Неточные совпадения
Так,
в конторе губернской тюрьмы считалось священным и важным не то,
что всем животным и людям даны умиление и радость весны, а считалось священым и важным то,
что накануне получена была за номером с печатью и заголовком бумага о том, чтобы к 9-ти часам утра были доставлены
в нынешний
день, 28-го апреля, три содержащиеся
в тюрьме подследственные арестанта — две женщины и один мужчина.
Так жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет, к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь, и Катюша, не смея ни ему ни даже себе признаться
в этом, влюбилась
в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге на войну к тетушкам, пробыл у них четыре
дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей
в последний
день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное,
что она беременна.
С прямотой и решительностью молодости он не только говорил о том,
что земля не может быть предметом частной собственности, и не только
в университете писал сочинение об этом, но и на
деле отдал тогда малую часть земли (принадлежавшей не его матери, а по наследству от отца ему лично) мужикам, не желая противно своим убеждениям владеть землею.
Они провожали товарища, много пили и играли до 2 часов, а потом поехали к женщинам
в тот самый дом,
в котором шесть месяцев тому назад еще была Маслова, так
что именно
дело об отравлении он не успел прочесть и теперь хотел пробежать его.
Он откладывал
дело о скопцах за отсутствием совсем неважного и ненужного для
дела свидетеля только потому,
что дело это, слушаясь
в суде, где состав присяжных был интеллигентный, могло кончиться оправданием. По уговору же с председателем
дело это должно было перенестись на сессию уездного города, где будут больше крестьяне, и потому больше шансов обвинения.
Всё шло без задержек, скоро и не без торжественности, и эта правильность, последовательность и торжественность, очевидно, доставляли удовольствие участвующим, подтверждая
в них сознание,
что они делают серьезное и важное общественное
дело. Это чувство испытывал и Нехлюдов.
— Ваше имя? — со вздохом усталости обратился председатель ко второй подсудимой, не глядя на нее и о чем-то справляясь
в лежащей перед ним бумаге.
Дело было настолько привычное для председателя,
что для убыстрения хода
дел он мог делать два
дела разом.
Председатель, с выражением того,
что это
дело теперь окончено, переложил локоть руки,
в которой он держал бумагу, на другое место и обратился к Евфимье Бочковой.
— Евфимья Бочкова, вы обвиняетесь
в том,
что 17-го января 188* года
в гостинице «Мавритания», вместе с Симоном Картинкиным и Екатериной Масловой, похитили у купца Смелькова из его чемодана его деньги и перстень и,
разделив похищенное между собой, опоили, для скрытия своего преступления, купца Смелькова ядом, от которого последовала eго смерть. Признаете ли вы себя виновной?
— Не виновата я ни
в чем, — бойко и твердо заговорила обвиняемая. — Я и
в номер не входила… А как эта паскуда вошла, так она и сделала
дело.
Несмотря на то,
что он не переставал караулить ее, ему ни разу не удалось один на один встретить ее
в этот
день.
В душе Нехлюдова
в этот последний проведенный у тетушек
день, когда свежо было воспоминание ночи, поднимались и боролись между собой два чувства: одно — жгучие, чувственные воспоминания животной любви, хотя и далеко не давшей того,
что она обещала, и некоторого самодовольства достигнутой цели; другое — сознание того,
что им сделано что-то очень дурное, и
что это дурное нужно поправить, и поправить не для нее, а для себя.
Старшина высказывал какие-то соображения,
что всё
дело в экспертизе. Петр Герасимович что-то шутил с приказчиком-евреем, и они о чем-то захохотали. Нехлюдов односложно отвечал на обращенные к нему вопросы и желал только одного — чтобы его оставили
в покое.
Потом, после допроса сторон, как они хотят спрашивать: под присягой или нет, опять, с трудом передвигая ноги, пришел тот же старый священник и опять так же, поправляя золотой крест на шелковой груди, с таким же спокойствием и уверенностью
в том,
что он делает вполне полезное и важное
дело, привел к присяге свидетелей и эксперта.
Он отвергал показание Масловой о том,
что Бочкова и Картинкин были с ней вместе, когда она брала деньги, настаивая на том,
что показание ее, как уличенной отравительницы, не могло иметь веса. Деньги, 2500 рублей, говорил адвокат, могли быть заработаны двумя трудолюбивыми и честными людьми, получавшими иногда
в день по 3 и 5 рублей от посетителей. Деньги же купца были похищены Масловой и кому-либо переданы или даже потеряны, так как она была не
в нормальном состоянии. Отравление совершила одна Маслова.
Ему всё хотелось не верить
в то,
что то,
что было перед ним, было его
дело.
— Главное
дело в том,
что прислуга не могла знать о деньгах, если бы Маслова не была с ними согласна, — сказал приказчик еврейского типа.
