Неточные совпадения
Левин хотел
сказать брату о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился
на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных
делах (материнское имение их было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать говорить с братом о своем решении жениться.
— Не неспособен, —
сказал Сергей Иванович, — ты не так смотришь
на дело.
— Ты постой, постой, —
сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его руку. — Я тебе
сказал то, что я знаю, и повторяю, что в этом тонком и нежном
деле, сколько можно догадываться, мне кажется, шансы
на твоей стороне.
— Приеду когда-нибудь, —
сказал он. — Да, брат, женщины, — это винт,
на котором всё вертится. Вот и мое
дело плохо, очень плохо. И всё от женщин. Ты мне
скажи откровенно, — продолжал он, достав сигару и держась одною рукой зa бокал, — ты мне дай совет.
— Нет, княгиня, я не занимаюсь более земством, —
сказал он. — Я приехал
на несколько
дней.
— В кого же дурной быть? А Семен рядчик
на другой
день вашего отъезда пришел. Надо будет порядиться с ним, Константин Дмитрич, —
сказал приказчик. — Я вам прежде докладывал про машину.
— Да, как видишь, нежный муж, нежный, как
на другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя, —
сказал он своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто бы в самом
деле так говорил.
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо
сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!… А как
дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я всё расчел, —
сказал он, — и лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот не отказался даже. Ведь это не обидной лес, —
сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И станет не больше тридцати сажен
на десятину, а он дал мне по двести рублей.
«Да, — вспоминала она, что-то было ненатуральное в Анне Павловне и совсем непохожее
на ее доброту, когда она третьего
дня с досадой
сказала: «Вот, всё дожидался вас, не хотел без вас пить кофе, хотя ослабел ужасно».
Но Константину Левину скучно было сидеть и слушать его, особенно потому, что он знал, что без него возят навоз
на неразлешенное поле и навалят Бог знает как, если не посмотреть; и резцы в плугах не завинтят, а поснимают и потом
скажут, что плуги выдумка пустая и то ли
дело соха Андревна, и т. п.
Он осмотрел руку,
сказал, что она не вывихнута, наложил компрессы и, оставшись обедать, видимо, наслаждался беседой со знаменитым Сергеем Ивановичем Кознышевым и рассказывал ему, чтобы выказать свой просвещенный взгляд
на вещи, все уездные сплетни, жалуясь
на дурное положение земского
дела.
— А знаешь, я о тебе думал, —
сказал Сергей Иванович. — Это ни
на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты не ездишь
на собрания и вообще устранился от земского
дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они идут
на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
— Впрочем, — нахмурившись
сказал Сергей Иванович, не любивший противоречий и в особенности таких, которые беспрестанно перескакивали с одного
на другое и без всякой связи вводили новые доводы, так что нельзя было знать,
на что отвечать, — впрочем, не в том
дело. Позволь. Признаешь ли ты, что образование есть благо для народа?
— О, нет! —
сказала Долли. — Первое время было неудобно, а теперь всё прекрасно устроилось благодаря моей старой няне, —
сказала она, указывая
на Матрену Филимоновну, понимавшую, что говорят о ней, и весело и дружелюбно улыбавшуюся Левину. Она знала его и знала, что это хороший жених барышне, и желала, чтобы
дело сладилось.
— Ах, мне всё равно! —
сказала она. Губы ее задрожали. И ему показалось, что глаза ее со странною злобой смотрели
на него из-под вуаля. — Так я говорю, что не в этом
дело, я не могу сомневаться в этом; но вот что он пишет мне. Прочти. — Она опять остановилась.
— Благодарим, — отвечал старик, взял стакан, но отказался от сахара, указав
на оставшийся обгрызенный им комок. — Где же с работниками вести
дело? —
сказал он. — Раззор один. Вот хоть бы Свияжсков. Мы знаем, какая земля — мак, а тоже не больно хвалятся урожаем. Всё недосмотр!
— Да, это Настино
дело, —
сказала она, указывая
на сестру.
