Неточные совпадения
— Всё это бредни, — остановил его опять князь Андрей, —
поговорим лучше
о деле. Был ты в конной гвардии?…
— Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? — сказал граф, пожимая плечами и
говоря шуточно
о деле, которое, видимо, стоило ему много горя.
— Ничего, всё то же; я только пришел
поговорить с тобой, Катишь,
о деле, — проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. — Как ты нагрела, однако, — сказал он, — ну, садись сюда, causons. [
Поговорим.]
Отец мой только и
говорит, что
о походах и переходах, в чем я ничего не понимаю, и третьего
дня, делая мою обычную прогулку по улице деревни, я видела раздирающую душу сцену.
В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей просьбе у Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону. Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе
дел,
говорили о мире, но не верили в его возможность.
Говорили о сражении и тоже не верили и в близость сражения.
Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она
говорила ему
о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем-нибудь в исполнении такого
дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать.
Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством страха и антипатии к старому князю, которой она не сознавала, потому что страх так преобладал, что она не могла ее чувствовать. Со стороны князя была тоже антипатия, но она заглушалась презрением. Княгиня, обжившись в Лысых Горах, особенно полюбила m-lle Bourienne, проводила с нею
дни, просила ее ночевать с собой и с нею часто
говорила о свекоре и судила его.
Берг, как и обыкновенно, молчал, когда
дело касалось не лично его, но по случаю анекдотов
о вспыльчивости великого князя с наслаждением рассказал, как в Галиции ему удалось
говорить с великим князем, когда он объезжал полки и гневался за неправильность движения.
—
О вашем
деле, — обратился князь Андрей опять к Борису, — мы
поговорим после, и он оглянулся на Ростова. — Вы приходите ко мне после смотра, мы всё сделаем, что̀ можно будет.
Болконский воспользовался этим временем, чтобы зайти к Долгорукову узнать
о подробностях
дела. Князь Андрей чувствовал, что Кутузов чем-то расстроен и недоволен, и что им недовольны в главной квартире, и что все лица императорской главной квартиры имеют с ним тон людей, знающих что-то такое, чего другие не знают; и поэтому ему хотелось
поговорить с Долгоруковым.
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не
говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым
делом и потому только исполняли приказания и не заботились
о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в
дело, в особенности в наступательное.
В третьем кружке Нарышкин
говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству — кричать по петушиному — не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний
день так неприлично было
говорить про Кутузова.
Офицеры так же, как и обыкновенно, жили по-двое, по-трое, в раскрытых полуразоренных домах. Старшие заботились
о приобретении соломы и картофеля, вообще
о средствах пропитания людей, младшие занимались, как всегда, кто картами (денег было много, хотя провианта не было), кто невинными играми — в свайку и городки. Об общем ходе
дел говорили мало, частью оттого, что ничего положительного не знали, частью оттого, что смутно чувствовали, что общее
дело войны шло плохо.
В апреле месяце Ростов был дежурным. В 8-м часу утра, вернувшись домой, после бессонной ночи, он велел принести жару, переменил измокшее от дождя белье, помолился Богу, напился чаю, согрелся, убрал в порядок вещи в своем уголке и на столе, и с обветрившимся, горевшим лицом, в одной рубашке, лег на спину, заложив руки под-голову. Он приятно размышлял
о том, что на-днях должен выйти ему следующий чин за последнюю рекогносцировку, и ожидал куда-то вышедшего Денисова. Ростову хотелось
поговорить с ним.
Ростов опять лег на свою кровать и с удовольствием подумал: «пускай его теперь возится, хлопочет, я свое
дело отделал и лежу — отлично!» Из-за стенки он слышал, что, кроме вахмистра, еще
говорил Лаврушка, этот бойкий плутоватый лакей Денисова. Лаврушка что-то рассказывал
о каких-то подводах, сухарях и быках, которых он видел, ездивши за провизией.
Денисов
говорил пренебрежительно
о всем этом
деле; но Ростов знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от других) боялся суда и мучился этим
делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия.
«Я сам знаю, как мы невластны в своих симпатиях и антипатиях», — думал князь Андрей, — «и потому нечего думать
о том, чтобы представить лично мою записку
о военном уставе государю, но
дело будет
говорить само за себя». Он передал
о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько
дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному министру, графу Аракчееву.
