Неточные совпадения
— Матвей,
сестра Анна Аркадьевна будет завтра, — сказал он, остановив на минуту глянцовитую, пухлую ручку цирюльника, расчищавшего розовую дорогу между длинными кудрявыми бакенбардами.
— Славу Богу, — сказал Матвей, этим ответом показывая, что он понимает так же, как и барин, значение этого приезда, то есть что Анна Аркадьевна, любимая
сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению мужа с женой.
Место это он получил чрез мужа
сестры Анны, Алексея Александровича Каренина, занимавшего одно из важнейших мест в министерстве, к которому принадлежало присутствие; но если бы Каренин не назначил своего шурина на это место, то чрез сотню других лиц, братьев,
сестер, родных, двоюродных, дядей, теток, Стива Облонский получил бы это место или другое подобное, тысяч в шесть жалованья, которые ему были нужны, так как дела его, несмотря на достаточное состояние жены, были расстроены.
Сам Левин не помнил своей матери, и единственная
сестра его была старше его, так что в доме Щербацких он в первый раз увидал ту самую среду старого дворянского, образованного и честного семейства, которой он был лишен смертью отца и матери.
Он как будто чувствовал, что ему надо влюбиться в одну из
сестер, только не мог разобрать, в какую именно.
Княжне Кити Щербацкой было восьмнадцать лет. Она выезжала первую зиму. Успехи ее в свете были больше, чем обеих ее старших
сестер, и больше, чем даже ожидала княгиня. Мало того, что юноши, танцующие на московских балах, почти все были влюблены в Кити, уже в первую зиму представились две серьезные партии: Левин и, тотчас же после его отъезда, граф Вронский.
На другой день, в 11 часов утра, Вронский выехал на станцию Петербургской железной дороги встречать мать, и первое лицо, попавшееся ему на ступеньках большой лестницы, был Облонский, ожидавший с этим же поездом
сестру.
— Honni soit qui mal y pense! [Стыдно тому, кто дурно это истолкует!]
Сестру Анну.
Степан Аркадьич с
сестрой под руку, тоже с испуганными лицами, вернулись и остановились, избегая народ, у входа в вагон.
— Вы дали? — крикнул сзади Облонский и, прижав руку
сестры, прибавил: — Очень мило, очень мило! Неправда ли, славный малый? Мое почтение, графиня.
И он с
сестрой остановились, отыскивая ее девушку.
Подъехав к дому, Облонский высадил
сестру, вздохнул, пожал ее руку и отправился в присутствие.
— Успокой руки, Гриша, — сказала она и опять взялась за свое одеяло, давнишнюю работу, зa которую она всегда бралась в тяжелые минуты, и теперь вязала нервно, закидывая пальцем и считая петли. Хотя она и велела вчера сказать мужу, что ей дела нет до того, приедет или не приедет его
сестра, она всё приготовила к ее приезду и с волнением ждала золовку.
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его
сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
— Я одно скажу, — начала Анна, — я его
сестра, я знаю его характер, эту способность всё, всё забыть (она сделала жест пред лбом), эту способность полного увлечения, но зато и полного раскаяния. Он не верит, не понимает теперь, как он мог сделать то, что сделал.
Она знала Анну Аркадьевну, но очень мало, и ехала теперь к
сестре не без страху пред тем, как ее примет эта петербургская светская дама, которую все так хвалили.
Степан Аркадьич не обедал дома, но обещал приехать проводить
сестру в семь часов.
Лучший друг ее,
сестра, уезжала.
Кити взглянула на
сестру, и холодное, несколько суровое выражение ее лица не изменилось.
— Ах, ужаснее всего мне эти соболезнованья! — вскрикнула Кити, вдруг рассердившись. Она повернулась на стуле, покраснела и быстро зашевелила пальцами, сжимая то тою, то другою рукой пряжку пояса, которую она держала. Долли знала эту манеру
сестры перехватывать руками, когда она приходила в горячность; она знала, как Кити способна была в минуту горячности забыться и наговорить много лишнего и неприятного, и Долли хотела успокоить ее; но было уже поздно.
— Что, что ты хочешь мне дать почувствовать, что? — говорила Кити быстро. — То, что я была влюблена в человека, который меня знать не хотел, и что я умираю от любви к нему? И это мне говорит
сестра, которая думает, что… что… что она соболезнует!.. Не хочу я этих сожалений и притворств!
И, сказав эти слова, она взглянула на
сестру и, увидев, что Долли молчит, грустно опустив голову, Кити, вместо того чтобы выйти из комнаты, как намеревалась, села у двери и, закрыв лицо платком, опустила голову.
То свое унижение, которое она всегда чувствовала, особенно больно отозвалось в ней, когда о нем напомнила ей
сестра.
Она не ожидала такой жестокости от
сестры и сердилась на нее.
Как будто слезы были та необходимая мазь, без которой не могла итти успешно машина взаимного общения между двумя
сестрами, —
сестры после слез разговорились не о том, что занимало их; но, и говоря о постороннем, они поняли друг друга.
