Неточные совпадения
—
Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а
я помню и знаю, что они погибли теперь, — сказала она видимо одну из фраз, которые она за эти три дня не раз говорила себе.
— Так и есть! Левин, наконец! — проговорил он с дружескою, насмешливою улыбкой, оглядывая подходившего к нему Левина. — Как это
ты не побрезгал найти
меня в этом вертепе? — сказал Степан Аркадьич, не довольствуясь пожатием руки и целуя своего приятеля. — Давно ли?
—
Я сейчас приехал, и очень хотелось
тебя видеть, — отвечал Левин, застенчиво и вместе с тем сердито и беспокойно оглядываясь вокруг.
— Эге! Да
ты,
я вижу, опять в новой фазе, в консервативной, — сказал Степан Аркадьич. — Но, впрочем, после об этом.
— Да, после. Но
мне нужно было
тебя видеть, — сказал Левин, с ненавистью вглядываясь в руку Гриневича.
— Как же
ты говорил, что никогда больше не наденешь европейского платья? — сказал он, оглядывая его новое, очевидно от французского портного, платье. — Так!
я вижу: новая фаза.
— Да где ж увидимся? Ведь
мне очень, очень нужно поговорить с
тобою, — сказал Левин.
—
Ты сказал, два слова, а
я в двух словах ответить не могу, потому что… Извини на минутку…
— То есть,
ты думаешь, что у
меня есть недостаток чего-то?
— Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки
я любуюсь на твое величие и горжусь, что у
меня друг такой великий человек. Однако
ты мне не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли:
я бы позвал
тебя к себе, но жена не совсем здорова. А вот что: если
ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается.
Ты поезжай туда, а
я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
— Смотри же,
ты ведь,
я тебя знаю, забудешь или вдруг уедешь в деревню! — смеясь прокричал Степан Аркадьич.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке.
Я скажу
тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
—
Я жалею, что сказал
тебе это, — сказал Сергей Иваныч, покачивая головой на волнение меньшого брата. —
Я посылал узнать, где он живет, и послал ему вексель его Трубину, по которому
я заплатил. Вот что он
мне ответил.
— Если
тебе хочется, съезди, но
я не советую, — сказал Сергей Иванович. — То есть, в отношении ко
мне,
я этого не боюсь, он
тебя не поссорит со
мной; но для
тебя,
я советую
тебе лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как хочешь.
— Ну, этого
я не понимаю, — сказал Сергей Иванович. — Одно
я понимаю, — прибавил он, — это урок смирения.
Я иначе и снисходительнее стал смотреть на то, что называется подлостью, после того как брат Николай стал тем, что он есть…
Ты знаешь, что он сделал…
— Ну что ж, едем? — спросил он. —
Я всё о
тебе думал, и
я очень рад, что
ты приехал, — сказал он, с значительным видом глядя ему в глаза.
— Ну, в «Англию», — сказал Степан Аркадьич, выбрав «Англию» потому, что там он, в «Англии», был более должен, чем в «Эрмитаже». Он потому считал нехорошим избегать этой гостиницы. — У
тебя есть извозчик? Ну и прекрасно, а то
я отпустил карету.
— Нет, без шуток, что
ты выберешь, то и хорошо.
Я побегал на коньках, и есть хочется. И не думай, — прибавил он, заметив на лице Облонского недовольное выражение, — чтоб
я не оценил твоего выбора.
Я с удовольствием поем хорошо.
—
Я? Да,
я озабочен; но, кроме того,
меня это всё стесняет, — сказал он. —
Ты не можешь представить себе, как для
меня, деревенского жителя, всё это дико, как ногти того господина, которого
я видел у
тебя…
— Да,
я видел, что ногти бедного Гриневича
тебя очень заинтересовали, — смеясь сказал Степан Аркадьич.
— Не могу, — отвечал Левин. —
Ты постарайся, войди в в
меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя было делать руками.
— Может быть. Но всё-таки
мне дико, так же, как
мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать свое дело, а мы с
тобой стараемся как можно дольше не наесться и для этого едим устрицы….
— Что
ты! Вздор какой! Это ее манера…. Ну давай же, братец, суп!… Это ее манера, grande dame, [важной дамы,] — сказал Степан Аркадьич. —
Я тоже приеду, но
мне на спевку к графине Бониной надо. Ну как же
ты не дик? Чем же объяснить то, что
ты вдруг исчез из Москвы? Щербацкие
меня спрашивали о
тебе беспрестанно, как будто
я должен знать. А
я знаю только одно:
ты делаешь всегда то, что никто не делает.