— Она же не могла взять денег, потому
что ей
в ее положении некуда
девать их.
В дверях теснилась оживленная толпа выходивших присяжных и адвокатов, довольных окончанием
дела, так
что он несколько минут задержался
в дверях.
Нехлюдов вернулся
в суд, снял пальто и пошел наверх.
В первом же коридоре он встретил Фанарина. Он остановил его и сказал,
что имеет до него
дело. Фанарин знал его
в лицо и по имени и сказал,
что очень рад сделать всё приятное.
— Прежде всего я буду вас просить, — сказал Нехлюдов, — о том, чтобы никто не знал,
что я принимаю участие
в этом
деле.
Она молча, вопросительно посмотрела на него, и ему стало совестно. «
В самом
деле, приехать к людям для того, чтобы наводить на них скуку», подумал он о себе и, стараясь быть любезным, сказал,
что с удовольствием пойдет, если княгиня примет.
—
Что такое? Comme cela m’intrigue, [Как это меня занимает,] — говорила Катерина Алексеевна, когда Нехлюдов ушел. — Я непременно узнаю. Какая нибудь affaire d’amour-propre: il est très susceptible, notre cher Митя. [Какое-нибудь
дело,
в котором замешано самолюбие: он очень обидчив, наш дорогой Митя.]
«Plutôt une affaire d’amour sale», [Скорее
дело,
в котором замешана грязная любовь, — непереводимый каламбур.] хотела сказать и не сказала Мисси, глядя перед собой с совершенно другим, потухшим лицом,
чем то, с каким она смотрела на него, но она не сказала даже Катерине Алексеевне этого каламбура дурного тона, а сказала только.
И он вдруг понял,
что то отвращение, которое он
в последнее время чувствовал к людям, и
в особенности нынче, и к князю, и к Софье Васильевне, и к Мисси, и к Корнею, было отвращение к самому себе. И удивительное
дело:
в этом чувстве признания своей подлости было что-то болезненное и вместе радостное и успокоительное.
В то время как она сидела
в арестантской, дожидаясь суда, и
в перерывах заседания она видела, как эти мужчины, притворяясь,
что они идут за другим
делом, проходили мимо дверей или входили
в комнату только затем, чтобы оглядеть ее.
— Видно, у них всё так, — сказала корчемница и, вглядевшись
в голову девочки, положила чулок подле себя, притянула к себе девочку между ног и начала быстрыми пальцами искать ей
в голове. — «Зачем вином торгуешь?» А
чем же детей кормить? — говорила она, продолжая свое привычное
дело.
Через несколько минут Маслова оживилась и бойко рассказывала про суд, передразнивая прокурора, и то,
что особенно поразило ее
в суде.
В суде все смотрели на нее с очевидным удовольствием, рассказывала она, и то и
дело нарочно для этого заходили
в арестантскую.
Давно он не встречал
дня с такой энергией. Вошедшей к нему Аграфене Петровне он тотчас же с решительностью, которой он сам не ожидал от себя, объявил,
что не нуждается более
в этой квартире и
в ее услугах. Молчаливым соглашением было установлено,
что он держит эту большую и дорогую квартиру для того, чтобы
в ней жениться. Сдача квартиры, стало быть, имела особенное значение. Аграфена Петровна удивленно посмотрела на него.
Когда же он, больной и испорченный от нездоровой работы, пьянства, разврата, одурелый и шальной, как во сне, шлялся без цели по городу и сдуру залез
в какой-то сарай и вытащил оттуда никому ненужные половики, мы все достаточные, богатые, образованные люди, не то
что позаботились о том, чтобы уничтожить те причины, которые довели этого мальчика до его теперешнего положения, а хотим поправить
дело тем,
что будем казнить этого мальчика.
Но Нехлюдов, не слушая его, прошел
в дверь и обратился к встретившему его чиновнику, прося его доложить прокурору,
что он присяжный, и
что ему нужно видеть его по очень важному
делу.
Измученная, мокрая, грязная, она вернулась домой, и с этого
дня в ней начался тот душевный переворот, вследствие которого она сделалась тем,
чем была теперь.
Только ближе подойдя к людям, точно как мухи насевшим на сахар, прилепившимся к сетке, делившей комнату надвое, Нехлюдов понял,
в чем дело.
Всё было странно Нехлюдову, и страннее всего то,
что ему приходилось благодарить и чувствовать себя обязанным перед смотрителем и старшим надзирателем, перед людьми, делавшими все те жестокие
дела, которые делались
в этом доме.
Мировоззрение это состояло
в том,
что главное благо всех мужчин, всех без исключения — старых, молодых, гимназистов, генералов, образованных, необразованных, — состоит
в половом общении с привлекательными женщинами, и потому все мужчины, хотя и притворяются,
что заняты другими
делами,
в сущности желают только одного этого.