Кити поняла, что сказанное ею в сердцах слово о неверности мужа и об унижении до глубины сердца поразило бедную
сестру, но что она прощала ей.
Ну, как тебе сказать? — продолжала она, видя недоуменье в глазах
сестры.
Кити настояла на своем и переехала к
сестре и всю скарлатину, которая действительно пришла, ухаживала за детьми. Обе
сестры благополучно выходили всех шестерых детей, но здоровье Кити не поправилось, и великим постом Щербацкие уехали за границу.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело
сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
Они знали, что он боялся всего, боялся ездить на фронтовой лошади; но теперь, именно потому, что это было страшно, потому что люди ломали себе шеи и что у каждого препятствия стояли доктор, лазаретная фура с нашитым крестом и
сестрою милосердия, он решился скакать.
Щербацкие познакомились и с семейством английской леди, и с немецкою графиней, и с ее раненым в последней войне сыном, и со Шведом ученым, и с М. Canut и его
сестрой.
Кити, очевидно, гордилась тем, что исполняла в этом семействе обязанности
сестры милосердия.
Она испытывала чувство в роде того, какое испытывала в детстве, когда под наказанием была заперта в своей комнате и слушала весёлый смех
сестёр.
Она как будто очнулась; почувствовала всю трудность без притворства и хвастовства удержаться на той высоте, на которую она хотела подняться; кроме того, она почувствовала всю тяжесть этого мира горя, болезней, умирающих, в котором она жила; ей мучительны показались те усилия, которые она употребляла над собой, чтобы любить это, и поскорее захотелось на свежий воздух, в Россию, в Ергушово, куда, как она узнала из письма, переехала уже ее
сестра Долли с детьми.
Сверх того, отъезд был ей приятен еще и потому, что она мечтала залучить к себе в деревню
сестру Кити, которая должна была возвратиться из-за границы в середине лета, и ей предписано было купанье.
Дарья Александровна в своих задушевных, философских разговорах с
сестрой, матерью, друзьями очень часто удивляла их своим вольнодумством относительно религии.
— Я только одно еще скажу: вы понимаете, что я говорю о
сестре, которую я люблю, как своих детей. Я не говорю, чтоб она любила вас, но я только хотела сказать, что ее отказ в ту минуту ничего не доказывает.
Главный доход с имения
сестры получался за заливные луга.
К этому еще присоединилось присутствие в тридцати верстах от него Кити Щербацкой, которую он хотел и не мог видеть, Дарья Александровна Облонская, когда он был у нее, звала его приехать: приехать с тем, чтобы возобновить предложение ее
сестре, которая, как она давала чувствовать, теперь примет его.
Как умная, деликатная женщина могла так унижать
сестру!
— Да, это Настино дело, — сказала она, указывая на
сестру.
― Я пришел вам сказать, что я завтра уезжаю в Москву и не вернусь более в этот дом, и вы будете иметь известие о моем решении чрез адвоката, которому я поручу дело развода. Сын же мой переедет к
сестре, ― сказал Алексей Александрович, с усилием вспоминая то, что он хотел сказать о сыне.
— Разве он здесь? — сказал Левин и хотел спросить про Кити. Он слышал, что она была в начале зимы в Петербурге у своей
сестры, жены дипломата, и не знал, вернулась ли она или нет, но раздумал расспрашивать. «Будет, не будет — всё равно».
«Всё равно, — подумал Алексей Александрович, — тем лучше: я сейчас объявлю о своем положении в отношении к его
сестре и объясню, почему я не могу обедать у него».
— Потому что я начинаю дело развода с вашею
сестрой, моею женой. Я должен был…
— Это ужасно! — сказал Степан Аркадьич, тяжело вздохнув. — Я бы одно сделал, Алексей Александрович. Умоляю тебя, сделай это! — сказал он. — Дело еще не начато, как я понял. Прежде чем ты начнешь дело, повидайся с моею женой, поговори с ней. Она любит Анну как
сестру, любит тебя, и она удивительная женщина. Ради Бога поговори с ней! Сделай мне эту дружбу, я умоляю тебя!
Сколько раз она думала об этом, вспоминая о своей заграничной приятельнице Вареньке, о ее тяжелой зависимости, сколько раз думала про себя, что с ней самой будет, если она не выйдет замуж, и сколько раз спорила об этом с
сестрою!
— Я рассказываю Константину Дмитричу про Туровцына в скарлатине, — сказала она, перегнувшись к
сестре.
— Алексей Александрович, простите меня, я не имею права… но я, как
сестру, люблю и уважаю Анну; я прошу, умоляю вас сказать мне, что такое между вами? в чем вы обвиняете ее?
Проводив княгиню Бетси до сеней, еще раз поцеловав ее руку выше перчатки, там, где бьется пульс, и, наврав ей еще такого неприличного вздору, что она уже не знала, сердиться ли ей или смеяться, Степан Аркадьич пошел к
сестре. Он застал ее в слезах.