Неточные совпадения
Все члены семьи и домочадцы
чувствовали, что нет смысла в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более свяэаны между
собой, чем они, члены семьи и домочадцы Облонских.
Но он
чувствовал всю тяжесть своего положения и жалел жену, детей и
себя.
Одевшись, Степан Аркадьич прыснул на
себя духами, выправил рукава рубашки, привычным движением рассовал по карманам папиросы, бумажник, спички, часы с двойной цепочкой и брелоками и, встряхнув платок,
чувствуя себя чистым, душистым, здоровым и физически веселым, несмотря на свое несчастье, вышел, слегка подрагивая на каждой ноге, в столовую, где уже ждал его кофе и, рядом с кофеем, письма и бумаги из присутствия.
Она
чувствовала, что уехать невозможно; но, обманывая
себя, она всё-таки отбирала вещи и притворялась, что уедет.
Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный мир, где он
чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить
себя в редкие дни своего раннего детства.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял
себя, что есть надежда, то приходил в отчаяние и ясно видел, что его надежда безумна, а между тем
чувствовал себя совсем другим человеком, не похожим на того, каким он был до ее улыбки и слов: до свидания.
Ужасно то, что мы — старые, уже с прошедшим… не любви, а грехов… вдруг сближаемся с существом чистым, невинным; это отвратительно, и поэтому нельзя не
чувствовать себя недостойным.
В воспоминание же о Вронском примешивалось что-то неловкое, хотя он был в высшей степени светский и спокойный человек; как будто фальшь какая-то была, — не в нем, он был очень прост и мил, — но в ней самой, тогда как с Левиным она
чувствовала себя совершенно простою и ясною.
Взойдя наверх одеться для вечера и взглянув в зеркало, она с радостью заметила, что она в одном из своих хороших дней и в полном обладании всеми своими силами, а это ей так нужно было для предстоящего: она
чувствовала в
себе внешнюю тишину и свободную грацию движений.
Я сам
себя чувствую лучше, чище.
Вронский в это последнее время, кроме общей для всех приятности Степана Аркадьича,
чувствовал себя привязанным к нему еще тем, что он в его воображении соединялся с Кити.
Вронский, стоя рядом с Облонским, оглядывал вагоны и выходивших и совершенно забыл о матери. То, что он сейчас узнал про Кити, возбуждало и радовало его. Грудь его невольно выпрямлялась, и глаза блестели. Он
чувствовал себя победителем.
Анна, очевидно, любовалась ее красотою и молодостью, и не успела Кити опомниться, как она уже
чувствовала себя не только под ее влиянием, но
чувствовала себя влюбленною в нее, как способны влюбляться молодые девушки в замужних и старших дам.
Когда старая княгиня пред входом в залу хотела оправить на ней завернувшуюся ленту пояса, Кити слегка отклонилась. Она
чувствовала, что всё само
собою должно быть хорошо и грациозно на ней и что поправлять ничего не нужно.
Она не танцовала, только когда
чувствовала себя слишком усталою и просила отдыха.
Она
чувствовала себя убитою.
Она видела, что они
чувствовали себя наедине в этой полной зале.
Кити любовалась ею еще более, чем прежде, и всё больше и больше страдала. Кити
чувствовала себя раздавленною, и лицо ее выражало это. Когда Вронский увидал ее, столкнувшись с ней в мазурке, он не вдруг узнал ее — так она изменилась.
Левин
чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с
собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство
собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась Пава, — он
почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство
собой проходят.
Он
чувствовал себя собой и другим не хотел быть.
Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда
чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил про
себя, что, для того чтобы
чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и нероскошно жил, теперь будет еще больше работать и еще меньше будет позволять
себе роскоши.
Но в ту минуту, когда она выговаривала эти слова, она
чувствовала, что они несправедливы; она не только сомневалась в
себе, она
чувствовала волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее, чем хотела, только для того, чтобы больше не встречаться с ним.
Вронский ничего и никого не видал. Он
чувствовал себя царем, не потому, чтоб он верил, что произвел впечатление на Анну, — он еще не верил этому, — но потому, что впечатление, которое она произвела на него, давало ему счастье и гордость.
Когда в Петербурге он вышел из вагона, он
чувствовал себя после бессонной ночи оживленным и свежим, как после холодной ванны.
