Неточные совпадения
Так, в конторе губернской тюрьмы считалось священным и важным не то, что
всем животным и людям даны умиление и радость весны, а считалось священым и важным то, что накануне получена была за номером с печатью и заголовком бумага о том, чтобы к 9-ти часам утра были доставлены в нынешний
день, 28-го апреля, три содержащиеся в тюрьме подследственные арестанта — две женщины и один мужчина.
И так каждый
день,
всю неделю.
И женщина эта вовлекла его в связь, которая с каждым
днем делалась для Нехлюдова
всё более и более захватывающей и вместе с тем
всё более и более отталкивающей.
На
всех был, — несмотря на то, что многих это оторвало от
дела и что они говорили, что тяготятся этим, — на
всех был отпечаток некоторого удовольствия сознания совершения общественного важного
дела.
Больше
всего народа было около залы гражданского отделения, в которой шло то
дело, о котором говорил представительный господин присяжным, охотник до судейских
дел.
— Я, — сказал представительный господин, знавший
все судейские
дела.
Всем было неловко, один только старичок-священник был несомненно убежден, что он делает очень полезное и важное
дело.
Всё шло без задержек, скоро и не без торжественности, и эта правильность, последовательность и торжественность, очевидно, доставляли удовольствие участвующим, подтверждая в них сознание, что они делают серьезное и важное общественное
дело. Это чувство испытывал и Нехлюдов.
— Очень хорошо, — сказал председатель, очевидно довольный достигнутыми результатами. — Так расскажите, как было
дело, — сказал он, облокачиваясь на спинку и кладя обе руки на стол. — Расскажите
всё, как было. Вы можете чистосердечным признанием облегчить свое положение.
Нехлюдов в это лето у тетушек переживал то восторженное состояние, когда в первый раз юноша не по чужим указаниям, а сам по себе познает
всю красоту и важность жизни и
всю значительность
дела, предоставленного в ней человеку, видит возможность бесконечного совершенствования и своего и
всего мира и отдается этому совершенствованию не только с надеждой, но и с полной уверенностью достижения
всего того совершенства, которое он воображает себе.
Катюше было много
дела по дому, но она успевала
всё переделать и в свободные минуты читала.
Ах, если бы
всё это остановилось на том чувстве, которое было в эту ночь! «Да,
всё это ужасное
дело сделалось уже после этой ночи Светло-Христова Воскресения!» думал он теперь, сидя у окна в комнате присяжных.
Но, как на зло ему,
дело тянулось долго: после допроса по одиночке свидетелей и эксперта и после
всех, как обыкновенно, делаемых с значительным видом ненужных вопросов от товарища прокурора и защитников, председатель предложил присяжным осмотреть вещественные доказательства, состоящие из огромных размеров, очевидно, надевавшегося на толстейший указательный палец кольца с розеткой из брильянтов и фильтра, в котором был исследован яд. Вещи эти были запечатаны, и на них были ярлычки.
«188* года февраля 15-го
дня я, нижеподписавшийся, по поручению врачебного отделения, за № 638-м, — опять начал с решительностью, повысив диапазон голоса, как будто желая разогнать сон, удручающий
всех присутствующих, секретарь, — в присутствии помощника врачебного инспектора, сделав исследование внутренностей...
— Обстоятельства
дела этого следующие, — начал он и повторил
всё то, что несколько раз уже было сказано и защитниками, и товарищем прокурора, и свидетелями.
«И такая удивительная случайность! Ведь надо же, чтобы это
дело пришлось именно на мою сессию, чтобы я, нигде не встречая ее 10 лет, встретил ее здесь, на скамье подсудимых! И чем
всё это кончится? Поскорей, ах, поскорей бы!»
Ему
всё хотелось не верить в то, что то, что было перед ним, было его
дело.
Все поднялись за ним и с облегченным и приятным чувством совершенного хорошего
дела стали выходить или передвигаться по зале.
«188* года апреля 28
дня, по указу Его Императорского Величества, Окружный Суд, по уголовному отделению, в силу решения г-д присяжных заседателей, на основании 3 пункта статьи 771, 3 пункта статьи 776 и статьи 777 Устава уголовного судопроизводства, определил: крестьянина Симона Картинкина, 33 лет, и мещанку Екатерину Маслову, 27 лет, лишив
всех прав состояния, сослать в каторжные работы: Картинкина на 8 лет, а Маслову на 4 года, с последствиями для обоих по 28 статье Уложения.