— Да, — сказал Левин медленно и взволнованно. —
Ты прав,
я дик. Но только дикость моя не в том, что
я уехал, а в том, что
я теперь приехал. Теперь
я приехал…
— Нет, хоть не назади, но у
тебя будущее, а у
меня настоящее — так, в пересыпочку.
— Да нехорошо. Ну, да
я о себе не хочу говорить, и к тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. — Так
ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
— Догадываюсь, но не могу начать говорить об этом. Уж поэтому
ты можешь видеть, верно или не верно
я догадываюсь, — сказал Степан Аркадьич, с тонкою улыбкой глядя на Левина.
— Ну что же
ты скажешь
мне? — сказал Левин дрожащим голосом и чувствуя, что на лице его дрожат все мускулы. — Как
ты смотришь на это?
— Нет,
ты точно думаешь, что это возможно? Нет,
ты скажи всё, что
ты думаешь! Ну, а если, если
меня ждет отказ?… И
я даже уверен….
— Нет,
ты постой, постой, — сказал он. —
Ты пойми, что это для
меня вопрос жизни и смерти.
Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем
я не могу говорить об этом, как с
тобою. Ведь вот мы с
тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но
я знаю, что
ты меня любишь и понимаешь, и от этого
я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
—
Я тебе говорю, чтò
я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но
я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
—
Ты пойми, — сказал он, — что это не любовь.
Я был влюблен, но это не то. Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела
мной. Ведь
я уехал, потому что решил, что этого не может быть, понимаешь, как счастья, которого не бывает на земле; но
я бился с собой и вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…
Ты ведь не можешь представить себе, что
ты сделал для
меня тем, чтò сказал.
— Одно еще
я тебе должен сказать.
Ты знаешь Вронского? — спросил Степан Аркадьич Левина.
— Ну-с, он появился здесь вскоре после
тебя, и, как
я понимаю, он по уши влюблен в Кити, и
ты понимаешь, что мать….
—
Ты постой, постой, — сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его руку. —
Я тебе сказал то, что
я знаю, и повторяю, что в этом тонком и нежном деле, сколько можно догадываться,
мне кажется, шансы на твоей стороне.
— Но
я бы советовал
тебе решить дело как можно скорее, — продолжал Облонский, доливая ему бокал.
— Нет, благодарствуй,
я больше не могу пить, — сказал Левин, отодвигая свой бокал. —
Я буду пьян… Ну,
ты как поживаешь? — продолжал он, видимо желая переменить разговор.
— Что ж
ты всё хотел на охоту ко
мне приехать? Вот приезжай весной, — сказал Левин.
— Приеду когда-нибудь, — сказал он. — Да, брат, женщины, — это винт, на котором всё вертится. Вот и мое дело плохо, очень плохо. И всё от женщин.
Ты мне скажи откровенно, — продолжал он, достав сигару и держась одною рукой зa бокал, —
ты мне дай совет.
— Ну, уж извини
меня.
Ты знаешь, для
меня все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины, и есть…
Я прелестных падших созданий не видал и не увижу, а такие, как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для
меня гадины, и все падшие — такие же.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем,
я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую.
Я имею отвращение к падшим женщинам.
Ты пауков боишься, а
я этих гадин.
Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и
я.
— Хорошо
тебе так говорить; это всё равно, как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта — не ответ. Что ж делать,
ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а
ты полн жизни.
Ты не успеешь оглянуться, как
ты уже чувствуешь, что
ты не можешь любить любовью жену, как бы
ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и
ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
— Если
ты хочешь мою исповедь относительно этого, то
я скажу
тебе, что не верю, чтобы тут была драма.
— А впрочем, может быть,
ты и прав. Очень может быть… Но
я не знаю, решительно не знаю.
— Не буду, не буду, — сказала мать, увидав слезы на глазах дочери, — но одно, моя душа:
ты мне обещала, что у
тебя не будет от
меня тайны. Не будет?
— Ах, как же!
Я всё записываю. Ну что, Кити,
ты опять каталась на коньках?..
— А! — начал он радостно. — Давно ли?
Я и не знал, что
ты тут. Очень рад вас видеть.
— Знаю
я, что если
тебя слушать, перебила княгиня, — то мы никогда не отдадим дочь замуж. Если так, то надо в деревню уехать.