Неточные совпадения
Люди считали, что священно
и важно не это весеннее утро, не эта красота мира Божия, данная для блага всех существ, — красота, располагающая к миру, согласию
и любви, а священно
и важно
то, чтò они сами выдумали, чтобы властвовать
друг над
другом.
Семь лет
тому назад он бросил службу, решив, что у него есть призвание к живописи,
и с высоты художественной деятельности смотрел несколько презрительно на все
другие деятельности.
Тотчас же найдя в ящике огромного стола, под отделом срочные,повестку, в которой значилось, что в суде надо было быть в одиннадцать, Нехлюдов сел писать княжне записку о
том, что он благодарит за приглашение
и постарается приехать к обеду. Но, написав одну записку, он разорвал ее: было слишком интимно; написал
другую — было холодно, почти оскорбительно. Он опять разорвал
и пожал в стене пуговку. В двери вошел в сером коленкоровом фартуке пожилой, мрачного вида, бритый с бакенбардами лакей.
«
И извозчики знают о моих отношениях к Корчагиным», подумал Нехлюдов,
и нерешенный вопрос, занимавший его постоянно в последнее время: следует или не следует жениться на Корчагиной, стал перед ним,
и он, как в большинстве вопросов, представлявшихся ему в это время, никак, ни в
ту ни в
другую сторону, не мог решить его.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария
и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых,
то, что она была породиста
и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал
другого выражения этого свойства
и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще
то, что она выше всех
других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
Да, это была она. Он видел теперь ясно
ту исключительную, таинственную особенность, которая отделяет каждое лицо от
другого, делает его особенным, единственным, неповторяемым. Несмотря на неестественную белизну
и полноту лица, особенность эта, милая, исключительная особенность, была в этом лице, в губах, в немного косивших глазах
и, главное, в этом наивном, улыбающемся взгляде
и в выражении готовности не только в лице, но
и во всей фигуре.
Судьи облокачивались
то на одну,
то на
другую ручку кресел,
то на стол,
то на спинку,
то закрывали глаза,
то открывали их
и перешептывались.
Председатель, с выражением
того, что это дело теперь окончено, переложил локоть руки, в которой он держал бумагу, на
другое место
и обратился к Евфимье Бочковой.
С этих пор отношения между Нехлюдовым
и Катюшей изменились
и установились
те особенные, которые бывают между невинным молодым человеком
и такой же невинной девушкой, влекомыми
друг к
другу.
Тотчас же глаза начинали говорить что-то совсем
другое, гораздо более важное, чем
то, что говорили уста, губы морщились,
и становилось чего-то жутко,
и они поспешно расходились.
С
тех пор в продолжение трех лет Нехлюдов не видался с Катюшей.
И увидался он с нею только тогда, когда, только что произведенный в офицеры, по дороге в армию, заехал к тетушкам уже совершенно
другим человеком, чем
тот, который прожил у них лето три года
тому назад.
Сначала Нехлюдов боролся, но бороться было слишком трудно, потому что всё
то, что он, веря себе, считал хорошим, считалось дурным
другими,
и, наоборот, всё, что, веря себе, он считал дурным, считалось хорошим всеми окружающими его.
И кончилось
тем, что Нехлюдов сдался, перестал верить себе
и поверил
другим.
И Нехлюдов, с страстностью своей натуры, весь отдался этой новой, одобряющейся всеми его окружающими жизни
и совершенно заглушил в себе
тот голос, который требовал чего-то
другого. Началось это после переезда в Петербург
и завершилось поступлением в военную службу.
Дела не было никакого, кроме
того, чтобы в прекрасно сшитом
и вычищенном не самим, а
другими людьми мундире, в каске, с оружием, которое тоже
и сделано,
и вычищено,
и подано
другими людьми, ездить верхом на прекрасной, тоже
другими воспитанной
и выезженной
и выкормленной лошади на ученье или смотр с такими же людьми,
и скакать,
и махать шашками, стрелять
и учить этому
других людей.
Скромные старушки в белых платках
и серых кафтанах,
и старинных поневах,
и башмаках или новых лаптях стояли позади их; между
теми и другими стояли нарядные с масляными головами дети.
Он догнал ее еще раз, опять обнял
и поцеловал в шею. Этот поцелуй был совсем уже не такой, как
те первых два поцелуя: один бессознательный за кустом сирени
и другой нынче утром в церкви. Этот был страшен,
и она почувствовала это.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор
и соседка стояли у закуски. Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он не понимал ничего из
того, что ему говорили, отвечал невпопад
и думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о чем
другом не мог думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие
и должен был делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже не было стыдно. Он видел по выражению лица Матрены Павловны, что она осуждает его,
и права, осуждая его, знал, что
то, что он делает, — дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства хорошей любви к ней, овладело им
и царило одно, ничего
другого не признавая. Он знал теперь, что надо делать для удовлетворения чувства,
и отыскивал средство сделать это.