— И я не один, — продолжал Левин, — я сошлюсь
на всех хозяев, ведущих рационально
дело; все, зa редкими исключениями, ведут
дело в убыток. Ну, вы
скажите, что̀ ваше хозяйство — выгодно? —
сказал Левин, и тотчас же во взгляде Свияжского Левин заметил то мимолетное выражение испуга, которое он замечал, когда хотел проникнуть далее приемных комнат ума Свияжского.
— Да что же, я не перестаю думать о смерти, —
сказал Левин. Правда, что умирать пора. И что всё это вздор. Я по правде тебе
скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты подумай об этом: ведь весь этот мир наш — это маленькая плесень, которая наросла
на крошечной планете. А мы думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли,
дела! Всё это песчинки.
— Ну, мы разно смотрим
на это
дело, — холодно
сказал Алексей Александрович. — Впрочем, не будем говорить об этом.
— Да, но
на что направлена его деятельность? —
сказал Алексей Александрович. —
На то ли, чтобы делать
дело, или переделывать то, что сделано? Несчастье нашего государства — это бумажная администрация, которой он достойный представитель.
К утру опять началось волнение, живость, быстрота мысли и речи, и опять кончилось беспамятством.
На третий
день было то же, и доктора
сказали, что есть надежда. В этот
день Алексей Александрович вышел в кабинет, где сидел Вронский, и, заперев дверь, сел против него.
«Да, он порядочный человек и смотрит
на дело как должно, —
сказал себе Вронский, поняв значение выражения лица Голенищева и перемены разговора. — Можно познакомить его с Анной, он смотрит как должно».
— Да нельзя же в коридоре разговаривать! —
сказал Левин, с досадой оглядываясь
на господина, который, подрагивая ногами, как будто по своему
делу шел в это время по коридору.
— Я спрашивала доктора: он
сказал, что он не может жить больше трех
дней. Но разве они могут знать? Я всё-таки очень рада, что уговорила его, —
сказала она, косясь
на мужа из-за волос. — Всё может быть, — прибавила она с тем особенным, несколько хитрым выражением, которое
на ее лице всегда бывало, когда она говорила о религии.
После обеда однако Кити встала и пошла, как всегда, с работой к больному. Он строго посмотрел
на нее, когда она вошла, и презрительно улыбнулся, когда она
сказала, что была больна. В этот
день он беспрестанно сморкался и жалобно стонал.
— Вот так, —
сказала она, обдергивая складки своего шерстяного платья. Действительно, он заметил, что во весь этот
день больной хватал
на себе и как будто хотел сдергивать что-то.
Молодой адъютант, приятель Вронского, через которого она получала сведения и который через графиню Лидию Ивановну надеялся получить концессию,
сказал ей, что они кончили свои
дела и уезжают
на другой
день.
— Ну что, Капитоныч? —
сказал Сережа, румяный и веселый возвратившись с гулянья накануне
дня своего рождения и отдавая свою сборчатую поддевку высокому, улыбающемуся
на маленького человека с высоты своего роста, старому швейцару. — Что, был сегодня подвязанный чиновник? Принял папа?
Брат же,
на другой
день приехав утром к Вронскому, сам спросил его о ней, и Алексей Вронский прямо
сказал ему, что он смотрит
на свою связь с Карениной как
на брак; что он надеется устроить развод и тогда женится
на ней, а до тех пор считает ее такою же своею женой, как и всякую другую жену, и просит его так передать матери и своей жене.
— Он? — нет. Но надо иметь ту простоту, ясность, доброту, как твой отец, а у меня есть ли это? Я не делаю и мучаюсь. Всё это ты наделала. Когда тебя не было и не было еще этого, —
сказал он со взглядом
на ее живот, который она поняла, — я все свои силы клал
на дело; а теперь не могу, и мне совестно; я делаю именно как заданный урок, я притворяюсь…
— Maman, он всё сделает, он
на всё согласен, — с досадой
на мать за то, что она призывает в этом
деле судьей Сергея Ивановича,
сказала Кити.
— Разве я не вижу, как ты себя поставил с женою? Я слышал, как у вас вопрос первой важности — поедешь ли ты или нет
на два
дня на охоту. Всё это хорошо как идиллия, но
на целую жизнь этого не хватит. Мужчина должен быть независим, у него есть свои мужские интересы. Мужчина должен быть мужествен, —
сказал Облонский, отворяя ворота.
