Неточные совпадения
Проводив одного гостя,
граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека
шел провожать, оправлял редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать.
— Да, ma chère, — сказал старый
граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. — Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика:
идет в военную службу, ma chère. А уж ему место в архиве было готово, и всё. Вот дружба-то? — сказал
граф вопросительно.
— Давно говорят, — сказал
граф. — Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chère, вот дружба-то! — повторил он. — Он
идет в гусары.
— Да, порох, — сказал
граф. — В меня
пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить.
Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить
графа, он всё-таки в день приезда
пошел на половину отца.
В кабинете, полном дыма,
шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении.
Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями.
Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Впереди
пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк.
На дамском конце
шло равномерное лепетанье; на мужском, всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что
граф уже ставил его в пример другим гостям.
— Всё о войне, — через стол прокричал
граф. — Ведь у меня сын
идет, Марья Дмитриевна, сын
идет.
Впереди
шла Марья Дмитриевна с
графом — оба с веселыми лицами.
— Наконец, надо подумать и о моем семействе, — сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, — ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники
графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я
послал за Пьером, и что́
граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Анна Михайловна поспешными шагами
шла вверх по слабо-освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к
графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно.
— Может быть,
граф не звал меня, — сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, — я
пошел бы к себе.
—
Слава Богу, что успели, — сказала она духовному лицу, — мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек — сын
графа, — прибавила она тише. — Ужасная минута!
В 6-м часу вечера Кутузов приехал в главную квартиру императоров и, недолго пробыв у государя,
пошел к обер-гофмаршалу
графу Толстому.
— Ничего,
граф, голубчик, — сказала она, кротко закрывая глаза. — А к Безухову я съезжу, — сказала она. — Молодой Безухов приехал, и теперь мы всё достанем,
граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса.
Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не
пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер
граф Безухов.
Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и
пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый
граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд,
пошел к нему.
— Да, да, — проговорил он, — трудно, я боюсь, трудно достать… с кем не бывало! да, с кем не бывало… — И
граф мельком взглянул в лицо сыну и
пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
—
Граф Кочубей не договорил, он поднялся и, взяв за руку князя Андрея,
пошел навстречу входящему высокому, лысому, белокурому человеку, лет сорока, с большим открытым лбом и необычайною, странною белизной продолговатого лица.
Но весной того же года он получил письмо матери, писавшей тайно от
графа, и письмо это убедило его ехать. Она писала, что ежели Николай не приедет и не возьмется за дела, то всё именье
пойдет с молотка и все
пойдут по миру.
Граф так слаб, так вверился Митиньке, и так добр, и так все его обманывают, что всё
идет хуже и хуже. «Ради Бога, умоляю тебя, приезжай сейчас же, ежели ты не хочешь сделать меня и всё твое семейство несчастными», писала графиня.
Молодой
граф, задыхаясь, не обращая на них внимания, решительными шагами прошел мимо их и
пошел в дом.
Старый
граф поехал домой. Наташа с Петей обещались сейчас же приехать. Охота
пошла дальше, так как было еще рано. В середине дня гончих пустили в поросший молодым частым лесом овраг. Николай, стоя на жнивье, видел всех своих охотников.
— Ах, Боже мой,
граф! есть такие минуты, что я
пошла бы за всякого, — вдруг неожиданно для самой себя, со слезами в голосе, сказала княжна Марья. — Ах, как тяжело бывает любить человека близкого и чувствовать, что… ничего (продолжала она дрожащим голосом) не можешь для него сделать кроме горя, когда знаешь, что не можешь этого переменить. Тогда одно — уйти, а куда мне уйти?
Поспешно выскочили Наташа и Соня, подбирая платья; вышел
граф, поддерживаемый лакеями, и между входившими дамами и мужчинами и продающими афиши, все трое
пошли в коридор бенуара.
Анатоль очевидно у двери ожидал входа Ростовых. Он, тотчас же поздоровавшись с
графом, подошел к Наташе и
пошел за ней. Как только Наташа его увидала, тоже как и в театре, чувство тщеславного удовольствия, что она нравится ему и страха от отсутствия нравственных преград между ею и им, охватило ее.
—
Пойдем,
пойдем, Наташа, — сказал
граф, возвращаясь за дочерью. — Как хороша!
— Смотри же,
граф ничего не знает. Ты делай, как будто ничего не знаешь, — сказала она ему. — А я
пойду сказать ей, что ждать нечего! Да оставайся обедать, коли хочешь, — крикнула Марья Дмитриевна Пьеру.