— Уж очень он меня измучал — ужасный негодяй. Хотелось душу отвести, — сказал адвокат, как бы оправдываясь
в том,
что говорит не о
деле. — Ну-с, о вашем
деле… Я его прочел внимательно и «содержания оной не одобрил», как говорится у Тургенева, т. е. адвокатишко был дрянной и все поводы кассации упустил.
Далее: «Во-вторых, защитник Масловой, — продолжал он читать, — был остановлен во время речи председателем, когда, желая охарактеризовать личность Масловой, он коснулся внутренних причин ее падения, на том основании,
что слова защитника якобы не относятся прямо к
делу, а между тем
в делах уголовных, как то было неоднократно указываемо Сенатом, выяснение характера и вообще нравственного облика подсудимого имеет первенствующее значение, хотя бы для правильного решения вопроса о вменении» — два, — сказал он, взглянув на Нехлюдова.
— Еще я хотел спросить вас: прокурор дал мне пропуск
в тюрьму к этому лицу,
в тюрьме же мне сказали,
что нужно еще разрешение губернатора для свиданий вне условных
дней и места. Нужно ли это?
В приемной помощник передал Нехлюдову готовое прошение и на вопрос о гонораре сказал,
что Анатолий Петрович назначил 1000 рублей, объяснив при этом,
что собственно таких
дел Анатолий Петрович не берет, но делает это для него.
За чаем
в этот
день по всем камерам острога шли оживленные разговоры о том,
что в этот
день должны были быть наказаны розгами два арестанта.
Очевидно, Вера Ефремовна была революционерка и теперь зa революционные
дела была
в тюрьме. Надо было увидать ее,
в особенности потому,
что она обещала посоветовать, как улучшить положение Масловой.
—
В остроге есть одно лицо, которым я очень интересуюсь (при слове острог лицо Масленникова сделалось еще более строго), и мне хотелось бы иметь свидание не
в общей, а
в конторе, и не только
в определенные
дни, но и чаще. Мне сказали,
что это от тебя зависит.
— И
в мыслях, барин, не было. А он, злодей мой, должно, сам поджег. Сказывали, он только застраховал. А на нас с матерью сказали,
что мы были, стращали его. Оно точно, я
в тот раз обругал его, не стерпело сердце. А поджигать не поджигал. И не был там, как пожар начался. А это он нарочно подогнал к тому
дню,
что с матушкой были. Сам зажег для страховки, а на нас сказал.
Не слушая помощника смотрителя и не глядя вокруг себя, он поспешно вышел из коридоров и направился
в контору. Смотритель был
в коридоре и, занятый другим
делом, забыл вызвать Богодуховскую. Он вспомнил,
что обещал вызвать ее, только тогда, когда Нехлюдов вошел
в контору.
Нехлюдов стал спрашивать ее о том, как она попала
в это положение. Отвечая ему, она с большим оживлением стала рассказывать о своем
деле. Речь ее была пересыпана иностранными словами о пропагандировании, о дезорганизации, о группах и секциях и подсекциях, о которых она была, очевидно, вполне уверена,
что все знали, а о которых Нехлюдов никогда не слыхивал.
Она, очевидно, считала себя героиней, готовой пожертвовать жизнью для успеха своего
дела, а между тем едва ли она могла бы объяснить,
в чем состояло это
дело и
в чем успех его.
Дело, о котором хотела говорить Вера Ефремовна с Нехлюдовым, состояло
в том,
что одна товарка ее, некто Шустова, даже и не принадлежавшая к их подгруппе, как она выражалась, была схвачена пять месяцев тому назад вместе с нею и посажена
в Петропавловскую крепость только потому,
что у ней нашли книги и бумаги, переданные ей на сохранение.
Третье
дело, о котором хотела говорить Вера Ефремовна, касалось Масловой. Она знала, как всё зналось
в остроге, историю Масловой и отношения к ней Нехлюдова и советовала хлопотать о переводе ее к политическим или, по крайней мере,
в сиделки
в больницу, где теперь особенно много больных и нужны работницы. Нехлюдов поблагодарил ее за совет и сказал,
что постарается воспользоваться им.
Ужасны были, очевидно, невинные страдания Меньшова — и не столько его физические страдания, сколько то недоумение, то недоверие к добру и к Богу, которые он должен был испытывать, видя жестокость людей, беспричинно мучающих его; ужасно было опозорение и мучения, наложенные на эти сотни ни
в чем неповинных людей только потому,
что в бумаге не так написано; ужасны эти одурелые надзиратели, занятые мучительством своих братьев и уверенные,
что они делают и хорошее и важное
дело.