Неточные совпадения
Но глядя на
ту тяжелую
жизнь, которую вели женщины-прачки, жившие у тетки, Маслова медлила и отыскивала
в конторах место
в прислуги.
Она с соболезнованием смотрела теперь на
ту каторжную
жизнь, которую вели
в первых комнатах бледные, с худыми руками прачки, из которых некоторые уже были чахоточные, стирая и гладя
в тридцатиградусном мыльном пару с открытыми летом и зимой окнами, и ужасалась мысли о
том, что и она могла поступить
в эту каторгу.
В пользу женитьбы вообще было, во-первых,
то, что женитьба, кроме приятностей домашнего очага, устраняя неправильность половой
жизни, давала возможность нравственной
жизни; во-вторых, и главное,
то, что Нехлюдов надеялся, что семья, дети дадут смысл его теперь бессодержательной
жизни. Это было за женитьбу вообще. Против же женитьбы вообще было, во-первых, общий всем немолодым холостякам страх за лишение свободы и, во-вторых, бессознательный страх перед таинственным существом женщины.
«
В виду всего вышеизложенного крестьянин села Борков Симон Петров Картинкин 33-х лет, мещанка Евфимия Иванова Бочкова 43-х лет и мещанка Екатерина Михайлова Маслова 27-ми лет обвиняются
в том, что они 17-го января 188* года, предварительно согласившись между собой, похитили деньги и перстень купца Смелькова на сумму 2500 рублей серебром и с умыслом лишить его
жизни напоили его, Смелькова, ядом, отчего и последовала его, Смелькова, смерть.
Нехлюдов
в это лето у тетушек переживал
то восторженное состояние, когда
в первый раз юноша не по чужим указаниям, а сам по себе познает всю красоту и важность
жизни и всю значительность дела, предоставленного
в ней человеку, видит возможность бесконечного совершенствования и своего и всего мира и отдается этому совершенствованию не только с надеждой, но и с полной уверенностью достижения всего
того совершенства, которое он воображает себе.
Тогда мир Божий представлялся ему тайной, которую он радостно и восторженно старался разгадывать, — теперь всё
в этой
жизни было просто и ясно и определялось
теми условиями
жизни,
в которых он находился.
И Нехлюдов, с страстностью своей натуры, весь отдался этой новой, одобряющейся всеми его окружающими
жизни и совершенно заглушил
в себе
тот голос, который требовал чего-то другого. Началось это после переезда
в Петербург и завершилось поступлением
в военную службу.
Та жизнь,
в которую он вступал, — новые места, товарищи, война, — помогли этому. И чем больше он жил,
тем больше забывал и под конец действительно совсем забыл.
Да, несмотря на арестантский халат, на всё расширевшее тело и выросшую грудь, несмотря на раздавшуюся нижнюю часть лица, на морщинки на лбу и на висках и на подпухшие глаза, это была несомненно
та самая Катюша, которая
в Светло-Христово Воскресение так невинно снизу вверх смотрела на него, любимого ею человека, своими влюбленными, смеющимися от радости и полноты
жизни глазами.
А между
тем в глубине своей души он уже чувствовал всю жестокость, подлость, низость не только этого своего поступка, но всей своей праздной, развратной, жестокой и самодовольной
жизни, и
та страшная завеса, которая каким-то чудом всё это время, все эти 12 лет скрывала от него и это его преступление и всю его последующую
жизнь, уже колебалась, и он урывками уже заглядывал за нее.
1) Виновен ли крестьянин села Борков, Крапивенского уезда, Симон Петров Картинкин, 33 лет,
в том, что 17-го января 188* года
в городе N, замыслив лишить
жизни купца Смелькова, с целью ограбления его, по соглашению с другими лицами, дал ему
в коньяке яду, отчего и последовала смерть Смелькова, и похитил у него деньгами около 2500 рублей и брильянтовый перстень?
— Она и опиумом могла лишить
жизни, — сказал полковник, любивший вдаваться
в отступления, и начал при этом случае рассказывать о
том, что у его шурина жена отравилась опиумом и умерла бы, если бы не близость доктора и принятые во время меры. Полковник рассказывал так внушительно, самоуверенно и с таким достоинством, что ни у кого не достало духа перебить его. Только приказчик, заразившись примером, решился перебить его, чтобы рассказать свою историю.