В этот же вечер, Пьер поехал к Ростовым, чтоб исполнить свое поручение. Наташа была в постели,
граф был в клубе, и Пьер, передав письма Соне,
пошел к Марье Дмитриевне, интересовавшейся узнать о том, как князь Андрей принял известие. Через десять минут Соня вошла к Марье Дмитриевне.
Разговор с
графом Растопчиным, его тон озабоченности и поспешности, встреча с курьером, беззаботно рассказывавшим о том, как дурно
идут дела в армии, слухи о найденных в Москве шпионах, о бумаге, ходящей по Москве, в которой сказано, что Наполеон до осени обещает быть в обеих русских столицах, разговор об ожидаемом на завтра приезде государя ― всё это с новою силой возбуждало в Пьере то чувство волнения и ожидания, которое не оставляло его со времени появления кометы и в особенности с начала войны.
«Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он
идет разорять любезное наше отечество», старательно читала Соня своим тоненьким голоском.
Граф, закрыв глаза, слушал, порывисто вздыхая в некоторых местах.
— Какие шутки! — повторил
граф. — Только скажи он слово, мы все
пойдем… Мы не немцы какие-нибудь…
— Я тебе говорю — вздор, еще молоко не обсохло, а в военную службу хочет! Ну, ну, я тебе говорю, — и
граф, взяв с собой бумаги, вероятно чтоб еще раз прочесть в кабинете перед отдыхом,
пошел из комнаты.
Как ни счастлив был Петя, но ему всё-таки грустно было итти домой и знать, что всё наслаждение этого дня кончилось. Из Кремля Петя
пошел не домой, а к своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой день, хотя и не совсем еще сдавшись, но
граф Илья Андреич поехал узнавать, как бы пристроить Петю куда-нибудь побезопаснее.
— Ах, этот ваш
граф, — с злобой заговорила княжна, — это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и
слава. Вот и долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил ее народ за то, что она по-французски заговорила…
Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда негодное оружие пьяному сброду, то поднимал образà, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на 136 подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал
славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г-жу Обер-Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт-директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтоб отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека, и сам уезжал в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по-французски стихи о своем участии в этом деле, [Je suis né Tartare. Je voulus être Romain. Les Français m’appelèrent barbare. Les Russes — Georges Dandin.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не всё могло быть уложено. Графиня заснула, и
граф, отложив отъезд до утра,
пошел спать.
—
Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело
шло о деньгах.
Граф хотел что-то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и
пошел к двери.
— Ах, убирайтесь вы все к чорту, к чорту, к чорту и к к чорту!.. — закричал старый
граф. — Голова кругом
идет. — И он вышел из комнаты.
—
Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, — сказал полицеймейстер. —
Пошел! — сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что̀ сказало начальство и глядя на отъезжающие дрожки.
В то время как Верещагин упал, и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел и, вместо того, чтоб итти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами
пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо
графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся как в лихорадке нижнюю челюсть.
Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись,
пошел туда, куда ему указывали.
— Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие Божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, — кричал он, всё возвышая и возвышая голос.
Граф Растопчин вдруг побледнел, так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся. Пош…
пошел скорее! — крикнул он на кучера дрожащим голосом.
— Ты чего не видал, шалава…
Граф спросит, а никого нет;
иди, платье собери.
Камердинер, вернувшись, доложил
графу, что горит Москва.
Граф надел халат и вышел посмотреть. С ним вместе вышла и не раздевавшаяся еще Соня и madame Schoss. Наташа и графиня одни оставались в комнате. (Пети не было больше с семейством: он
пошел вперед с своим полком, шедшим к Троице.)
Граф опять
пошел за перегородку и лег. Графиня подошла к Наташе, дотронулась перевернутою рукой до ее головы, как это она делала, когда дочь ее бывала больна, потом дотронулась до ее лба губами, как бы для того, чтоб узнать, есть ли жар, и поцеловала ее.
— Почему же,
граф, почему? — вдруг почти вскрикнула она невольно, подвигаясь к нему. — Почему, скажите мне. Вы должны сказать. — Он молчал. — Я не знаю,
граф, вашего почему, — продолжала она. — Но мне тяжело, мне… Я признаюсь вам в этом. Вы за что-то хотите лишить меня прежней дружбы. И мне это больно. — У нее слезы были в глазах и в голосе. — У меня так мало было счастия в жизни, что мне тяжела всякая потеря… Извините меня, прощайте. — Она вдруг заплакала и
пошла из комнаты.