Нехлюдов вернулся в суд, снял пальто и пошел наверх. В первом же коридоре он встретил Фанарина. Он остановил его и сказал, что имеет до него
дело. Фанарин знал его в лицо и по имени и сказал, что очень рад сделать
всё приятное.
— Прежде
всего я буду вас просить, — сказал Нехлюдов, — о том, чтобы никто не знал, что я принимаю участие в этом
деле.
Нынче же, удивительное
дело,
всё в этом доме было противно ему —
всё, начиная от швейцара, широкой лестницы, цветов, лакеев, убранства стола до самой Мисси, которая нынче казалась ему непривлекательной и ненатуральной.
— У
всех нас бывают и дурные и хорошие
дни.
«Нет, нет, — думал он, — освободиться надо, освободиться от
всех этих фальшивых отношений и с Корчагиными, и с Марьей Васильевной, и с наследством, и со
всем остальным… Да, подышать свободно. Уехать за границу — в Рим, заняться своей картиной… — Он вспомнил свои сомнения насчет своего таланта. — Ну, да
всё равно, просто подышать свободно. Сначала в Константинополь, потом в Рим, только отделаться поскорее от присяжничества. И устроить это
дело с адвокатом».
Еще сидела без
дела на нарах невысокая,
вся в морщинках, добродушная старушка с седыми волосами и горбатой спиной.
— Видно, у них
всё так, — сказала корчемница и, вглядевшись в голову девочки, положила чулок подле себя, притянула к себе девочку между ног и начала быстрыми пальцами искать ей в голове. — «Зачем вином торгуешь?» А чем же детей кормить? — говорила она, продолжая свое привычное
дело.
Через несколько минут Маслова оживилась и бойко рассказывала про суд, передразнивая прокурора, и то, что особенно поразило ее в суде. В суде
все смотрели на нее с очевидным удовольствием, рассказывала она, и то и
дело нарочно для этого заходили в арестантскую.
Дело велось точно так же, как и вчерашнее, со
всем арсеналом доказательств, улик, свидетелей, присяги их, допросов, экспертов и перекрестных вопросов. Свидетель-городовой на вопросы председателя, обвинителя, защитника безжизненно отрубал: «так точно-с», «не могу знать» и опять «так точно»…, но, несмотря на его солдатское одурение и машинообразность, видно было, что он жалел мальчика и неохотно рассказывал о своей поимке.
Когда же он, больной и испорченный от нездоровой работы, пьянства, разврата, одурелый и шальной, как во сне, шлялся без цели по городу и сдуру залез в какой-то сарай и вытащил оттуда никому ненужные половики, мы
все достаточные, богатые, образованные люди, не то что позаботились о том, чтобы уничтожить те причины, которые довели этого мальчика до его теперешнего положения, а хотим поправить
дело тем, что будем казнить этого мальчика.
Действительно, Екатерина Маслова находилась там. Прокурор забыл, что месяцев шесть тому назад жандармами, как видно, было возбуждено раздутое до последней степени политическое
дело, и
все места дома предварительного заключения были захвачены студентами, врачами, рабочими, курсистками и фельдшерицами.
Острожная церковь была вновь построена и отделана богатым купцом, потратившим на это
дело несколько десятков тысяч рублей, и
вся блестела яркими красками и золотом.
Всё было странно Нехлюдову, и страннее
всего то, что ему приходилось благодарить и чувствовать себя обязанным перед смотрителем и старшим надзирателем, перед людьми, делавшими
все те жестокие
дела, которые делались в этом доме.
Мировоззрение это состояло в том, что главное благо
всех мужчин,
всех без исключения — старых, молодых, гимназистов, генералов, образованных, необразованных, — состоит в половом общении с привлекательными женщинами, и потому
все мужчины, хотя и притворяются, что заняты другими
делами, в сущности желают только одного этого.
«Не стоит изменять формы жизни теперь, когда
дело Масловой не решено, — думал Нехлюдов. — Да и слишком трудно это.
Всё равно само собой
всё изменится, когда освободят или сошлют ее, и я поеду за ней».
— Уж очень он меня измучал — ужасный негодяй. Хотелось душу отвести, — сказал адвокат, как бы оправдываясь в том, что говорит не о
деле. — Ну-с, о вашем
деле… Я его прочел внимательно и «содержания оной не одобрил», как говорится у Тургенева, т. е. адвокатишко был дрянной и
все поводы кассации упустил.
