Неточные совпадения
Нехлюдов вспомнил о всех мучительных минутах, пережитых им по отношению этого человека: вспомнил,
как один
раз он думал, что муж узнал, и готовился к дуэли с ним, в которой он намеревался выстрелить на воздух, и о той страшной сцене с нею, когда она в отчаянии выбежала в сад к пруду с намерением утопиться, и он бегал искать ее.
Они вышли с Матреной Павловной на паперть и остановились, подавая нищим. Нищий, с красной, зажившей болячкой вместо носа, подошел к Катюше. Она достала из платка что-то, подала ему и потом приблизилась к нему и, не выражая ни малейшего отвращения, напротив, так же радостно сияя глазами, три
раза поцеловалась. И в то время,
как она целовалась с нищим, глаза ее встретились с взглядом Нехлюдова.
Как будто она спрашивала: хорошо ли, так ли она делает?
— Воистину воскресе, — сказал он. Они поцеловались два
раза и
как будто задумались, нужно ли еще, и
как будто решив, что нужно, поцеловались в третий
раз, и оба улыбнулись.
Он догнал ее еще
раз, опять обнял и поцеловал в шею. Этот поцелуй был совсем уже не такой,
как те первых два поцелуя: один бессознательный за кустом сирени и другой нынче утром в церкви. Этот был страшен, и она почувствовала это.
Только один
раз, когда после войны, с надеждой увидать ее, он заехал к тетушкам и узнал, что Катюши уже не было, что она скоро после его проезда отошла от них, чтобы родить, что где-то родила и,
как слышали тетки, совсем испортилась, — у него защемило сердце.
В зале были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько
раз взглядывала,
как будто не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой женщины, которая, в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду перед решеткой. Это,
как он потом узнал, была свидетельница, хозяйка того заведения, в котором жила Маслова.
Евфимья Бочкова повторяла то, что она ничего не знала и ни в чем не участвовала, и упорно указывала,
как на виновницу всего, на Маслову. Симон только повторил несколько
раз...
То, а не другое решение принято было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот
раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не был в комнате, он выходил в то время,
как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
«
Какая гадость!» сказал он себе еще
раз, взглянув на полуобнаженную женщину с великолепными мраморными плечами и руками и с своей победоносной улыбкой.
«Ведь я любил ее, истинно любил хорошей, чистой любовью в эту ночь, любил ее еще прежде, да еще
как любил тогда, когда я в первый
раз жил у тетушек и писал свое сочинение!» И он вспомнил себя таким,
каким он был тогда.
Всегда после таких пробуждений Нехлюдов составлял себе правила, которым намеревался следовать уже навсегда: писал дневник и начинал новую жизнь, которую он надеялся никогда уже не изменять, — turning a new leaf, [превернуть страницу,]
как он говорил себе. Но всякий
раз соблазны мира улавливали его, и он, сам того не замечая, опять падал, и часто ниже того,
каким он был прежде.
И никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой, не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число
раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно всё то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил одним людям называть учителями других людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришел разрушить их, и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине; главное же, запретил не только судить людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить,
как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу.
— Здравствуйте, — сказала она нараспев и улыбаясь и сильно, не так,
как тот
раз, встряхнув его руку.
Она смеялась над ним и ласкала его,
как свое прирученное животное. Нехлюдов в прошлую зиму был один
раз у них, но ему так неинтересна показалась эта чета, что ни
разу после он не был.
Опять слышались те же,
как и в тот
раз, звуки плохого фортепьяно, но теперь игралась не рапсодия, а этюды Клементи, тоже с необыкновенной силой, отчетливостью и быстротой.
— И в мыслях, барин, не было. А он, злодей мой, должно, сам поджег. Сказывали, он только застраховал. А на нас с матерью сказали, что мы были, стращали его. Оно точно, я в тот
раз обругал его, не стерпело сердце. А поджигать не поджигал. И не был там,
как пожар начался. А это он нарочно подогнал к тому дню, что с матушкой были. Сам зажег для страховки, а на нас сказал.
Из конторских книг и разговоров с приказчиком он узнал, что,
как и было прежде, две трети лучшей пахотной земли обрабатывались своими работниками усовершенствованными орудиями, остальная же треть земли обрабатывалась крестьянами наймом по пяти рублей за десятину, т. е. за пять рублей крестьянин обязывался три
раза вспахать, три
раза заскородить и засеять десятину, потом скосить, связать или сжать и свезти на гумно, т. е. совершить работы, стоящие по вольному дешевому найму по меньшей мере десять рублей за десятину.
Придумав вкратце речь, которую он скажет завтра мужикам, Нехлюдов пошел к управляющему и, обсудив с ним за чаем еще
раз вопрос о том,
как ликвидировать всё хозяйство, совершенно успокоившись в этом отношении, вошел в приготовленную для него комнату большого дома, всегда отводившуюся для приема гостей.
Нехлюдов несколько
раз, одеваясь, выглядывал из окна и смотрел,
как крестьяне собирались на площадку.
Денежные же милостыни, которые раздавал здесь Нехлюдов, были вызваны тем, что он здесь в первый
раз узнал ту степень бедности и суровости жизни, до которой дошли крестьяне, и, пораженный этой бедностью, хотя и знал, что это неразумно, не мог не давать тех денег, которых у него теперь собралось в особенности много, так
как он получил их и за проданный еще в прошлом году лес в Кузминском и еще задатки за продажу инвентаря.
В его воспоминании были деревенские люди: женщины, дети, старики, бедность и измученность, которые он
как будто теперь в первый
раз увидал, в особенности улыбающийся старичок-младенец, сучащий безыкорными ножками, — и он невольно сравнивал с ними то, что было в городе.
