Неточные совпадения
За нее сватались, но она ни за кого не хотела итти, чувствуя, что
жизнь ее с теми трудовыми людьми, которые сватались за нее,
будет трудна ей, избалованной сладостью господской
жизни.
Она с соболезнованием смотрела теперь на ту каторжную
жизнь, которую вели в первых комнатах бледные, с худыми руками прачки, из которых некоторые уже
были чахоточные, стирая и гладя в тридцатиградусном мыльном пару с открытыми летом и зимой окнами, и ужасалась мысли о том, что и она могла поступить в эту каторгу.
Предводитель
был либеральный человек, и он вместе с некоторыми единомышленниками боролся против наступившей при Александре III реакции и весь
был поглощен этой борьбой и ничего не знал о своей несчастной семейной
жизни.
Служить он не хотел, а между тем уже
были усвоены роскошные привычки
жизни, от которых он считал, что не может отстать.
В пользу женитьбы вообще
было, во-первых, то, что женитьба, кроме приятностей домашнего очага, устраняя неправильность половой
жизни, давала возможность нравственной
жизни; во-вторых, и главное, то, что Нехлюдов надеялся, что семья, дети дадут смысл его теперь бессодержательной
жизни. Это
было за женитьбу вообще. Против же женитьбы вообще
было, во-первых, общий всем немолодым холостякам страх за лишение свободы и, во-вторых, бессознательный страх перед таинственным существом женщины.
Он
был женат, но вел очень распущенную
жизнь, так же как и его жена.
У них в их глуши
было тихо, не
было развлечений; тетушки же нежно любили своего племянника и наследника, и он любил их, любил их старомодность и простоту
жизни.
Он
был уверен, что его чувство к Катюше
есть только одно из проявлений наполнявшего тогда всё его существо чувства радости
жизни, разделяемое этой милой, веселой девочкой. Когда же он уезжал, и Катюша, стоя на крыльце с тетушками, провожала его своими черными, полными слез и немного косившими глазами, он почувствовал однако, что покидает что-то прекрасное, дорогое, которое никогда уже не повторится. И ему стало очень грустно.
В особенности развращающе действует на военных такая
жизнь потому, что если невоенный человек ведет такую
жизнь, он в глубине души не может не стыдиться такой
жизни. Военные же люди считают, что это так должно
быть, хвалятся, гордятся такою
жизнью, особенно в военное время, как это
было с Нехлюдовым, поступившим в военную службу после объявления войны Турции. «Мы готовы жертвовать
жизнью на войне, и потому такая беззаботная, веселая
жизнь не только простительна, но и необходима для нас. Мы и ведем ее».
Хоть слабо, но еще слышен
был голос истинной любви к ней, который говорил ему об ней, о ее чувствах, об ее
жизни.
Жизнь Катюши, и вытекавшая из ноздрей сукровица, и вышедшие из орбит глаза, и его поступок с нею, — всё это, казалось ему,
были предметы одного и того же порядка, и он со всех сторон
был окружен и поглощен этими предметами.
Да, несмотря на арестантский халат, на всё расширевшее тело и выросшую грудь, несмотря на раздавшуюся нижнюю часть лица, на морщинки на лбу и на висках и на подпухшие глаза, это
была несомненно та самая Катюша, которая в Светло-Христово Воскресение так невинно снизу вверх смотрела на него, любимого ею человека, своими влюбленными, смеющимися от радости и полноты
жизни глазами.
То, а не другое решение принято
было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить
жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов
был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить
жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не
был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
Старшина с торжественным видом нес лист. Он подошел к председателю и подал его. Председатель прочел и, видимо, удивленный, развел руками и обратился к товарищам, совещаясь. Председатель
был удивлен тем, что присяжные, оговорив первое условие: «без умысла ограбления», не оговорили второго: «без намерения лишить
жизни». Выходило по решению присяжных, что Маслова не воровала, не грабила, а вместе с тем отравила человека без всякой видимой цели.
Тогда он
был бодрый, свободный человек, перед которым раскрывались бесконечные возмояжости, — теперь он чувствовал себя со всех сторон пойманным в тенетах глупой, пустой, бесцельной, ничтожной
жизни, из которых он не видел никакого выхода, да даже большей частью и не хотел выходить.
С Нехлюдовым не раз уже случалось в
жизни то, что он называл «чисткой души». Чисткой души называл он такое душевное состояние, при котором он вдруг, после иногда большого промежутка времени, сознав замедление, а иногда и остановку внутренней
жизни, принимался вычищать весь тот сор, который, накопившись в его душе,
был причиной этой остановки.
Всегда после таких пробуждений Нехлюдов составлял себе правила, которым намеревался следовать уже навсегда: писал дневник и начинал новую
жизнь, которую он надеялся никогда уже не изменять, — turning a new leaf, [превернуть страницу,] как он говорил себе. Но всякий раз соблазны мира улавливали его, и он, сам того не замечая, опять падал, и часто ниже того, каким он
был прежде.