— Mais vous venez trop tard, [Но вы являетесь слишком поздно,] —
сказала она, обтирая платком руку, которую ей намочила лошадь, бравшая сахар. Анна обратилась к Долли: — Ты надолго ли?
На один
день? Это невозможно!
— C’est devenu tellement commun les écoles, [Школы стали слишком обычным
делом,] —
сказал Вронский. — Вы понимаете, не от этого, но так, я увлекся. Так сюда надо в больницу, — обратился он к Дарье Александровне, указывая
на боковой выход из аллеи.
— Хорошо, я поговорю. Но как же она сама не думает? —
сказала Дарья Александровна, вдруг почему-то при этом вспоминая странную новую привычку Анны щуриться. И ей вспомнилось, что Анна щурилась, именно когда
дело касалось задушевных сторон жизни. «Точно она
на свою жизнь щурится, чтобы не всё видеть», подумала Долли. — Непременно, я для себя и для нее буду говорить с ней, — отвечала Дарья Александровна
на его выражение благодарности.
— Да вот, как вы
сказали, огонь блюсти. А то не дворянское
дело. И дворянское
дело наше делается не здесь,
на выборах, а там, в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно. Вот мужики тоже, посмотрю
на них другой раз: как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни будь плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток.
— А если так, —
сказала Анна вдруг изменившимся голосом, — то ты тяготишься этою жизнью… Да, ты приедешь
на день и уедешь, как поступают…
— Я вот говорю Анне Аркадьевне, —
сказал Воркуев, — что если б она положила хоть одну сотую той энергии
на общее
дело воспитания русских детей, которую она кладет
на эту Англичанку, Анна Аркадьевна сделал бы большое, полезное
дело.
— Для тебя это
дело упрямства, —
сказала она, пристально поглядев
на него и вдруг найдя название этому раздражавшему ее выражению лица, — именно упрямства.
В особенности же петербургский взгляд
на денежные
дела успокоительно действовал
на Степана Аркадьича. Бартнянский, проживающий по крайней мере пятьдесят тысяч по тому train, [образу жизни,] который он вел,
сказал ему об этом вчера замечательное слово.
— Да объясните мне, пожалуйста, —
сказал Степан Аркадьич, — что это такое значит? Вчера я был у него по
делу сестры и просил решительного ответа. Он не дал мне ответа и
сказал, что подумает, а нынче утром я вместо ответа получил приглашение
на нынешний вечер к графине Лидии Ивановне.
На другой
день он получил от Алексея Александровича положительный отказ в разводе Анны и понял, что решение это было основано
на том, что̀ вчера
сказал Француз в своем настоящем или притворном сне.
И увидав, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько раз уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужаснулась
на самое себя. «Неужели нельзя? Неужели я не могу взять
на себя? —
сказала она себе и начала опять сначала. — Он правдив, он честен, он любит меня. Я люблю его, на-днях выйдет развод. Чего же еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и я возьму
на себя. Да, теперь, как он приедет,
скажу, что я была виновата, хотя я и не была виновата, и мы уедем».
— Постой! По…стой! —
сказал Вронский, не раздвигая мрачной складки бровей, но останавливая ее за руку. — В чем
дело? Я
сказал, что отъезд надо отложить
на три
дня, ты мне
на это
сказала, что я лгу, что я нечестный человек.
— Да что же в воскресенье в церкви? Священнику велели прочесть. Он прочел. Они ничего не поняли, вздыхали, как при всякой проповеди, — продолжал князь. — Потом им
сказали, что вот собирают
на душеспасительное
дело в церкви, ну они вынули по копейке и дали. А
на что — они сами не знают.
— Это слово «народ» так неопределенно, —
сказал Левин. — Писаря волостные, учителя и из мужиков один
на тысячу, может быть, знают, о чем идет
дело. Остальные же 80 миллионов, как Михайлыч, не только не выражают своей воли, но не имеют ни малейшего понятия, о чем им надо бы выражать свою волю. Какое же мы имеем право говорить, что это воля народа?