Неточные совпадения
Выбрав из десятка галстуков и брошек
те, какие первые попались под руку, — когда-то это было ново и забавно, теперь было совершенно
всё равно, — Нехлюдов оделся в вычищенное и приготовленное на стуле платье и вышел, хотя и не вполне свежий, но чистый и душистый, в длинную, с натертым вчера тремя мужиками паркетом столовую с огромным дубовым буфетом и таким
же большим раздвижным столом, имевшим что-то торжественное в своих широко расставленных в виде львиных лап резных ножках.
В пользу женитьбы вообще было, во-первых,
то, что женитьба, кроме приятностей домашнего очага, устраняя неправильность половой жизни, давала возможность нравственной жизни; во-вторых, и главное,
то, что Нехлюдов надеялся, что семья, дети дадут смысл его теперь бессодержательной жизни. Это было за женитьбу вообще. Против
же женитьбы вообще было, во-первых, общий
всем немолодым холостякам страх за лишение свободы и, во-вторых, бессознательный страх перед таинственным существом женщины.
В пользу
же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во
всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых,
то, что она была породиста и во
всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще
то, что она выше
всех других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
— Наконец, — продолжал чтение секретарь, — Картинкин сознался и в
том, что дал Масловой порошков для усыпления купца; во вторичном
же своем показании отрицал свое участие в похищении денег и передачу порошков Масловой, во
всем обвиняя ее одну.
В это время товарищ прокурора опять привстал и
всё с
тем же притворно-наивным видом попросил позволения сделать еще несколько вопросов и, получив разрешение, склонив над шитым воротником голову, спросил...
Он в первый раз понял тогда
всю жестокость и несправедливость частного землевладения и, будучи одним из
тех людей, для которых жертва во имя нравственных требований составляет высшее духовное наслаждение, он решил не пользоваться правом собственности на землю и тогда
же отдал доставшуюся ему по наследству от отца землю крестьянам.
В
то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только как о жене.
Все же женщины, которые не могли, по его понятию, быть его женой, были для него не женщины, а люди. Но случилось, что в это лето, в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
Когда он считал нужным умерять свои потребности и носил старую шинель и не пил вина,
все считали это странностью и какой-то хвастливой оригинальностью, когда
же он тратил большие деньги на охоту или на устройство необыкновенного роскошного кабинета,
то все хвалили его вкус и дарили ему дорогие вещи.
Точно так
же, когда Нехлюдов, достигнув совершеннолетия, отдал
то небольшое имение, которое он наследовал от отца, крестьянам, потому что считал несправедливым владенье землею, — этот поступок его привел в ужас его мать и родных и был постоянным предметом укора и насмешки над ним
всех его родственников.
Нехлюдову
же было удивительно, как это он, этот дьячок, не понимает
того, что
всё, что здесь да и везде на свете существует, существует только для Катюши, и что пренебречь можно
всем на свете, только не ею, потому что она — центр
всего.
«Но что
же делать? Всегда так. Так это было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он рассказывал, так это было с дядей Гришей, так это было с отцом, когда он жил в деревне и у него родился от крестьянки
тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще жив. А если
все так делают,
то, стало быть, так и надо». Так утешал он себя, но никак не мог утешиться. Воспоминание это жгло его совесть.
Жизнь Катюши, и вытекавшая из ноздрей сукровица, и вышедшие из орбит глаза, и его поступок с нею, —
всё это, казалось ему, были предметы одного и
того же порядка, и он со
всех сторон был окружен и поглощен этими предметами.
Смысл его речи, за исключением цветов красноречия, был
тот, что Маслова загипнотизировала купца, вкравшись в его доверие, и, приехав в номер с ключом за деньгами, хотела сама
всё взять себе, но, будучи поймана Симоном и Евфимьей, должна была поделиться с ними. После
же этого, чтобы скрыть следы своего преступления, приехала опять с купцом в гостиницу и там отравила его.
Что
же касается предположения защиты о
том, что Маслова была развращена воображаемым (он особенно ядовито сказал: воображаемым) соблазнителем,
то все данные скорее говорят о
том, что она была соблазнительницей многих и многих жертв, прошедших через ее руки.
Маслова
же ничего не сказала. На предложение председателя сказать
то, что она имеет для своей защиты, она только подняла на него глаза, оглянулась на
всех, как затравленный зверь, и тотчас
же опустила их и заплакала, громко всхлипывая.
