Неточные совпадения
В 4 часа, чувствуя свое бьющееся сердце, Левин слез
с извозчика у Зоологического Сада и пошел дорожкой к
горам и катку, наверное зная, что найдет ее там, потому что видел карету Щербацких у подъезда.
Все эти дни Долли была одна
с детьми. Говорить о своем
горе она не хотела, а
с этим
горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении
с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
— Да, как видишь, нежный муж, нежный, как на другой год женитьбы,
сгорал желанием увидеть тебя, — сказал он своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял
с ней, тоном насмешки над тем, кто бы в самом деле так говорил.
Долли,
с своей стороны, поняла всё, что она хотела знать; она убедилась, что догадки ее были верны, что
горе, неизлечимое
горе Кити состояло именно в том, что Левин делал предложение и что она отказала ему, а Вронский обманул ее, и что она готова была любить Левина и ненавидеть Вронского.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и
с этим
горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
Кити познакомилась и
с г-жою Шталь, и знакомство это вместе
с дружбою к Вареньке не только имело на неё сильное влияние, но утешало ее в ее
горе.
Она как будто очнулась; почувствовала всю трудность без притворства и хвастовства удержаться на той высоте, на которую она хотела подняться; кроме того, она почувствовала всю тяжесть этого мира
горя, болезней, умирающих, в котором она жила; ей мучительны показались те усилия, которые она употребляла над собой, чтобы любить это, и поскорее захотелось на свежий воздух, в Россию, в Ергушово, куда, как она узнала из письма, переехала уже ее сестра Долли
с детьми.
— Я понимаю, я очень понимаю это, — сказала Долли и опустила голову. Она помолчала, думая о себе, о своем семейном
горе, и вдруг энергическим жестом подняла голову и умоляющим жестом сложила руки. — Но постойте! Вы христианин. Подумайте о ней! Что
с ней будет, если вы бросите ее?
Долли утешилась совсем от
горя, причиненного ей разговором
с Алексеем Александровичем, когда она увидела эти две фигуры: Кити
с мелком в руках и
с улыбкой робкою и счастливою, глядящую вверх на Левина, и его красивую фигуру, нагнувшуюся над столом,
с горящими глазами, устремленными то на стол, то на нее. Он вдруг просиял: он понял. Это значило: «тогда я не могла иначе ответить».
И он, отвернувшись от шурина, так чтобы тот не мог видеть его, сел на стул у окна. Ему было горько, ему было стыдно; но вместе
с этим
горем и стыдом он испытывал радость и умиление пред высотой своего смирения.
Красавица-кормилица,
с которой Вронский писал голову для своей картины, была единственное тайное
горе в жизни Анны.
— Вот, ты всегда приписываешь мне дурные, подлые мысли, — заговорила она со слезами оскорбления и гнева. — Я ничего, ни слабости, ничего… Я чувствую, что мой долг быть
с мужем, когда он в
горе, но ты хочешь нарочно сделать мне больно, нарочно хочешь не понимать…
Был один университетский товарищ,
с которым он сблизился после и
с которым он мог бы поговорить о личном
горе; но товарищ этот был попечителем в дальнем учебном округе.
Алексей Александрович, окончив подписку бумаг, долго молчал, взглядывая на Михаила Васильевича, и несколько раз пытался, но не мог заговорить. Он приготовил уже фразу: «вы слышали о моем
горе?» Но кончил тем, что сказал, как и обыкновенно: «так вы это приготовите мне», и
с тем отпустил его.
Было еще совершенно светло на дворе, но в маленькой гостиной графини Лидии Ивановны
с опущенными шторами уже
горели лампы.
Неточные совпадения
Беден, нечесан Калинушка, // Нечем ему щеголять, // Только расписана спинушка, // Да за рубахой не знать. //
С лаптя до ворота // Шкура вся вспорота, // Пухнет
с мякины живот. // Верченый, крученый, // Сеченый, мученый, // Еле Калина бредет: // В ноги кабатчику стукнется, //
Горе потопит в вине. // Только в субботу аукнется //
С барской конюшни жене…
Не
горы с места сдвинулись, // Упали на головушку, // Не Бог стрелой громовою // Во гневе грудь пронзил, // По мне — тиха, невидима — // Прошла гроза душевная, // Покажешь ли ее?
— Мы рады и таким! // Бродили долго по́ саду: // «Затей-то!
горы, пропасти! // И пруд опять… Чай, лебеди // Гуляли по пруду?.. // Беседка… стойте!
с надписью!..» // Демьян, крестьянин грамотный, // Читает по складам. // «Эй, врешь!» Хохочут странники… // Опять — и то же самое // Читает им Демьян. // (Насилу догадалися, // Что надпись переправлена: // Затерты две-три литеры. // Из слова благородного // Такая вышла дрянь!)
«Точеные-то столбики //
С балкону, что ли, умница?» — // Спросили мужики. // —
С балкону! // «То-то высохли! // А ты не дуй!
Сгорят они // Скорее, чем карасиков // Изловят на уху!»
У батюшки, у матушки //
С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог
с работой справиться // Да лоб перекрестить. // Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось
горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!