Неточные совпадения
Нет, я вам вперед говорю, если вы мне
не скажете, что у нас война, если вы еще позволите себе защищать все гадости, все ужасы этого Антихриста (право, я верю, что он Антихрист), — я вас больше
не знаю, вы уж
не друг мой, вы уж
не мой верный раб,
как вы говорите.]
— Ежели бы
знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, — сказал князь, по привычке,
как заведенные часы, говоря вещи, которым он и
не хотел, чтобы верили.
— Милый мой, вы благодетель! Я иного и
не ждала от вас; я
знала,
как вы добры.
— Этого
не обещаю. Вы
не знаете,
как осаждают Кутузова с тех пор,
как он назначен главнокомандующим. Он мне сам говорил, что все московские барыни сговорились отдать ему всех своих детей в адъютанты.
— «Je leur ai montré le chemin de la gloire» — сказал он после недолгого молчания, опять повторяя слова Наполеона: — «ils n’en ont pas voulu; je leur ai ouvert mes antichambres, ils se sont précipités en foule»… Je ne sais pas à quel point il a eu le droit de le dire. [«Я показал им путь славы: они
не хотели; я открыл им мои передние: они бросились толпой…»
Не знаю, до
какой степени имел он право так говорить.]
Мсье Пьер
не знал, кому отвечать, оглянул всех и улыбнулся. Улыбка у него была
не такая,
как у других людей, сливающаяся с неулыбкой. У него, напротив, когда приходила улыбка, то вдруг, мгновенно исчезало серьезное и даже несколько угрюмое лицо и являлось другое — детское, доброе, даже глуповатое и
как бы просящее прощения.
Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну,
какая только бывала, а я ничего
не знаю и никуда
не гожусь.
—
Знаете что́! — сказал Пьер,
как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, — серьезно, я давно это думал. С этого жизнью я ничего
не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я
не поеду.
— Что́ такое? — спросила графиня,
как будто
не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухова.
Видно было, что он искал и
не находил, что̀ сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо,
как эту Мими куклу он
знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом,
как она в пять лет на его памяти состарелась и
как у ней по всему черепу треснула голова.
— Я уж вам говорил, папенька, — сказал сын, — что, ежели вам
не хочется меня отпустить, я останусь. Но я
знаю, что никуда
не гожусь, кроме
как в военную службу; я
не дипломат,
не чиновник,
не умею скрывать того, что́ чувствую, — говорил он, всё поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью-барышню.
— Да, ваша правда, — продолжала графиня. — До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, — говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. — Я
знаю, что я всегда буду первою confidente [советницей] моих дочерей, и что Николинька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то всё
не так,
как эти петербургские господа.
—
Не дай Бог тебе
узнать,
как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания.
—
Знаю,
знаю, — сказал князь Василий своим монотонным голосом. — Je n’ai jamais pu concevoir, comment Nathalie s’est décidée à épouser cet ours mal-léché! Un personnage complètement stupide et ridicule. Et joueur à ce qu’on dit. [Я никогда
не мог понять,
как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
— Ah, chère, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я вас и
не узнала,] — с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. — Je viens d’arriver et je suis à vous pour vous aider à soigner mon oncle, J’imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю,
как вы настрадались.] — прибавила она, с участием закатывая глаза.
— A! Граф Ростов! — радостно заговорил Пьер. — Так вы его сын, Илья? Я, можете себе представить, в первую минуту
не узнал вас. Помните,
как мы на Воробьевы горы ездили с m-me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
— Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? — сказал Митенька. — Изволите
знать, что… Впрочем,
не извольте беспокоиться, — прибавил он, заметив,
как граф уже начал тяжело и часто дышать, что́ всегда было признаком начинавшегося гнева. — Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
— Ах, в
каком он ужасном положении! Его
узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов
не сказала…
Большинство гостей смотрели на старших,
не зная,
как следует принять эту выходку.
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела,
как ребенок,
не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но
не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
— Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, — продолжал князь Василий, видимо,
не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, — в такие минуты,
как теперь, обо всем надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю,
как своих детей, ты это
знаешь.
— Наконец, надо подумать и о моем семействе, — сердито отталкивая от себя столик и
не глядя на нее, продолжал князь Василий, — ты
знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа.
Знаю,
знаю,
как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне
не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты
знаешь ли, что я послал за Пьером, и что́ граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
— Я тебе скажу больше, — продолжал князь Василий, хватая ее за руку, — письмо было написано, хотя и
не отослано, и государь
знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то
как скоро всё кончится, — князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится, — и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер,
как законный сын, получит всё.
— Mais, ma pauvre Catiche, c’est clair, comme le jour. [Но, милая Катишь, это ясно,
как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы
не получите ни вот этого. Ты должна
знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему-нибудь они забыты, то ты должна
знать, где они, и найти их, потому что…
—
Как здоровье… — Он замялся,
не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно.
Она говорила, что граф умер так,
как и она желала бы умереть, что конец его был
не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца с сыном было до того трогательно, что она
не могла вспомнить его без слез, и что она
не знает, — кто лучше вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так всё и всех вспомнил в последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на которого жалко было смотреть,
как он был убит и
как, несмотря на это, старался скрыть свою печаль, чтобы
не огорчить умирающего отца.