То, а не другое решение принято было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме,
в этот раз упустил сказать
то, что он всегда говорил, а именно
то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить
жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить
жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не был
в комнате, он выходил
в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с
тем решением, при котором всё скорей кончается.
Он молился, просил Бога помочь ему, вселиться
в него и очистить его, а между
тем то, о чем он просил, уже совершилось. Бог, живший
в нем, проснулся
в его сознании. Он почувствовал себя Им и потому почувствовал не только свободу, бодрость и радость
жизни, но почувствовал всё могущество добра. Всё, всё самое лучшее, что только мог сделать человек, он чувствовал себя теперь способным сделать.
Хотя большинство из них, проделав несколько опытов приобретения удобств
в этой
жизни посредством молитв, молебнов, свечей, и не получило их, — молитвы их остались неисполненными, — каждый был твердо уверен, что эта неудача случайная, и что это учреждение, одобряемое учеными людьми и митрополитами, есть всё-таки учреждение очень важное и которое необходимо если не для этой,
то для будущей
жизни.
Но тут же он почувствовал, что теперь, сейчас, совершается нечто самое важное
в его душе, что его внутренняя
жизнь стоит
в эту минуту как бы на колеблющихся весах, которые малейшим усилием могут быть перетянуты
в ту или другую сторону. И он сделал это усилие, призывая
того Бога, которого он вчера почуял
в своей душе, и Бог тут же отозвался
в нем. Он решил сейчас сказать ей всё.
Для поддержания же такого взгляда люди инстинктивно держатся
того крута людей,
в котором признается составленное ими о
жизни и о своем
в ней месте понятие.
И для
того чтобы не терять своего значения
в жизни, она инстинктивно держалась такого круга людей, которые смотрели на
жизнь так же, как и она.
Чуя же, что Нехлюдов хочет вывести ее
в другой мир, она противилась ему, предвидя, что
в том мире,
в который он привлекал ее, она должна будет потерять это свое место
в жизни, дававшее ей уверенность и самоуважение.
— Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут быть, — вскрикнула она, вся преображенная гневом, вырывая у него руку. — Ты мной хочешь спастись, — продолжала она, торопясь высказать всё, что поднялось
в ее душе. — Ты мной
в этой
жизни услаждался, мной же хочешь и на
том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя. Уйди, уйди ты! — закричала она, энергическим движением вскочив на ноги.
Она, очевидно, считала себя героиней, готовой пожертвовать
жизнью для успеха своего дела, а между
тем едва ли она могла бы объяснить,
в чем состояло это дело и
в чем успех его.
Правда, что после военной службы, когда он привык проживать около двадцати тысяч
в год, все эти знания его перестали быть обязательными для его
жизни, забылись, и он никогда не только не задавал себе вопроса о своем отношении к собственности и о
том, откуда получаются
те деньги, которые ему давала мать, но старался не думать об этом.
Нехлюдов приехал
в Кузминское около полудня. Во всем упрощая свою
жизнь, он не телеграфировал, а взял со станции тарантасик парой. Ямщик был молодой малый
в нанковой, подпоясанной по складкам ниже длинной талии поддевке, сидевший по-ямски, бочком, на козлах и
тем охотнее разговаривавший с барином, что, пока они говорили, разбитая, хромая белая коренная и поджарая, запаленная пристяжная могли итти шагом, чего им всегда очень хотелось.
Нехлюдов вспомнил, как он
в Кузминском стал обдумывать свою
жизнь, решать вопросы о
том, что и как он будет делать, и вспомнил, как он запутался
в этих вопросах и не мог решить их: столько было соображений по каждому вопросу.
Денежные же милостыни, которые раздавал здесь Нехлюдов, были вызваны
тем, что он здесь
в первый раз узнал
ту степень бедности и суровости
жизни, до которой дошли крестьяне, и, пораженный этой бедностью, хотя и знал, что это неразумно, не мог не давать
тех денег, которых у него теперь собралось
в особенности много, так как он получил их и за проданный еще
в прошлом году лес
в Кузминском и еще задатки за продажу инвентаря.
— Где узнать? Ни
в жизнь не узнала бы. Совсем вся лицо другая. Ведь, я чай, лет десять с
тех пор-то!
