Но допустив даже, что справедливы все хитросплетенные рассуждения, которыми наполнены эти истории; допустив, что народы управляются какою-то неопределимою силой, называемою идеей, — существенный
вопрос истории всё-таки или остается без ответа, или к прежней власти монархов и к вводимому общими историками влиянию советчиков и других лиц присоединяется еще новая сила идеи, связь которой с массами требует объяснения.
Неточные совпадения
И потому
вопрос о том, был ли или не был у Наполеона насморк, не имеет для
истории бо̀льшего интереса, чем
вопрос о насморке последнего фурштатского солдата.
Ежели бы это был пример из
истории Китая, мы бы могли сказать, что это явление не историческое (лазейка историков, когда чтò не подходит под их мерку); ежели бы дело касалось столкновения непродолжительного, в котором участвовали бы малые количества войск, мы бы могли принять это явление за исключение; но событие это совершилось на глазах наших отцов, для которых решался
вопрос жизни и смерти отечества, и война эта была величайшая из всех известных войн…
Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности? Кто не задавал себе
вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает
история) цель русских состояла именно в том, чтоб остановить, отрезать и забрать в плен всех французов?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти
вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот-то, и тот-то, не сделали таких-то и таких-то маневров.
За разрешением этих
вопросов мы обращаемся к науке
истории, имеющей целью самопознание народов и человечества.
Новая наука
истории, отвечая на эти
вопросы, говорит: вы хотите знать, чтò значит это движение; отчего оно произошло и какая сила произвела эти события? Слушайте.
Напрасно подумали бы, что это есть насмешка, — каррикатура исторических описаний. Напротив, это есть самое мягкое выражение тех противоречивых и не отвечающих на
вопросы ответов, которые дает вся
история, от составителей мемуаров и
историй отдельных государств до общих
историй и нового рода
историй культуры того времени.
Странность и комизм этих ответов вытекают из того, что новая
история подобна глухому человеку, отвечающему на
вопросы, которых никто ему не делает.
Если цель
истории есть описание движения человечества и народов, то первый
вопрос, без ответа на который всё остальное непонятно, — следующий: какая сила движет народами? На этот
вопрос новая
история озабоченно рассказывает или то, что Наполеон был очень гениален, или то, что Людовик XIV был очень горд, или еще то, что такие-то писатели написали такие-то книжки.
Стòит только забыть про
вопрос о том, каким образом воля героев производит события, и
истории Тьеров будут интересны, поучительны и, кроме того, будут иметь оттенок поэзии.
От этого-то основного различия воззрения
истории и науки прàва происходит то, что наука прàва может рассказать подробно о том, как, по ее мнению, надо бы устроить власть и чтó такое есть власть, неподвижно существующая вне времени; но на
вопросы исторические о значении видоизменяющейся во времени власти, она не может ответить ничего.
Присутствие хотя не высказанного
вопроса о свободе воли человека чувствуется на каждом шагу
истории.
Все серьезно мыслившие историки невольно приходили к этому
вопросу. Все противоречия, неясности
истории, тот ложный путь, по которому идет эта наука, основаны только на неразрешенности этого
вопроса.
Разрешение
вопроса о свободе и необходимости для
истории, перед другими отраслями знания, в которых разрешался этот
вопрос, имеет то преимущество, что для
истории вопрос этот относится не к самой сущности воли человека, а к представлению о проявлении этой воли в прошедшем и в известных условиях.
История, по разрешению этого
вопроса, становится к другим наукам в положение науки опытной к наукам умозрительным.
Для разрешения
вопроса о том, как соединяются свобода и необходимость, и что составляет сущность этих двух понятий, философия
истории может и должна итти путем противным тому, по которому шли другие науки.
Предоставляя решение настоящего
вопроса истории, с благоговением преклоняемся перед роком, судившим нам зреть святую минуту пробуждения, видеть лучших людей эпохи, оплаканной в незабвенных стихах Хомякова, и можем только воскликнуть со многими: поистине велик твой Бог, земля русская!
Все общество, в разных углах комнат, разбивалось на кружки, и в каждом кружке шли очень оживленные разговоры; толковали о разных современных вопросах, о политике, об интересах и новостях дня, передавали разные известия, сплетни и анекдоты из правительственного, военного и административного мира, обсуждали разные проекты образования, разбирали
вопросы истории, права и даже метафизики, и все эти разнородные темы обобщались одним главным мотивом, который в тех или других вариациях проходил во всех кружках и сквозь все темы, и этим главным мотивом были Польша и революция — революция польская, русская, общеевропейская и, наконец, даже общечеловеческая.
Неточные совпадения
Понимая всю важность этих
вопросов, издатель настоящей летописи считает возможным ответить на них нижеследующее:
история города Глупова прежде всего представляет собой мир чудес, отвергать который можно лишь тогда, когда отвергается существование чудес вообще.
Тогда все члены заволновались, зашумели и, пригласив смотрителя народного училища, предложили ему
вопрос: бывали ли в
истории примеры, чтобы люди распоряжались, вели войны и заключали трактаты, имея на плечах порожний сосуд?
Взяв газету, он прилег на диван. Передовая статья газеты «Наше слово» крупным, но сбитым шрифтом, со множеством знаков
вопроса и восклицания, сердито кричала о людях, у которых «нет чувства ответственности пред страной, пред
историей».
— Я спросила у тебя о Валентине вот почему: он добился у жены развода, у него — роман с одной девицей, и она уже беременна. От него ли, это —
вопрос. Она — тонкая штучка, и вся эта
история затеяна с расчетом на дурака. Она — дочь помещика, — был такой шумный человек, Радомыслов: охотник, картежник, гуляка; разорился, кончил самоубийством. Остались две дочери, эдакие, знаешь, «полудевы», по Марселю Прево, или того хуже: «девушки для радостей», — поют, играют, ну и все прочее.
Только Иван Дронов требовательно и как-то излишне визгливо ставил
вопросы об интеллигенции, о значении личности в процессе
истории. Знатоком этих
вопросов был человек, похожий на кормилицу; из всех друзей писателя он казался Климу наиболее глубоко обиженным.