— Мы с ним
говорили про вас на-днях, — продолжал Кочубей, —
о ваших вольных хлебопашцах…
С вечера, возвращаясь домой, он в памятной книжке записывал четыре или пять необходимых визитов или rendez-vous [свиданий] в назначенные часы. Механизм жизни, распоряжение
дня такое, чтобы везде поспеть во время, отнимали бóльшую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни
о чем даже не думал и не успевал думать, а только
говорил и с успехом
говорил то, чтò он успел прежде обдумать в деревне.
Перед Соней и с матерью, когда разговор заходил
о Борисе, она совершенно свободно
говорила, как
о деле решенном, что всё, что́ было прежде, — было ребячество, про которое не стоило и
говорить, и которое давно было забыто.
— Не уезжайте! — только проговорила она ему таким голосом, который заставил его задуматься
о том, не нужно ли ему действительно остаться и который он долго помнил после этого. Когда он уехал, она тоже не плакала; но несколько
дней она не плача сидела в своей комнате, не интересовалась ничем и только
говорила иногда: «Ах, зачем он уехал!»
Мне кажется, что мой отец, преимущественно вследствие своего взгляда на политические
дела и предвидя столкновения, которые у него будут, вследствие его манеры, не стесняясь ни с кем, высказывать свои мнения, неохотно
говорит о поездке в Москву.
После этой вспышки, князь не
говорил больше ни разу об этом
деле. Но сдержанная досада за малодушие сына выразилась в отношениях отца с дочерью. К прежним предлогам насмешек прибавился еще новый — разговор
о мачихе и любезности к m-llе Bourienne.
Николай слез с лошади, остановился подле гончих с подъехавшими Наташей и Петей, ожидая сведений
о том, чем кончится
дело. Из-за опушки выехал дравшийся охотник с лисицей в тороках и подъехал к молодому барину. Он издалека снял шапку и старался
говорить почтительно; но он был бледен, задыхался, и лицо его было злобно. Один глаз был у него подбит, но он вероятно и не знал этого.
С раннего утра в куцавейке, она занималась домашним хозяйством, потом ездила по праздникам к обедни и от обедни в остроги и тюрьмы, где у нее бывали
дела,
о которых она никому не
говорила, а по будням, одевшись, дома принимала просителей разных сословий, которые каждый
день приходили к ней, и потом обедала; за обедом сытным и вкусным всегда бывало человека три-четыре гостей, после обеда делала партию в бостон; на ночь заставляла себе читать газеты и новые книги, а сама вязала.
— Наташа,
о чем ты? —
говорила она. Что́ тебе за
дело до них? Всё пройдет, Наташа.
— Ежели бы была измена и были бы доказательства его тайных сношений с Наполеоном, то их всенародно объявили бы, — с горячностью и поспешностью
говорил он. — Я лично не люблю и не любил Сперанского, но я люблю справедливость. — Пьер узнавал теперь в своем друге слишком знакомую ему потребность волноваться и спорить
о деле для себя чуждом только для того, чтобы заглушить слишком тяжелые задушевные мысли.
Не обращая на Балашева внимания, унтер-офицер стал
говорить с товарищами
о своем полковом
деле и не глядел на русского генерала.
Княжна Марья умоляла брата подождать еще
день,
говорила о том, что она знает, как будет несчастлив отец, ежели Андрей уедет, не помирившись с ним; но князь Андрей отвечал, что он вероятно, скоро приедет опять из армии, что непременно напишет отцу и что теперь чем дальше оставаться, тем больше растравится этот раздор.
Был прочтен манифест государя, вызвавший восторг, и потом все разбрелись, разговаривая. Кроме обычных интересов, Пьер слышал толки
о том, где стоять предводителям, в то время как войдет государь, когда дать бал государю, разделиться ли по уездам или всею губернией… и т. д.; но как скоро
дело касалось войны и того, для чего было собрано дворянство, толки были нерешительны и неопределенны. Все больше желали слушать, чем
говорить.
Потом он отвернулся с сердцем на свою слабость и стал докладывать ему
о положении
дел. Всё ценное и дорогое было отвезено в Богучарово. Хлеб, до 100 четвертей, тоже был вывезен; сено и яровой, необыкновенный, как
говорил Алпатыч, урожай нынешнего года зеленым взят и скошен — войсками. Мужики разорены, некоторые ушли тоже в Богучарово, малая часть остается.
Она
говорила о том, что единственное утешение в ее горе есть то, что княжна позволила ей
разделить его с нею.