В душе Нехлюдова в этот последний проведенный у тетушек день, когда свежо было воспоминание ночи, поднимались
и боролись между собой два чувства: одно — жгучие, чувственные воспоминания животной любви, хотя
и далеко не давшей
того, что она обещала,
и некоторого самодовольства достигнутой цели;
другое — сознание
того, что им сделано что-то очень дурное,
и что это дурное нужно поправить,
и поправить не для нее, а для себя.
Она не только знает читать
и писать, она знает по-французски, она, сирота, вероятно несущая в себе зародыши преступности, была воспитана в интеллигентной дворянской семье
и могла бы жить честным трудом; но она бросает своих благодетелей, предается своим страстям
и для удовлетворения их поступает в дом терпимости, где выдается от
других своих товарок своим образованием
и, главное, как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки, умением влиять на посетителей
тем таинственным, в последнее время исследованным наукой, в особенности школой Шарко, свойством, известным под именем внушения.
Несмотря на
то, что ему самому хотелось поскорее отделаться,
и швейцарка уже ждала его, он так привык к своему занятию, что, начавши говорить, никак уже не мог остановиться,
и потому подробно внушал присяжным, что если они найдут подсудимых виновными,
то имеют право признать их виновными, если найдут их невиновными,
то имеют право признать их невиновными; если найдут их виновными в одном, но невиновными в
другом,
то могут признать их виновными в одном, но невиновными в
другом.
Наконец председатель кончил свою речь
и, грациозным движением головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь
тому, что можно уйти,
и, не зная, что делать с своими руками, точно стыдясь чего-то, один за
другим пошли в совещательную комнату. Только что затворилась за ними дверь, жандарм подошел к этой двери
и, выхватив саблю из ножен
и положив ее на плечо, стал у двери. Судьи поднялись
и ушли. Подсудимых тоже вывели.
1) Виновен ли крестьянин села Борков, Крапивенского уезда, Симон Петров Картинкин, 33 лет, в
том, что 17-го января 188* года в городе N, замыслив лишить жизни купца Смелькова, с целью ограбления его, по соглашению с
другими лицами, дал ему в коньяке яду, отчего
и последовала смерть Смелькова,
и похитил у него деньгами около 2500 рублей
и брильянтовый перстень?
То, а не
другое решение принято было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать
то, что он всегда говорил, а именно
то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно
и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни
и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не был в комнате, он выходил в
то время, как старшина перечел вопросы
и ответы,
и, главное, потому, что все устали
и всем хотелось скорей освободиться
и потому согласиться с
тем решением, при котором всё скорей кончается.
Колосов между
тем бойко
и громко рассказывал содержание возмутившей его статьи против суда присяжных. Ему поддакивал Михаил Сергеевич, племянник,
и рассказал содержание
другой статьи
той же газеты.
Она восьмой год при гостях лежала, в кружевах
и лентах, среди бархата, позолоты, слоновой кости, бронзы, лака
и цветов
и никуда не ездила
и принимала, как она говорила, только «своих
друзей», т. е. всё
то, что, по ее мнению, чем-нибудь выделялось из толпы.
Слушая
то Софью Васильевну,
то Колосова, Нехлюдов видел, во-первых, что ни Софье Васильевне ни Колосову нет никакого дела ни до драмы ни
друг до
друга, а что если они говорят,
то только для удовлетворения физиологической потребности после еды пошевелить мускулами языка
и горла; во-вторых,
то, что Колосов, выпив водки, вина, ликера, был немного пьян, не так пьян, как бывают пьяны редко пьющие мужики, но так, как бывают пьяны люди, сделавшие себе из вина привычку.
— Помните, что
то, что важно для вас, важно
и для ваших
друзей, — сказала она. — Завтра приедете?
«Plutôt une affaire d’amour sale», [Скорее дело, в котором замешана грязная любовь, — непереводимый каламбур.] хотела сказать
и не сказала Мисси, глядя перед собой с совершенно
другим, потухшим лицом, чем
то, с каким она смотрела на него, но она не сказала даже Катерине Алексеевне этого каламбура дурного тона, а сказала только.
В
то время как она сидела в арестантской, дожидаясь суда,
и в перерывах заседания она видела, как эти мужчины, притворяясь, что они идут за
другим делом, проходили мимо дверей или входили в комнату только затем, чтобы оглядеть ее.
Женщина эта — мать мальчишки, игравшего с старушкой,
и семилетней девочки, бывшей с ней же в тюрьме, потому что не с кем было оставить их, — так же, как
и другие, смотрела в окно, но не переставая вязала чулок
и неодобрительно морщилась, закрывая глаза, на
то, что говорили со двора проходившие арестанты.
Первое чувство, испытанное Нехлюдовым на
другой день, когда он проснулся, было сознание
того, что с ним что-то случилось,
и прежде даже чем он вспомнил, что случилось, он знал уже, что случилось что-то важное
и хорошее.
