Неточные совпадения
Я не
знаю, как вы посмотрите на это
дело, но я сочла
своим долгом предуведомить вас.
И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2000 людей, из которых каждый
знал свое место,
свое дело, из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на
своем месте и блестели чистотой.
Адъютант Бонапарте во всю прыть лошади скакал с этим грозным письмом к Мюрату. Сам Бонапарте, не доверяя
своим генералам, со всею гвардией двигался к полю сражения, боясь упустить готовую жертву, а 4000-ный отряд Багратиона, весело раскладывая костры, сушился, обогревался, варил в первый раз после трех
дней кашу, и никто из людей отряда не
знал и не думал о том, что предстояло ему.
В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на
своей просьбе у Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону. Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не начиналось. В отряде Багратиона ничего не
знали об общем ходе
дел, говорили о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не верили и в близость сражения.
Не доехав еще до строившегося укрепления, он увидел в вечернем свете пасмурного осеннего
дня подвигавшихся ему навстречу верховых. Передовой, в бурке и картузе со смушками, ехал на белой лошади. Это был князь Багратион. Князь Андрей остановился, ожидая его. Князь Багратион приостановил
свою лошадь и,
узнав князя Андрея, кивнул ему головой. Он продолжал смотреть вперед в то время, как князь Андрей говорил ему то, что́ он видел.
И Борис стал рассказывать, каким образом гвардия, ставши на место и увидав перед собой войска, приняла их за австрийцев и вдруг по ядрам, пущенным из этих войск,
узнала, что она в первой линии, и неожиданно должна была вступить в
дело. Ростов, не дослушав Бориса, тронул
свою лошадь.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю
своего сына. Багратион,
узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот
день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
— Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, — сказал Несвицкий (так же как и другие участники
дела и как и все в подобных
делах, не веря еще, чтобы
дело дошло до действительной дуэли). — Вы
знаете, граф, гораздо благороднее сознать
свою ошибку, чем довести
дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
Князю Андрею вдруг стало от чего-то больно.
День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не
знала и не хотела
знать про его существование и была довольна, и счастлива какою-то
своею отдельной, — верно глупою — но веселою и счастливою жизнию. «Чему она так рада? о чем она думает? Не об уставе военном, не об устройстве рязанских оброчных. О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.
«Я сам
знаю, как мы невластны в
своих симпатиях и антипатиях», — думал князь Андрей, — «и потому нечего думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но
дело будет говорить само за себя». Он передал о
своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько
дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
Она пела ему его любимые песни, показывала ему
свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая понимать, как прекрасно было новое; и каждый
день он уезжал в тумане, не сказав того, что́ намерен был сказать, сам не
зная, что́ он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится.
На другой
день после
своего объяснения с матерью, Наташа ждала целый
день Болконского, но он не приехал. На другой, на третий
день было то же самое. Пьер также не приезжал, и Наташа, не
зная того, что князь Андрей уехал к отцу, не могла объяснить его отсутствия.
— Нет, моя душа (граф был смущен тоже. Он чувствовал, что он был дурным распорядителем имения
своей жены и виноват был перед
своими детьми, но не
знал, как поправить это). — Нет, я прошу тебя заняться
делами, я стар, я…
«И он верно успокоивает ревность ко мне
своей невесты: напрасно беспокоятся! Ежели бы они
знали, как мне ни до кого из них нет
дела».
— Хорошие
дела, — отвечала Марья Дмитриевна: — пятьдесят восемь лет прожила на свете, такого сраму не видала. — И взяв с Пьера честное слово молчать обо всем, что́ он
узнает, Марья Дмитриевна сообщила ему, что Наташа отказала
своему жениху без ведома родителей, что причиной этого отказа был Анатоль Курагин, с которым сводила ее жена Пьера, и с которым Наташа хотела бежать в отсутствие
своего отца, с тем, чтобы тайно обвенчаться.
— Ежели бы была измена и были бы доказательства его тайных сношений с Наполеоном, то их всенародно объявили бы, — с горячностью и поспешностью говорил он. — Я лично не люблю и не любил Сперанского, но я люблю справедливость. — Пьер
узнавал теперь в
своем друге слишком знакомую ему потребность волноваться и спорить о
деле для себя чуждом только для того, чтобы заглушить слишком тяжелые задушевные мысли.