— В печку… в огонь! И раз навсегда тебе
говорю, голубчик, — сказал он, — все эти
дела в огонь. Пускай косят хлеба и жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не могу. Без этого нельзя. Дрова рубят — щепки летят. — Он взглянул еще раз на бумагу —
О, аккуратность немецкая! — проговорил он, качая головой.
При приближении опасности, всегда два голоса одинаково сильно
говорят в душе человека: один весьма разумно
говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее
говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть всё и спастись от общего хода
дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор, пока оно не наступило, и думать
о приятном.
— «Да, да, вот они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы»,
говорил он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря жизни, глядя теперь на них при этом холодном, белом свете
дня — ясной мысли
о смерти.
Флигель-адъютант Вольцоген, тот самый, который, проезжая мимо князя Андрея,
говорил, что войну надо im Raum verlegen, [перенести в пространство,] и которого так ненавидел Багратион, во время обеда подъехал к Кутузову. Вольцоген приехал от Барклая, с донесением
о ходе
дел на левом фланге. Благоразумный Барклай-де-Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства
дела, решил, что сражение проиграно, и с этим известием прислал к главнокомандующему своего любимца.
Одни
говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего
дня; третьи
говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар, в испанском мундире.
Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда негодное оружие пьяному сброду, то поднимал образà, то запрещал Августину вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то на 136 подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г-жу Обер-Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт-директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтоб отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека, и сам уезжал в задние ворота; то
говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в альбомы по-французски стихи
о своем участии в этом
деле, [Je suis né Tartare. Je voulus être Romain. Les Français m’appelèrent barbare. Les Russes — Georges Dandin.
Он
говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет
дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное
о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.
— Граф робко сказал это, как он всегда
говорил, когда
дело шло
о деньгах.
Думал ли Кутузов совершенно
о другом,
говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное
дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.
— Quelle force! Quel style! [Какая сила! Какой слог!] — послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще
говорили о положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на
днях должно было быть дано.
Оба письма были из Троицы. Другое письмо было от графини. В письме этом описывались последние
дни в Москве, выезд, пожар и погибель всего состояния. В письме этом между прочим графиня писала
о том, что князь Андрей в числе раненых ехал вместе с ними. Положение его было очень опасное, но теперь доктор
говорит, что есть больше надежды. Соня и Наташа как сиделки ухаживают за ним.
Милорадович, который
говорил, что он знать ничего не хочет
о хозяйственных
делах отряда, которого никогда нельзя было найти, когда его было нужно, «chevalier sans peur et sans reproche», [рыцарь без страха и упрека,] как он сам называл себя, и охотник до разговора c французами, посылал парламентеров, требуя сдачи, терял время и делал не то, чтò ему приказывали.
— Я думаю
о том, чтò вы мне сказали, — отвечала княжна Марья. — Вот чтò я скажу вам. Вы правы, что теперь
говорить ей
о любви… — Княжна остановилась. Она хотела сказать:
говорить ей
о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий
день видела, по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, еслиб ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
Когда княжна выходила от графини, Николай опять встретил ее, и особенно торжественно и сухо проводил до передней. Он ни слова не ответил на ее замечания
о здоровье графини. «Вам какое
дело? Оставьте меня в покое»,
говорил его взгляд.
Николай ничего не отвечал и хотел бы вовсе не
говорить больше
о княжне. Но, со времени ее посещения, старая графиня всякий
день по нескольку раз заговаривала
о ней.
Княжна с помощью m-lle Bourienne выдержала разговор очень хорошо; но в самую последнюю минуту, в то время как он поднялся, она так устала
говорить о том, до чего ей не было
дела, и мысль
о том, за чтò ей одной так мало дано радостей в жизни, так заняла ее, что она в припадке рассеянности, устремив вперед себя свои лучистые глаза, сидела неподвижно, не замечая, что он поднялся.
6-го числа, в
день торжества, в который съедутся гости, Николай знал, что ему придется снять бешмет, надеть сюртук, с узкими носками узкие сапоги и ехать в новую построенную им церковь, а потом принимать поздравления и предлагать закуски и
говорить о дворянских выборах и урожае; но канун
дня он еще считал себя в праве провести обычно.
— Всё глупости, всё пустяки, —
говорила Наташа, — все его размышления, которые ни к чему не ведут, и все эти дурацкие общества, —
говорила она
о тех самых
делах, в великую важность которых она твердо верила. И она уходила в детскую кормить своего единственного мальчика Петю.