Со времени своего последнего посещения Масленникова,
в особенности после своей поездки
в деревню, Нехлюдов не
то что решил, но всем существом почувствовал отвращение к
той своей среде,
в которой он жил до сих пор, к
той среде, где так старательно скрыты были страдания, несомые миллионами людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа, что люди этой среды не видят, не могут видеть этих страданий и потому жестокости и преступности своей
жизни.
А между
тем в эту среду влекли его привычки его прошедшей
жизни, влекли и родственные и дружеские отношения и, главное,
то, что для
того, чтобы делать
то, что теперь одно занимало его: помочь и Масловой и всем
тем страдающим, которым он хотел помочь, он должен был просить помощи и услуг от людей этой среды, не только не уважаемых, но часто вызывающих
в нем негодование и презрение.
«Не успеешь оглянуться, как втянешься опять
в эту
жизнь», — подумал он, испытывая
ту раздвоенность и сомнения, которые
в нем вызывала необходимость заискивания
в людях, которых он не уважал. Сообразив, куда прежде, куда после ехать, чтоб не возвращаться, Нехлюдов прежде всего направился
в Сенат. Его проводили
в канцелярию, где он
в великолепнейшем помещении увидал огромное количество чрезвычайно учтивых и чистых чиновников.
Ребенок, девочка с золотистыми длинными локонами и голыми ногами, было существо совершенно чуждое отцу,
в особенности потому, что оно было ведено совсем не так, как он хотел этого. Между супругами установилось обычное непонимание и даже нежелание понять друг друга и тихая, молчаливая, скрываемая от посторонних и умеряемая приличиями борьба, делавшая для него
жизнь дома очень тяжелою. Так что семейная
жизнь оказалась еще более «не
то», чем служба и придворное назначение.
Надо было, присутствуя при этих службах, одно из двух: или притворяться (чего он с своим правдивым характером никогда не мог), что он верит
в то, во что не верит, или, признав все эти внешние формы ложью, устроить свою
жизнь так, чтобы не быть
в необходимости участвовать
в том, что он считает ложью.
И потому для уяснения этого вопроса он взял не Вольтера, Шопенгауера, Спенсера, Конта, а философские книги Гегеля и религиозные сочинения Vіnеt, Хомякова и, естественно, нашел
в них
то самое, что ему было нужно: подобие успокоения и оправдания
того религиозного учения,
в котором он был воспитан и которое разум его давно уже не допускал, но без которого вся
жизнь переполнялась неприятностями, а при признании которого все эти неприятности сразу устранялись.
И он усвоил себе все
те обычные софизмы о
том, что отдельный разум человека не может познать истины, что истина открывается только совокупности людей, что единственное средство познания ее есть откровение, что откровение хранится церковью и т. п.; и с
тех пор уже мог спокойно, без сознания совершаемой лжи, присутствовать при молебнах, панихидах, обеднях, мог говеть и креститься на образа и мог продолжать служебную деятельность, дававшую ему сознание приносимой пользы и утешение
в нерадостной семейной
жизни.
Его планы, составленные
в Москве, казались ему чем-то
в роде
тех юношеских мечтаний,
в которых неизбежно разочаровываются люди, вступающие
в жизнь.
Она вдруг стала серьезной, недовольной своею
жизнью и, чего-то ищущая, к чему-то стремящаяся, не
то что притворилась, а действительно усвоила себе точно
то самое душевное настроение, — хотя она словами никак не могла бы выразить,
в чем оно состояло, —
в каком был Нехлюдов
в эту минуту.
— Отвратительна животность зверя
в человеке, — думал он, — но когда она
в чистом виде, ты с высоты своей духовной
жизни видишь и презираешь ее, пал ли или устоял, ты остаешься
тем, чем был; но когда это же животное скрывается под мнимо-эстетической, поэтической оболочкой и требует перед собой преклонения, тогда, обоготворяя животное, ты весь уходишь
в него, не различая уже хорошего от дурного.
Это были люди заброшенные, одуренные постоянным угнетением и соблазнами, как
тот мальчик с половиками и сотни других людей, которых видел Нехлюдов
в остроге и вне его, которых условия
жизни как будто систематически доводят до необходимости
того поступка, который называется преступлением.