И в его представлении происходило
то обычное явление, что давно не виденное лицо любимого человека, сначала поразив
теми внешними переменами, которые произошли за время отсутствия, понемногу делается совершенно таким
же, каким оно было за много лет
тому назад, исчезают
все происшедшие перемены, и перед духовными очами выступает только
то главное выражение исключительной, неповторяемой духовной личности.
Третий
же вопрос о Масловой вызвал ожесточенный спор. Старшина настаивал на
том, что она виновна и в отравлении и в грабеже, купец не соглашался и с ним вместе полковник, приказчик и артельщик, — остальные как будто колебались, но мнение старшины начинало преобладать, в особенности потому, что
все присяжные устали и охотнее примыкали к
тому мнению, которое обещало скорее соединить, а потому и освободить
всех.
Нехлюдов посмотрел на подсудимых. Они,
те самые, чья судьба решилась,
всё так
же неподвижно сидели за своей решеткой перед солдатами. Маслова улыбалась чему-то. И в душе Нехлюдова шевельнулось дурное чувство. Перед этим, предвидя ее оправдание и оставление в городе, он был в нерешительности, как отнестись к ней; и отношение к ней было трудно. Каторга
же и Сибирь сразу уничтожали возможность всякого отношения к ней: недобитая птица перестала бы трепаться в ягдташе и напоминать о себе.
— Да, как
же, князь Нехлюдов? Очень приятно, мы уже встречались, — сказал председатель, пожимая руку и с удовольствием вспоминая, как хорошо и весело он танцовал — лучше
всех молодых — в
тот вечер, как встретился с Нехлюдовым. — Чем могу служить?
Беседа с адвокатом и
то, что он принял уже меры для защиты Масловой, еще более успокоили его. Он вышел на двор. Погода была прекрасная, он радостно вдохнул весенний воздух. Извозчики предлагали свои услуги, но он пошел пешком, и тотчас
же целый рой мыслей и воспоминаний о Катюше и об его поступке с ней закружились в его голове. И ему стало уныло и
всё показалось мрачно. «Нет, это я обдумаю после, — сказал он себе, — а теперь, напротив, надо развлечься от тяжелых впечатлений».
«А чорт тебя разберет, что тебе нужно, — вероятно, внутренно проговорил он», подумал Нехлюдов, наблюдая
всю эту игру. Но красавец и силач Филипп тотчас
же скрыл свое движение нетерпения и стал покойно делать
то, что приказывала ему изможденная, бессильная,
вся фальшивая княгиня Софья Васильевна.
Это было
тем более отвратительно, что в этой
же комнате три месяца
тому назад лежала эта женщина, ссохшаяся, как мумия, и всё-таки наполнявшая мучительно тяжелым запахом, который ничем нельзя было заглушить, не только
всю комнату, но и
весь дом.
Старшой подошел и сердито ткнул Маслову в плечо и, кивнув ей головой, повел ее в женский коридор. В женском коридоре ее
всю ощупали, обыскали и, не найдя ничего (коробка папирос была засунута в калаче), впустили в
ту же камеру, из которой она вышла утром.
Мальчишка в одной рубашонке пробегал мимо нее и приговаривал
всё одно и
то же: «ишь, не поймала!» Старушка эта, обвинявшаяся вместе с сыном в поджоге, переносила свое заключение с величайшим добродушием, сокрушаясь только о сыне, сидевшем с ней одновременно в остроге, но более
всего о своем старике, который, она боялась, совсем без нее завшивеет, так как невестка ушла, и его обмывать некому.
Маслова достала из калача
же деньги и подала Кораблевой купон. Кораблева взяла купон, посмотрела и, хотя не знала грамоте, поверила
всё знавшей Хорошавке, что бумажка эта стоит 2 рубля 50 копеек, и полезла к отдушнику за спрятанной там склянкой с вином. Увидав это, женщины — не-соседки по нарам — отошли к своим местам. Маслова между
тем вытряхнула пыль из косынки и халата, влезла на нары и стала есть калач.
— Очень благодарю вас, Аграфена Петровна, за
все заботы обо мне, но мне теперь не нужна такая большая квартира и
вся прислуга. Если
же вы хотите помочь мне,
то будьте так добры распорядиться вещами, убрать их покамест, как это делалось при мама. А Наташа приедет, она распорядится. (Наташа была сестра Нехлюдова.)