Так он очищался и поднимался несколько раз; так это
было с ним в первый раз, когда он приехал на лето к тетушкам. Это
было самое живое, восторженное пробуждение. И последствия его продолжались довольно долго. Потом такое же пробуждение
было, когда он бросил статскую службу и, желая жертвовать
жизнью, поступил во время войны в военную службу. Но тут засорение произошло очень скоро. Потом
было пробуждение, когда он вышел в отставку и, уехав за границу, стал заниматься живописью.
— Я присяжный, фамилия моя Нехлюдов, и мне необходимо видеть подсудимую Маслову, — быстро и решительно проговорил Нехлюдов, краснея и чувствуя, что он совершает такой поступок, который
будет иметь решительное влияние на его
жизнь.
Хотя большинство из них, проделав несколько опытов приобретения удобств в этой
жизни посредством молитв, молебнов, свечей, и не получило их, — молитвы их остались неисполненными, — каждый
был твердо уверен, что эта неудача случайная, и что это учреждение, одобряемое учеными людьми и митрополитами,
есть всё-таки учреждение очень важное и которое необходимо если не для этой, то для будущей
жизни.
Но, не
будучи в силах разобраться в этом, она поступила и теперь, как поступала всегда: отогнала от себя эти воспоминания и постаралась застлать их особенным туманом развратной
жизни; так точно она сделала и теперь.
Но тут же он почувствовал, что теперь, сейчас, совершается нечто самое важное в его душе, что его внутренняя
жизнь стоит в эту минуту как бы на колеблющихся весах, которые малейшим усилием могут
быть перетянуты в ту или другую сторону. И он сделал это усилие, призывая того Бога, которого он вчера почуял в своей душе, и Бог тут же отозвался в нем. Он решил сейчас сказать ей всё.
И потому, каково бы ни
было положение человека, он непременно составит себе такой взгляд на людскую
жизнь вообще, при котором его деятельность
будет казаться ему важною и хорошею.
Люди, судьбою и своими грехами-ошибками наставленные в известное положение, как бы оно ни
было неправильно, составляют себе такой взгляд на
жизнь вообще, при котором их положение представляется им хорошим и уважительным.
И такой взгляд на свою
жизнь и свое место в мире составился у Масловой. Она
была проститутка, приговоренная к каторге, и, несмотря на это, она составила себе такое мировоззрение, при котором могла одобрить себя и даже гордиться перед людьми своим положением.
Так понимала
жизнь Маслова, и при таком понимании
жизни она
была не только не последний, а очень важный человек.
Чуя же, что Нехлюдов хочет вывести ее в другой мир, она противилась ему, предвидя, что в том мире, в который он привлекал ее, она должна
будет потерять это свое место в
жизни, дававшее ей уверенность и самоуважение.
Но Аграфена Петровна доказала ему, что не
было никакого резона до зимы что-либо изменять в устройстве
жизни; летом квартиры никто не возьмет, а жить и держать мебель и вещи где-нибудь да нужно.
— Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут
быть, — вскрикнула она, вся преображенная гневом, вырывая у него руку. — Ты мной хочешь спастись, — продолжала она, торопясь высказать всё, что поднялось в ее душе. — Ты мной в этой
жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя. Уйди, уйди ты! — закричала она, энергическим движением вскочив на ноги.
— Маруся, хоть немножко подожди, — сказал он голосом, по которому видно
было, что эта музыка составляла крест его
жизни, — ничего не слышно.
Правда, что после военной службы, когда он привык проживать около двадцати тысяч в год, все эти знания его перестали
быть обязательными для его
жизни, забылись, и он никогда не только не задавал себе вопроса о своем отношении к собственности и о том, откуда получаются те деньги, которые ему давала мать, но старался не думать об этом.
Нехлюдов приехал в Кузминское около полудня. Во всем упрощая свою
жизнь, он не телеграфировал, а взял со станции тарантасик парой. Ямщик
был молодой малый в нанковой, подпоясанной по складкам ниже длинной талии поддевке, сидевший по-ямски, бочком, на козлах и тем охотнее разговаривавший с барином, что, пока они говорили, разбитая, хромая белая коренная и поджарая, запаленная пристяжная могли итти шагом, чего им всегда очень хотелось.
Главное же — ты должен обдумать свою
жизнь и решить, что ты
будешь делать с собой, и соответственно этому и распорядиться своей собственностью.
Воображение возобновило перед ним впечатления того счастливого лета, которое он провел здесь невинным юношей, и он почувствовал себя теперь таким, каким он
был не только тогда, но и во все лучшие минуты своей
жизни.
