровью
лицом не переставая визжала. Из толпы выступила Марья Павловна и подошла
к конвойному.
Девчонка знала Маслову и, увидав ее
лицо и бублик, пошла
к ней.
Рассчитывая поговорить отдельно с Катюшей, как он делал это обыкновенно после общего чая и ужина, Нехлюдов сидел подле Крыльцова, беседуя с ним. Между прочим, он рассказал ему про то обращение
к нему Макара и про историю его преступления. Крыльцов слушал внимательно, остановив блестящий взгляд на
лице Нехлюдова.
— Дело мое
к вам в следующем, — начал Симонсон, когда-тo они вместе с Нехлюдовым вышли в коридор. В коридоре было особенно слышно гуденье и взрывы голосов среди уголовных. Нехлюдов поморщился, но Симонсон, очевидно, не смущался этим. — Зная ваше отношение
к Катерине Михайловне, — начал он, внимательно и прямо своими добрыми глазами глядя в
лицо Нехлюдова, — считаю себя обязанным, — продолжал он, но должен был остановиться, потому что у самой двери два голоса кричали враз, о чем-то споря...
Симонсон встал и, взяв за руку Нехлюдова, потянулся
к нему
лицом, застенчиво улыбнулся и поцеловал его.
Несмотря на неожиданность и важность разговора нынче вечером с Симонсоном и Катюшей, он не останавливался на этом событии: отношение его
к этому было слишком сложно и вместе с тем неопределенно, и поэтому он отгонял от себя мысль об этом. Но тем живее вспоминал он зрелище этих несчастных, задыхающихся в удушливом воздухе и валявшихся на жидкости, вытекавшей из вонючей кадки, и в особенности этого мальчика с невинным
лицом, спавшего на ноге каторжного, который не выходил у него из головы.
— Непременно, — сказал Нехлюдов и, заметив недовольство на
лице Крыльцова, отошел
к своей повозке, влез на свой провиснувший переплет и, держась за края телеги, встряхивавшей его по колчам ненакатанной дороги, стал обгонять растянувшуюся на версту партию серых халатов и полушубков кандальных и парных в наручнях.
Смотритель острога был очень высокий и толстый, величественный человек с усами и бакенбардами, загибающимися
к углам рта. Он очень строго принял Нехлюдова и прямо объявил, что посторонним
лицам свиданья без разрешенья начальника он допустить не может. На замечание Нехлюдова о том, что его пускали и в столицах, смотритель отвечал...