Из этих людей особенно
в этом отношении поразил его рецидивист вор Охотин, незаконный сын проститутки, воспитанник ночлежного дома, очевидно до 30 лет
жизни никогда не встречавший людей более высокой нравственности, чем городовые, и смолоду попавший
в шайку воров и вместе с
тем одаренный необыкновенным даром комизма, которым он привлекал к себе людей.
Это была привлекательная, страстная натура, человек, желавший во что бы
то ни стало наслаждаться, никогда не видавший людей, которые бы для чего-либо воздерживались от своего наслаждения и никогда не слыхавший слова о
том, чтобы была какая-нибудь другая цель
в жизни, кроме наслаждения.
Рагожинский был человек без имени и состояния, но очень ловкий служака, который, искусно лавируя между либерализмом и консерватизмом, пользуясь
тем из двух направлений, которое
в данное время и
в данном случае давало лучшие для его
жизни результаты, и, главное, чем-то особенным, чем он нравился женщинам, сделал блестящую относительно судейскую карьеру.
Не говоря уже о
том, что по лицу этому видно было, какие возможности духовной
жизни были погублены
в этом человеке, — по тонким костям рук и скованных ног и по сильным мышцам всех пропорциональных членов видно было, какое это было прекрасное, сильное, ловкое человеческое животное, как животное,
в своем роде гораздо более совершенное, чем
тот буланый жеребец, зa порчу которого так сердился брандмайор.
Стала она революционеркой, как она рассказывала, потому, что с детства чувствовала отвращение к господской
жизни, а любила
жизнь простых людей, и ее всегда бранили за
то, что она
в девичьей,
в кухне,
в конюшне, а не
в гостиной.
Весь интерес ее
жизни состоял, как для охотника найти дичь,
в том, чтобы найти случай служения другим.
Религиозное учение это состояло
в том, что всё
в мире живое, что мертвого нет, что все предметы, которые мы считаем мертвыми, неорганическими, суть только части огромного органического тела, которое мы не можем обнять, и что поэтому задача человека, как частицы большого организма, состоит
в поддержании
жизни этого организма и всех живых частей его.
Он боялся, чтобы под влиянием
тех тяжелых и развращающих условий,
в которых она находилась во время переезда, она не впала бы вновь
в то прежнее состояние разлада самой с собой и отчаянности
в жизни,
в котором она раздражалась против него и усиленно курила и пила вино, чтобы забыться.
В тюрьме у него сделалась чахотка, и теперь,
в тех условиях,
в которых он находился, ему, очевидно, оставалось едва несколько месяцев
жизни, и он знал это и не раскаивался
в том, что он делал, а говорил, что, если бы у него была другая
жизнь, он ее употребил бы на
то же самое — на разрушение
того порядка вещей, при котором возможно было
то, что он видел.
Когда он был на воле, он работал для,
той цели, которую он себе поставил, а именно: просвещение, сплочение рабочего, преимущественно крестьянского народа; когда же он был
в неволе, он действовал так же энергично и практично для сношения с внешним миром и для устройства наилучшей
в данных условиях
жизни не для себя только, но и для своего кружка.
Во время своих побывок дома он входил
в подробности ее
жизни, помогал ей
в работах и не прерывал сношений с бывшими товарищами, крестьянскими ребятами; курил с ними тютюн
в собачьей ножке, бился на кулачки и толковал им, как они все обмануты и как им надо выпрастываться из
того обмана,
в котором их держат.
В религиозном отношении он был также типичным крестьянином: никогда не думал о метафизических вопросах, о начале всех начал, о загробной
жизни. Бог был для него, как и для Араго, гипотезой,
в которой он до сих пор не встречал надобности. Ему никакого дела не было до
того, каким образом начался мир, по Моисею или Дарвину, и дарвинизм, который так казался важен его сотоварищам, для него был такой же игрушкой мысли, как и творение
в 6 дней.
О будущей
жизни он тоже никогда не думал,
в глубине души нося
то унаследованное им от предков твердое, спокойное убеждение, общее всем земледельцам, что как
в мире животных и растений ничто не кончается, а постоянно переделывается от одной формы
в другую — навоз
в зерно, зерно
в курицу, головастик
в лягушку, червяк
в бабочку, желудь
в дуб, так и человек не уничтожается, но только изменяется.