Он не только вспомнил, но почувствовал себя таким, каким он
был тогда, когда он четырнадцатилетним мальчиком молился Богу, чтоб Бог открыл ему истину, когда плакал ребенком на коленях матери, расставаясь с ней и обещаясь ей
быть всегда добрым и никогда не огорчать ее, — почувствовал себя таким, каким он
был, когда они с Николенькой Иртеневым решали, что
будут всегда поддерживать друг друга в доброй
жизни и
будут стараться сделать всех людей счастливыми.
Нехлюдов вспомнил, как он в Кузминском стал обдумывать свою
жизнь, решать вопросы о том, что и как он
будет делать, и вспомнил, как он запутался в этих вопросах и не мог решить их: столько
было соображений по каждому вопросу.
«Да, да, — думал он. — Дело, которое делается нашей
жизнью, всё дело, весь смысл этого дела непонятен и не может
быть понятен мне: зачем
были тетушки, зачем Николенька Иртенев умер, а я живу? Зачем
была Катюша? И мое сумасшествие? Зачем
была эта война? И вся моя последующая беспутная
жизнь? Всё это понять, понять всё дело Хозяина — не в моей власти. Но делать Его волю, написанную в моей совести, — это в моей власти, и это я знаю несомненно. И когда делаю, несомненно спокоен».
Денежные же милостыни, которые раздавал здесь Нехлюдов,
были вызваны тем, что он здесь в первый раз узнал ту степень бедности и суровости
жизни, до которой дошли крестьяне, и, пораженный этой бедностью, хотя и знал, что это неразумно, не мог не давать тех денег, которых у него теперь собралось в особенности много, так как он получил их и за проданный еще в прошлом году лес в Кузминском и еще задатки за продажу инвентаря.
«Неужели я
был такой? — думал Нехлюдов, продолжая свой путь к адвокату. — Да, хоть не совсем такой, но хотел
быть таким и думал, что так и проживу
жизнь».
— Чего ж,
жизнь там легкая должна
быть.
Слова товарки напомнили ей то, что она
была теперь, и то, что она
была там, — напомнили ей весь ужас той
жизни, который она тогда смутно чувствовала, но не позволяла себе сознавать.
Со времени своего последнего посещения Масленникова, в особенности после своей поездки в деревню, Нехлюдов не то что решил, но всем существом почувствовал отвращение к той своей среде, в которой он жил до сих пор, к той среде, где так старательно скрыты
были страдания, несомые миллионами людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа, что люди этой среды не видят, не могут видеть этих страданий и потому жестокости и преступности своей
жизни.
А между тем в эту среду влекли его привычки его прошедшей
жизни, влекли и родственные и дружеские отношения и, главное, то, что для того, чтобы делать то, что теперь одно занимало его: помочь и Масловой и всем тем страдающим, которым он хотел помочь, он должен
был просить помощи и услуг от людей этой среды, не только не уважаемых, но часто вызывающих в нем негодование и презрение.
— Non, il est impayable, [Нет, он бесподобен,] — обратилась графиня Катерина Ивановна к мужу. — Он мне велит итти на речку белье полоскать и
есть один картофель. Он ужасный дурак, но всё-таки ты ему сделай, что он тебя просит. Ужасный оболтус, — поправилась она. — А ты слышал: Каменская, говорят, в таком отчаянии, что боятся за ее
жизнь, — обратилась она к мужу, — ты бы съездил к ней.
Вообще Петербург, в котором он давно не
был, производил на него свое обычное, физически подбадривающее и нравственно-притупляющее впечатление: всё так чисто, удобно, благоустроенно, главное — люди так нравственно нетребовательны, что
жизнь кажется особенно легкой.
С тех пор Владимир Васильевич делал вид, что у него нет сына, и домашние никто не смели говорить ему о сыне, и Владимир Васильевич
был вполне уверен, что он наилучшим образом устроил свою семейную
жизнь.
И он точно не сомневался в этом не потому, что это
было так, а потому, что если бы это
было не так, ему бы надо
было признать себя не почтенным героем, достойно доживающим хорошую
жизнь, а негодяем, продавшим и на старости лет продолжающим продавать свою совесть.
После первого ребенка жена не захотела больше иметь детей и стала вести роскошную светскую
жизнь, в которой и он волей-неволей должен
был участвовать.
Она не
была особенно красива,
была верна ему, и, казалось, не говоря уже о том, что она этим отравляла
жизнь мужу и сама ничего, кроме страшных усилий и усталости, не получала от такой
жизни, — она всё-таки старательно вела ее.
Ребенок, девочка с золотистыми длинными локонами и голыми ногами,
было существо совершенно чуждое отцу, в особенности потому, что оно
было ведено совсем не так, как он хотел этого. Между супругами установилось обычное непонимание и даже нежелание понять друг друга и тихая, молчаливая, скрываемая от посторонних и умеряемая приличиями борьба, делавшая для него
жизнь дома очень тяжелою. Так что семейная
жизнь оказалась еще более «не то», чем служба и придворное назначение.