Удивительное дело: с
тех пор как Нехлюдов понял, что дурен
и противен он сам себе, с
тех пор
другие перестали быть противными ему; напротив, он чувствовал
и к Аграфене Петровне
и к Корнею ласковое
и уважительное чувство. Ему хотелось покаяться
и перед Корнеем, но вид Корнея был так внушительно-почтителен, что он не решился этого сделать.
В
то время как он подходил к этой комнате, присяжные уж выходили из нее, чтобы итти в залу заседания. Купец был так же весел
и так же закусил
и выпил, как
и вчера,
и, как старого
друга, встретил Нехлюдова.
И Петр Герасимович не вызывал нынче в Нехлюдове никакого неприятного чувства своей фамильярностью
и хохотом.
Другой свидетель, пострадавший старичок, домовладелец
и собственник половиков, очевидно желчный человек, когда его спрашивали, признает ли он свои половики, очень неохотно признал их своими; когда же товарищ прокурора стал допрашивать его о
том, какое употребление он намерен был сделать из половиков, очень ли они ему были нужны, он рассердился
и отвечал...
Нехлюдов думал всё это, уже не слушая
того, что происходило перед ним.
И сам ужасался на
то, что ему открывалось. Он удивлялся, как мог он не видеть этого прежде, как могли
другие не видеть этого.
До этой ночи, пока она надеялась на
то, что он заедет, она не только не тяготилась ребенком, которого носила под сердцем, но часто удивленно умилялась на его мягкие, а иногда порывистые движения в себе. Но с этой ночи всё стало
другое.
И будущий ребенок стал только одной помехой.
Все жили только для себя, для своего удовольствия,
и все слова о Боге
и добре были обман. Если же когда поднимались вопросы о
том, зачем на свете всё устроено так дурно, что все делают
друг другу зло
и все страдают, надо было не думать об этом. Станет скучно — покурила или выпила или, что лучше всего, полюбилась с мужчиной,
и пройдет.
И никому из присутствующих, начиная с священника
и смотрителя
и кончая Масловой, не приходило в голову, что
тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно всё
то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание
и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом
и вином, но самым определенным образом запретил одним людям называть учителями
других людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришел разрушить их,
и что молиться надо не в храмах, а в духе
и истине; главное же, запретил не только судить людей
и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу.
В
то самое время, когда Нехлюдов разговаривал с студентом, большие, с оконцем в середине, железные двери тюрьмы отворились,
и из них вышел офицер в мундире с
другим надзирателем,
и надзиратель с книжкой объявил, что впуск посетителей начинается.
Другой надзиратель, внутри здания, дотрагиваясь рукой до каждого, также считал проходивших в следующие двери, с
тем чтобы при выпуске, проверив счет, не оставить ни одного посетителя в тюрьме
и не выпустить ни одного заключенного.
Между
теми и другими были две сетки
и аршина три расстояния, так что не только передать что-нибудь, но
и рассмотреть лицо, особенно близорукому человеку, было невозможно.
С обеих сторон были прижавшиеся к сеткам лица: жен, мужей, отцов, матерей, детей, старавшихся рассмотреть
друг друга и сказать
то, что нужно.
Но так как каждый старался говорить так, чтобы его расслышал его собеседник,
и соседи хотели
того же,
и их голоса мешали
друг другу,
то каждый старался перекричать
другого.
А рядом с ним сидела на полу женщина с ребенком, в хорошем шерстяном платке,
и рыдала, очевидно в первый раз увидав
того седого человека, который был на
другой стороне в арестантской куртке, с бритой головой
и в кандалах.
Но тут же он почувствовал, что теперь, сейчас, совершается нечто самое важное в его душе, что его внутренняя жизнь стоит в эту минуту как бы на колеблющихся весах, которые малейшим усилием могут быть перетянуты в
ту или
другую сторону.
И он сделал это усилие, призывая
того Бога, которого он вчера почуял в своей душе,
и Бог тут же отозвался в нем. Он решил сейчас сказать ей всё.
Он испытывал к ней теперь чувство такое, какого он никогда не испытывал прежде ни к ней ни к кому-либо
другому, в котором не было ничего личного: он ничего не желал себе от нее, а желал только
того, чтобы она перестала быть такою, какою она была теперь, чтобы она пробудилась
и стала такою, какою она была прежде.
Мировоззрение это состояло в
том, что главное благо всех мужчин, всех без исключения — старых, молодых, гимназистов, генералов, образованных, необразованных, — состоит в половом общении с привлекательными женщинами,
и потому все мужчины, хотя
и притворяются, что заняты
другими делами, в сущности желают только одного этого.
Чуя же, что Нехлюдов хочет вывести ее в
другой мир, она противилась ему, предвидя, что в
том мире, в который он привлекал ее, она должна будет потерять это свое место в жизни, дававшее ей уверенность
и самоуважение.