— Это ваша добрая воля, только вины вашей тут особенной нет. Со
всеми бывает, и если с рассудком,
то всё это заглаживается и забывается, и живут, — сказала Аграфена Петровна строго и серьезно, — и вам это на свой счет брать не к чему. Я и прежде слышала, что она сбилась с пути, так кто
же этому виноват?
«Такое
же опасное существо, как вчерашняя преступница, — думал Нехлюдов, слушая
всё, что происходило перед ним. — Они опасные, а мы не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и
все мы,
все те, которые, зная меня таким, каков я есмь, не только не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и был этот мальчик самый опасный для общества человек из
всех людей, находящихся в этой зале,
то что
же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
Когда
же он, больной и испорченный от нездоровой работы, пьянства, разврата, одурелый и шальной, как во сне, шлялся без цели по городу и сдуру залез в какой-то сарай и вытащил оттуда никому ненужные половики, мы
все достаточные, богатые, образованные люди, не
то что позаботились о
том, чтобы уничтожить
те причины, которые довели этого мальчика до его теперешнего положения, а хотим поправить дело
тем, что будем казнить этого мальчика.
— Для
того, что она невинна и приговорена к каторге. Виновник
же всего я, — говорил Нехлюдов дрожащим голосом, чувствуя вместе с
тем, что он говорит
то, чего не нужно бы говорить.
— Так-с, — сказал прокурор
всё с
той же чуть заметной улыбкой, как бы показывая этой улыбкой
то, что такие заявления знакомы ему и принадлежат к известному ему забавному разряду. — Так-с, но вы, очевидно, понимаете, что я, как прокурор суда, не могу согласиться с вами. И потому советую вам заявить об этом на суде, и суд разрешит ваше заявление и признает его уважительным или неуважительным и в последнем случае наложит на вас взыскание. Обратитесь в суд.
Она решила, что сделает так. Но тут
же, как это и всегда бывает в первую минуту затишья после волнения, он, ребенок — его ребенок, который был в ней, вдруг вздрогнул, стукнулся и плавно потянулся и опять стал толкаться чем-то тонким, нежным и острым. И вдруг
всё то, что за минуту так мучало ее, что, казалось, нельзя было жить,
вся злоба на него и желание отомстить ему хоть своей смертью, —
всё это вдруг отдалилось. Она успокоилась, оправилась, закуталась платком и поспешно пошла домой.
Все жили только для себя, для своего удовольствия, и
все слова о Боге и добре были обман. Если
же когда поднимались вопросы о
том, зачем на свете
всё устроено так дурно, что
все делают друг другу зло и
все страдают, надо было не думать об этом. Станет скучно — покурила или выпила или, что лучше
всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет.
Кроме
того, было прочтено дьячком несколько стихов из Деяний Апостолов таким странным, напряженным голосом, что ничего нельзя было понять, и священником очень внятно было прочтено место из Евангелия Марка, в котором сказано было, как Христос, воскресши, прежде чем улететь на небо и сесть по правую руку своего отца, явился сначала Марии Магдалине, из которой он изгнал семь бесов, и потом одиннадцати ученикам, и как велел им проповедывать Евангелие
всей твари, причем объявил, что
тот, кто не поверит, погибнет, кто
же поверит и будет креститься, будет спасен и, кроме
того, будет изгонять бесов, будет излечивать людей от болезни наложением на них рук, будет говорить новыми языками, будет брать змей и, если выпьет яд,
то не умрет, а останется здоровым.
Особенная эта служба состояла в
том, что священник, став перед предполагаемым выкованным золоченым изображением (с черным лицом и черными руками)
того самого Бога, которого он ел, освещенным десятком восковых свечей, начал странным и фальшивым голосом не
то петь, не
то говорить следующие слова: «Иисусе сладчайший, апостолов славо, Иисусе мой, похвала мучеников, владыко всесильне, Иисусе, спаси мя, Иисусе спасе мой, Иисусе мой краснейший, к Тебе притекающего, спасе Иисусе, помилуй мя, молитвами рождшия Тя,
всех, Иисусе, святых Твоих, пророк
же всех, спасе мой Иисусе, и сладости райския сподоби, Иисусе человеколюбче!»