Так
как уже два года все забавляются тем, чтобы приискивать мне женихов, которых я большею частью
не знаю, то брачная хроника Москвы делает меня графинею Безуховой.
Я
не знаю,
как вы посмотрите на это дело, но я сочла своим долгом предуведомить вас.
Князь Андрей, видимо,
знал это так же хорошо,
как и Тихон; он посмотрел на часы,
как будто для того, чтобы поверить,
не изменились ли привычки отца за то время, в которое он
не видал его, и, убедившись, что они
не изменились, обратился к жене.
— То же, то же самое;
не знаю,
как на твои глаза, — отвечала радостно княжна.
— Мне сказали, что ты велел закладывать, — сказала она, запыхавшись (она, видно, бежала), — а мне так хотелось еще поговорить с тобой наедине. Бог
знает, на сколько времени опять расстаемся. Ты
не сердишься, что я пришла? Ты очень переменился, Андрюша, — прибавила она
как бы в объяснение такого вопроса.
— Я другое дело. Чтó обо мне говорить! Я
не желаю другой жизни, да и
не могу желать, потому что
не знаю никакой другой жизни. А ты подумай, André, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я… ты меня
знаешь…
как я бедна en ressources, [
не весела] для женщины, привыкшей к лучшему обществу. M-lle Bourienne одна…
— Ты, чтó хочешь, думай! Я
знаю, ты такой же,
как и mon père. Чтó хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах… — Она всё еще
не доставала того, чтó держала, из ридикюля. — Так ты обещаешь мне?
—
Знай одно, Маша, я ни в чем
не могу упрекнуть,
не упрекал и никогда
не упрекну мою жену, и сам ни в чем себя
не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в
каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь
знать правду… хочешь
знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это?
Не знаю…
— Ну, теперь прощай! — Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. — Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет… — Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: — а коли
узнаю, что ты повел себя
не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно! — взвизгнул он.
И солдаты, после тридцативерстного перехода,
не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы,
какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2000 людей, из которых каждый
знал свое место, свое дело, из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз,
как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился,
как будто хотел выразить этим, что всё, что̀ ему сказал Долохов, и всё, что̀ он мог сказать ему, он давно, давно
знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем
не то, что̀ нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
— Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего
не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет.
Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То-то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами,
не зная, с
какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.
Неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на невысокого ростом Козловского,
как будто удивляясь, что его могут
не знать.
— Вам своя фанаберия дорога́, извиниться
не хочется, — продолжал штаб-ротмистр, — а нам, старикам,
как мы выросли, да и умереть, Бог даст, приведется в полку, так нам честь полка дорога, и Богданыч это
знает. Ох,
как дорога, батюшка! А это нехорошо, нехорошо! Там обижайтесь или нет, а я всегда правду-матку скажу. Нехорошо!
Никто
не знает, и хочется
знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и
знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и
узнать, что́ там, по той стороне черты,
как и неизбежно
узнать, что̀ там, по ту сторону смерти.
— Ах, ваше сиятельство, — вмешался Жерков,
не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из-за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что̀ он говорит, или нет. — Ах, ваше сиятельство!
Как вы судите! Двух человек послать, а нам-то кто же Владимира с бантом даст? А так-то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки
знает.
То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием
как будто вновь
узнавал, что ничего этого
не было, и что, напротив, французы бежали.
— Ах,
какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье
не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но
не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам
знать.
На выходе император Франц только пристально вгляделся в лицо князя Андрея, стоявшего в назначенном месте между австрийскими офицерами, и кивнул ему своей длинной головой. Но после выхода вчерашний флигель-адъютант с учтивостью передал Болконскому желание императора дать ему аудиенцию. Император Франц принял его, стоя посредине комнаты. Перед тем
как начинать разговор, князя Андрея поразило то, что император
как будто смешался,
не зная, что́ сказать, и покраснел.
Князь Андрей направился к двери, из-за которой слышны были голоса. Но в то время,
как он хотел отворить дверь, голоса в комнате замолкли, дверь сама отворилась, и Кутузов, с своим орлиным носом на пухлом лице, показался на пороге. Князь Андрей стоял прямо против Кутузова; но по выражению единственного зрячего глаза главнокомандующего видно было, что мысль и забота так сильно занимали его, что
как будто застилали ему зрение. Он прямо смотрел на лицо своего адъютанта и
не узнавал его.
— Нет, голубчик, — говорил приятный и
как будто знакомый князю Андрею голос, — я говорю, что коли бы возможно было
знать, что́ будет после смерти, тогда бы и смерти из нас никто
не боялся. Так-то, голубчик.
Не доехав еще до строившегося укрепления, он увидел в вечернем свете пасмурного осеннего дня подвигавшихся ему навстречу верховых. Передовой, в бурке и картузе со смушками, ехал на белой лошади. Это был князь Багратион. Князь Андрей остановился, ожидая его. Князь Багратион приостановил свою лошадь и,
узнав князя Андрея, кивнул ему головой. Он продолжал смотреть вперед в то время,
как князь Андрей говорил ему то, что́ он видел.
«Ради… ого-го-го-го-го!…» раздалось по рядам. Угрюмый солдат, шедший слева, крича, оглянулся глазами на Багратиона с таким выражением,
как будто говорил: «сами
знаем»; другой,
не оглядываясь и
как будто боясь развлечься, разинув рот, кричал и проходил.