Несколько
раз в продолжение дня,
как только она оставалась одна, Маслова выдвигала карточку из конверта и любовалась ею; но только вечером после дежурства, оставшись одна в комнате, где они спали вдвоем с сиделкой, Маслова совсем вынула из конверта фотографию и долго неподвижно, лаская глазами всякую подробность и лиц, и одежд, и ступенек балкона, и кустов, на фоне которых вышли изображенные лица его и ее и тетушек, смотрела на выцветшую пожелтевшую карточку и не могла налюбоваться в особенности собою, своим молодым, красивым лицом с вьющимися вокруг лба волосами.
Она жалела, что упустила случай нынче высказать ему еще
раз то же, что она знает его и не поддастся ему, не позволит ему духовно воспользоваться ею,
как он воспользовался ею телесно, не позволит ему сделать ее предметом своего великодушия.
Уже лет восемь всякий
раз без ошибки,
как только он доходил до этого места своей очень нравившейся ему речи, он чувствовал спазму в горле, щипание в носу, и из глаз текли слезы.
В то же время,
как пришел денщик, блюдечко, остановившись
раз на «п», другой
раз на «о» и потом, дойдя до «с», остановилось на этой букве и стало дергаться туда и сюда.
Генерал,
как все старые люди, очевидно,
раз напав на затверженное, говорил всё то, что он повторял много
раз в доказательство их требовательности и неблагодарности.
Нехлюдов хотел обращаться с ней
как в прежний
раз, но не мог,
как он хотел, подать руки: так она теперь была противна ему.
Рассуждения эти напоминали Нехлюдову полученный им
раз ответ от маленького мальчика, шедшего из школы. Нехлюдов спросил мальчика, выучился ли он складывать. «Выучился», отвечал мальчик. «Ну, сложи: лапа». — «
Какая лапа — собачья»? с хитрым лицом ответил мальчик. Точно такие же ответы в виде вопросов находил Нехлюдов в научных книгах на свой один основной вопрос.
С отвращением и ненавистью я говорил с ней и потом вдруг вспомнил о себе, о том,
как я много
раз и теперь был, хотя и в мыслях, виноват в том, за что ненавидел ее, и вдруг в одно и то же время я стал противен себе, а она жалка, и мне стало очень хорошо.
— Нет, мой и не пьет и не курит, — сказала женщина, собеседница старика, пользуясь случаем еще
раз похвалить своего мужа. — Таких людей, дедушка, мало земля родит. Вот он
какой, — сказала она, обращаясь и к Нехлюдову.
«Один
раз, —
как она, смеясь, рассказывала, — ко мне пристал на улице какой-то господин и ни за что не хотел отстать, так я так потрясла его, что он испугался и убежал от меня».
Один
раз летом на этапе во время дневки Нехлюдов провел с ним почти целый день, и Крыльцов, разговорившись, рассказал ему свою историю, и
как он стал революционером.
Как повисли они — только два
раза? так плечами, — он показал,
как судорожно поднялись и опустились плечи, — потом палач подернул, чтобы, значит, петли затянулись получше, и шабаш: и не дрогнули больше».
Как ни знакомо было Нехлюдову это зрелище,
как ни часто видел он в продолжение этих трех месяцев всё тех же 400 человек уголовных арестантов в самых различных положениях: и в жаре, в облаке пыли, которое они поднимали волочащими цепи ногами, и на привалах по дороге, и на этапах в теплое время на дворе, где происходили ужасающие сцены открытого разврата, он всё-таки всякий
раз, когда входил в середину их и чувствовал,
как теперь, что внимание их обращено на него, испытывал мучительное чувство стыда и сознания своей виноватости перед ними.
Обиду эту он почувствовал в первый
раз, когда на Рождество их, ребят, привели на елку, устроенную женой фабриканта, где ему с товарищами подарили дудочку в одну копейку, яблоко, золоченый орех и винную ягоду, а детям фабриканта — игрушки, которые показались ему дарами волшебницы и стоили,
как он после узнал, более 50 рублей.
Но,
раз полюбив и выйдя замуж за самого, по ее убеждениям, хорошего и умного человека на свете, она, естественно, понимала жизнь и цель ее точно так же,
как понимал ее самый лучший и умный человек на свете.
Несколько
раз похвалив детей и тем хотя отчасти удовлетворив мать, жадно впитывающую в себя эти похвалы, он вышел за ней в гостиную, где англичанин уже дожидался его, чтобы вместе,
как они уговорились, ехать в тюрьму. Простившись со старыми и молодыми хозяевами, Нехлюдов вышел вместе с англичанином на крыльцо генеральского дома.
Нехлюдов переводил слова англичанина и смотрителя, не вникая в смысл их, совершенно неожиданно для себя смущенный предстоящим свиданием. Когда среди фразы, переводимой им англичанину, он услыхал приближающиеся шаги, и дверь конторы отворилась, и,
как это было много
раз, вошел надзиратель и за ним повязанная платком, в арестантской кофте Катюша, он, увидав ее, испытал тяжелое чувство.
Нет, это что-то не то: неточно, неясно», — подумал он, вспоминая,
как он несколько
раз в своей жизни принимался читать Евангелие, и
как всегда неясность таких мест отталкивала его.
Он не спал всю ночь и,
как это случается со многими и многими, читающими Евангелие, в первый
раз, читая, понимал во всем их значении слова, много
раз читанные и незамеченные.
Как губка воду, он впитывал в себя то нужное, важное и радостное, что открывалось ему в этой книге. И всё, что он читал, казалось ему знакомо, казалось, подтверждало, приводило в сознание то, что он знал уже давно, прежде, но не сознавал вполне и не верил. Теперь же он сознавал и верил.