На этом он приостановился, перевел дух, перекрестился, поклонился в землю, и
все сделали
то же.
И никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой, не приходило в голову, что
тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно
всё то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил одним людям называть учителями других людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришел разрушить их, и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине; главное
же, запретил не только судить людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу.
Начальник
же тюрьмы и надзиратели, хотя никогда и не знали и не вникали в
то, в чем состоят догматы этой веры, и что означало
всё то, что совершалось в церкви, — верили, что непременно надо верить в эту веру, потому что высшее начальство и сам царь верят в нее.
Над этой
же женщиной швейцар, с которым говорил Нехлюдов, кричал изо
всех сил лысому с блестящими глазами арестанту на
той стороне.
Но тут
же он почувствовал, что теперь, сейчас, совершается нечто самое важное в его душе, что его внутренняя жизнь стоит в эту минуту как бы на колеблющихся весах, которые малейшим усилием могут быть перетянуты в
ту или другую сторону. И он сделал это усилие, призывая
того Бога, которого он вчера почуял в своей душе, и Бог тут
же отозвался в нем. Он решил сейчас сказать ей
всё.
—
Всё равно, защита могла иметь основания требовать
того же самого.
Кораблева, Хорошавка, Федосья и Маслова сидели в своем углу и
все красные и оживленные, выпив уже водки, которая теперь не переводилась у Масловой и которою она щедро угощала товарок, пили чай и говорили о
том же.
— Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут быть, — вскрикнула она,
вся преображенная гневом, вырывая у него руку. — Ты мной хочешь спастись, — продолжала она, торопясь высказать
всё, что поднялось в ее душе. — Ты мной в этой жизни услаждался, мной
же хочешь и на
том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая
вся рожа твоя. Уйди, уйди ты! — закричала она, энергическим движением вскочив на ноги.
Масленников
весь рассиял, увидав Нехлюдова. Такое
же было жирное и красное лицо, и
та же корпуленция, и такая
же, как в военной службе, прекрасная одежда. Там это был всегда чистый, по последней моде облегавший его плечи и грудь мундир или тужурка; теперь это было по последней моде статское платье, так
же облегавшее его сытое тело и выставлявшее широкую грудь. Он был в вицмундире. Несмотря на разницу лет (Масленникову было под 40), они были на «ты».
Нехлюдов слушал и вместе с
тем оглядывал и низкую койку с соломенным тюфяком, и окно с толстой железной решеткой, и грязные отсыревшие и замазанные стены, и жалкое лицо и фигуру несчастного, изуродованного мужика в котах и халате, и ему
всё становилось грустнее и грустнее; не хотелось верить, чтобы было правда
то, что рассказывал этот добродушный человек, — так было ужасно думать, что могли люди ни за что, только за
то, что его
же обидели, схватить человека и, одев его в арестантскую одежду, посадить в это ужасное место.
Из
всех выделился высокий благообразный крестьянин лет пятидесяти. Он разъяснил Нехлюдову, что они
все высланы и заключены в тюрьму за
то, что у них не было паспортов. Паспорта
же у них были, но только просрочены недели на две. Всякий год бывали так просрочены паспорта, и ничего не взыскивали, а нынче взяли да вот второй месяц здесь держат, как преступников.
Люди как реки: вода во
всех одинакая и везде одна и
та же, но каждая река бывает
то узкая,
то быстрая,
то широкая,
то тихая,
то чистая,
то холодная,
то мутная,
то теплая.
— И не отменят —
всё равно. Я не за это, так за другое
того стою… — сказала она, и он видел, какое большое усилие она сделала, чтобы удержать слезы. — Ну что
же, видели Меньшова? — спросила она вдруг, чтобы скрыть свое волнение. — Правда ведь, что они не виноваты?
Он хотел и в этом имении устроить дело с землею так
же, как он устроил его в Кузминском; кроме
того, узнать
всё, что можно еще узнать про Катюшу и ее и своего ребенка: правда ли, что он умер, и как он умер?
— Как
же, на деревне, никак не могу с ней справиться. Шинок держит. Знаю и обличаю и браню ее, а коли акт составить — жалко: старуха, внучата у ней, — сказал приказчик
всё с
той же улыбкой, выражавшей и желание быть приятным хозяину и уверенность в
том, что Нехлюдов, точно так
же как и он, понимает всякие дела.