Но несмотря на то, что он твердо верил в то, что он был Неаполитанский король, и что он сожалел о горести
своих покидаемых им подданных, в последнее время, после того как ему велено было опять поступить на службу и особенно после свидания с Наполеоном в Данциге, когда августейший шурин сказал ему: «je vous ai fait Roi pour régner à ma manière, mais pas à la vôtre» [я вас сделал королем для того, чтобы царствовать не по-своему, а по-моему] — он весело принялся за знакомое ему
дело и, как разъевшийся, но не зажиревший конь, почуяв себя в упряжке, заиграл в оглоблях и разрядившись как можно пестрее и дороже, веселый и довольный, скакал, сам не
зная куда и зачем, по дорогам Польши.
Неожиданно, в середине и не в порядке службы, который Наташа хорошо
знала, дьячек вынес скамеечку, ту самую, на которой читались коленопреклонные молитвы в Троицын
день, и поставил ее перед царскими дверьми. Священник вышел в
своей лиловой, бархатной скуфье, оправил волосы и с усилием стал на колена. Все сделали то же, и с недоумением смотрели друг на друга. Это была молитва, только что полученная из Синода, молитва о спасении России от вражеского нашествия.
Как ни счастлив был Петя, но ему всё-таки грустно было итти домой и
знать, что всё наслаждение этого
дня кончилось. Из Кремля Петя пошел не домой, а к
своему товарищу Оболенскому, которому было пятнадцать лет и который тоже поступал в полк. Вернувшись домой, он решительно и твердо объявил, что ежели его не пустят, то он убежит. И на другой
день, хотя и не совсем еще сдавшись, но граф Илья Андреич поехал
узнавать, как бы пристроить Петю куда-нибудь побезопаснее.
Княжна Марья остановилась на террасе.
День разгулялся, было солнечно и жарко. Она не могла ничего понимать, ни о чем думать и ничего чувствовать, кроме
своей страстной любви к отцу, любви, которой, ей казалось, она не
знала до этой минуты. Она выбежала в сад, и рыдая побежала вниз к пруду, по молодым, засаженным князем Андреем, липовым дорожкам.
Вольцоген обращался с светлейшим с некоторою афектированною небрежностью, имеющею целью показать, что он, как высоко образованный военный, предоставляет русским делать кумира из этого старого, бесполезного человека, а сам
знает с кем он имеет
дело. «Der alte Herr (как называли Кутузова в
своем кругу немцы), macht sich ganz bequem», [Старый господин покойно устроился,] подумал Вольцоген, и, строго взглянув на тарелки, стоявшие пред Кутузовым, начал докладывать старому господину положение
дел на левом фланге так, как приказал ему Барклай и как он сам его видел и понял.
Потом ей привели аббата à robe longue, [в длинном платье,] он исповедывал ее и отпустил ей грехи ее. На другой
день ей принесли ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После нескольких
дней Элен, к удовольствию
своему,
узнала, что она теперь вступила в истинную, католическую церковь, и что на-днях сам папа
узнает о ней и пришлет ей какую-то бумагу.
Это было то чувство, вследствие которого охотник-рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и
зная, что это будет сто̀ить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные
дела, как бы пробует
свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
Но Пьер не
знал этого; он, весь поглощенный предстоящим, мучился, как мучаются люди, упрямо предпринявшие
дело невозможное — не по трудностям, но по несвойственности
дела с
своею природой; он мучился страхом того, что он ослабеет в решительную минуту и, вследствие того, потеряет уважение к себе.
Когда на другой
день после
своего вечера, губернаторша приехала к Мальвинцевой и, переговорив с теткой о
своих планах (сделав оговорку о том, что хотя при теперешних обстоятельствах нельзя и думать о формальном сватовстве, всё-таки можно свести молодых людей, дать им
узнать друг друга), и когда, получив одобрение тетки, губернаторша при княжне Марье заговорила о Ростове, хваля его и рассказывая, как он покраснел при упоминании о княжне, княжна Марья испытала не радостное, но болезненное чувство: внутреннее согласие ее не существовало более, и опять поднялись желания, сомнения, упреки и надежды.
На третий
день своего приезда в Москву, он
узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние
дни князя Андрея, часто занимали Пьера, и теперь, с новою живостью, пришли ему в голову.
Узнав, за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в
своем, не сгоревшем доме, на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
— Да, есть ли семья без
своего горя? — сказал Пьер, обращаясь к Наташе. — Вы
знаете, что это было в тот самый
день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик!
Рассматривая
делà и бумаги
своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости о том, что она не
знала того счастья, которое он
знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Графине Марье хотелось сказать ему, что не о едином хлебе сыт будет человек, что он слишком много приписывает важности этим
делам; но она
знала, что этого говорить не нужно и бесполезно. Она только взяла его руку и поцеловала. Он принял этот жест жены за одобрение и подтверждение
своих мыслей, и подумав несколько времени молча, вслух продолжал
свои мысли.