Чувство беспричинного стыда, которое она испытывала дорогой, и волнение совершенно исчезли. В привычных условиях жизни она
чувствовала себя опять твердою и безупречною.
Он находил это естественным, потому что делал это каждый день и при этом ничего не
чувствовал и не думал, как ему казалось, дурного, и поэтому стыдливость в девушке он считал не только остатком варварства, но и оскорблением
себе.
Она
чувствовала себя виноватою пред Кити.
— Вы помните, что я запретила вам произносить это слово, это гадкое слово, — вздрогнув сказала Анна; но тут же она
почувствовала, что одним этим словом: запретила она показывала, что признавала за
собой известные права на него и этим самым поощряла его говорить про любовь.
Я никогда ни перед кем не краснела, а вы заставляете меня
чувствовать себя виновною в чем-то.
«Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и может делаться в ее душе, это не мое дело, это дело ее совести и подлежит религии», сказал он
себе,
чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство.
Анна говорила, что приходило ей на язык, и сама удивлялась, слушая
себя, своей способности лжи. Как просты, естественны были ее слова и как похоже было, что ей просто хочется спать! Она
чувствовала себя одетою в непроницаемую броню лжи. Она
чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о
себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама
чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
Алексей Александрович, столь сильный человек в государственной деятельности, тут
чувствовал себя бессильным.
Она
чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме его, у ней никого не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении.
У всех было то же отношение к его предположениям, и потому он теперь уже не сердился, но огорчался и
чувствовал себя еще более возбужденным для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе не умел назвать, как «что Бог даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
Левин
чувствовал себя столь твердым и спокойным, что никакой ответ, он думал, не мог бы взволновать его. Но он никак не ожидал того, что отвечал Степан Аркадьич.
Вронский сознавал этот взгляд на
себя товарищей и кроме того, что любил эту жизнь,
чувствовал себя обязанным поддерживать установившийся на него взгляд.
Pluck, то есть энергии и смелости, Вронский не только
чувствовал в
себе достаточно, но, что гораздо важнее, он был твердо убежден, что ни у кого в мире не могло быть этого pluck больше, чем у него.
Действительно, мальчик
чувствовал, что он не может понять этого отношения, и силился и не мог уяснить
себе то чувство, которое он должен иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно видел, что отец, гувернантка, няня — все не только не любили, но с отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили про него, а что мать смотрела на него как на лучшего друга.
Гладиатор и Диана подходили вместе, и почти в один и тот же момент: раз-раз, поднялись над рекой и перелетели на другую сторону; незаметно, как бы летя, взвилась за ними Фру-Фру, но в то самое время, как Вронский
чувствовал себя на воздухе, он вдруг увидал, почти под ногами своей лошади, Кузовлева, который барахтался с Дианой на той стороне реки (Кузовлев пустил поводья после прыжка, и лошадь полетела с ним через голову).
Вронский обошел Махотина, но он
чувствовал его сейчас же зa
собой и не переставая слышал за самою спиной ровный поскок и отрывистое, совсем еще свежее дыханье ноздрей Гладиатора.
Ему хотелось оглянуться назад, но он не смел этого сделать и старался успокоивать
себя и не посылать лошади, чтобы приберечь в ней запас, равный тому, который, он
чувствовал, оставался в Гладиаторе.
Только потому, что он
чувствовал себя ближе к земле, и по особенной мягкости движенья Вронский знал, как много прибавила быстроты его лошадь.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он
чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала
себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он
чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и,
чувствуя в
себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная, что скажет.
Анна, вся поглощенная зрелищем скакавшего Вронского,
почувствовала сбоку устремленный на
себя взгляд холодных глаз своего мужа.
Она как будто очнулась;
почувствовала всю трудность без притворства и хвастовства удержаться на той высоте, на которую она хотела подняться; кроме того, она
почувствовала всю тяжесть этого мира горя, болезней, умирающих, в котором она жила; ей мучительны показались те усилия, которые она употребляла над
собой, чтобы любить это, и поскорее захотелось на свежий воздух, в Россию, в Ергушово, куда, как она узнала из письма, переехала уже ее сестра Долли с детьми.
Но в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он
чувствовал себя совершенно лишенным, может быть и не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
Константин Левин
чувствовал себя нравственно припертым к стене и потому разгорячился и высказал невольно главную причину своего равнодушия к общему делу.