За чаем в этот
день по
всем камерам острога шли оживленные разговоры о том, что в этот
день должны были быть наказаны розгами два арестанта.
— Хорошо, я сделаю, узнаю, — сказал Нехлюдов,
всё более и более удивляясь ее развязности. — Но мне о своем
деле хотелось поговорить с вами. Вы помните, что я вам говорил тот раз? — сказал он.
Проснувшись на другой
день утром, Нехлюдов вспомнил
всё то, что было накануне, и ему стало страшно.
Тебе надо сойтись с графиней Пассек, — продолжал разговорившийся Масленников; — она
вся отдалась этому
делу.
Нехлюдов стал спрашивать ее о том, как она попала в это положение. Отвечая ему, она с большим оживлением стала рассказывать о своем
деле. Речь ее была пересыпана иностранными словами о пропагандировании, о дезорганизации, о группах и секциях и подсекциях, о которых она была, очевидно, вполне уверена, что
все знали, а о которых Нехлюдов никогда не слыхивал.
Третье
дело, о котором хотела говорить Вера Ефремовна, касалось Масловой. Она знала, как
всё зналось в остроге, историю Масловой и отношения к ней Нехлюдова и советовала хлопотать о переводе ее к политическим или, по крайней мере, в сиделки в больницу, где теперь особенно много больных и нужны работницы. Нехлюдов поблагодарил ее за совет и сказал, что постарается воспользоваться им.
На другой
день Нехлюдов поехал к адвокату и сообщил ему
дело Меньшовых, прося взять на себя защиту. Адвокат выслушал и сказал, что посмотрит
дело, и если
всё так, как говорит Нехлюдов, что весьма вероятно, то он без всякого вознаграждения возьмется за защиту. Нехлюдов между прочим рассказал адвокату о содержимых 130 человеках по недоразумению и спросил, от кого это зависит, кто виноват. Адвокат помолчал, очевидно желая ответить точно.
—
Дело после; что прикажешь —
всё сделаю, — говорил Масленников, проходя с Нехлюдовым через залу. — Доложите генеральше, что князь Нехлюдов, — на ходу сказал он лакею. Лакей иноходью, обгоняя их, двинулся вперед. — Vous n’avez qu’à ordonner. [Тебе стоит только приказать.] Но жену повидай непременно. Мне и то досталось за то, что я тот раз не привел тебя.
На другой
день после посещения Масленникова Нехлюдов получил от него на толстой глянцовитой с гербом и печатями бумаге письмо великолепным твердым почерком о том, что он написал о переводе Масловой в больницу врачу, и что, по
всей вероятности, желание его будет исполнено. Было подписано: «любящий тебя старший товарищ», и под подписью «Масленников» был сделан удивительно искусный, большой и твердый росчерк.
На другой
день условие домашнее было подписано, и, провожаемый пришедшими выборными стариками, Нехлюдов с неприятным чувством чего-то недоделанного сел в шикарную, как говорил ямщик со станции, троечную коляску управляющего и уехал на станцию, простившись с мужиками, недоумевающе и недовольно покачивавшими головами. Нехлюдов был недоволен собой. Чем он был недоволен, он не знал, но ему
все время чего-то было грустно и чего-то стыдно.
Он хотел и в этом имении устроить
дело с землею так же, как он устроил его в Кузминском; кроме того, узнать
всё, что можно еще узнать про Катюшу и ее и своего ребенка: правда ли, что он умер, и как он умер?
— Как же, на деревне, никак не могу с ней справиться. Шинок держит. Знаю и обличаю и браню ее, а коли акт составить — жалко: старуха, внучата у ней, — сказал приказчик
всё с той же улыбкой, выражавшей и желание быть приятным хозяину и уверенность в том, что Нехлюдов, точно так же как и он, понимает всякие
дела.
— Какой уж корм! Только пример один. Известное
дело, не свое детище. Абы довезть живым. Сказывала, довезла только до Москвы, так в ту же пору и сгас. Она и свидетельство привезла, —
всё как должно. Умная женщина была.
— Ну, и отработаю, отпусти корову-то, не мори голодом, — злобно прокричала она. — И так ни
дня ни ночи отдыха нет. Свекровь больная. Муж закатился. Одна поспеваю во
все концы, а силы нет. Подавись ты отработкой своей.
Знал несомненно, что нужно было изучить, разобрать, уяснить себе, понять
все эти
дела судов и наказаний, в которых он чувствовал, что видит что-то такое, чего не видят другие.