Неточные совпадения
И,
заметив полосу света, пробившуюся с боку одной из суконных стор, он весело скинул ноги с дивана, отыскал ими шитые женой (подарок ко дню рождения
в прошлом году), обделанные
в золотистый сафьян туфли и по старой, девятилетней привычке, не вставая, потянулся рукой к тому месту, где
в спальне у него висел халат.
Девочка, любимица отца, вбежала
смело, обняла его и смеясь повисла у него на шее, как всегда, радуясь на знакомый запах духов, распространявшийся от его бакенбард. Поцеловав его наконец
в покрасневшее от наклоненного положения и сияющее нежностью лицо, девочка разняла руки и хотела бежать назад; но отец удержал ее.
Левин молчал, поглядывая на незнакомые ему лица двух товарищей Облонского и
в особенности на руку элегантного Гриневича, с такими белыми длинными пальцами, с такими длинными, желтыми, загибавшимися
в конце ногтями и такими огромными блестящими запонками на рубашке, что эти руки, видимо, поглощали всё его внимание и не давали ему свободы мысли. Облонский тотчас
заметил это и улыбнулся.
Левин вдруг покраснел, но не так, как краснеют взрослые люди, — слегка, сами того не
замечая, но так, как краснеют мальчики, — чувствуя, что они смешны своей застенчивостью и вследствие того стыдясь и краснея еще больше, почти до слез. И так странно было видеть это умное, мужественное лицо
в таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.
Слушая разговор брата с профессором, он
замечал, что они связывали научные вопросы с задушевными, несколько раз почти подходили к этим вопросам, но каждый раз, как только они подходили близко к самому главному, как ему казалось, они тотчас же поспешно отдалялись и опять углублялись
в область тонких подразделений, оговорок, цитат, намеков, ссылок на авторитеты, и он с трудом понимал, о чем речь.
Когда Левин вошел с Облонским
в гостиницу, он не мог не
заметить некоторой особенности выражения, как бы сдержанного сияния, на лице и во всей фигуре Степана Аркадьича.
Взойдя наверх одеться для вечера и взглянув
в зеркало, она с радостью
заметила, что она
в одном из своих хороших дней и
в полном обладании всеми своими силами, а это ей так нужно было для предстоящего: она чувствовала
в себе внешнюю тишину и свободную грацию движений.
В этом коротком взгляде Вронский успел
заметить сдержанную оживленность, которая играла
в ее лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею ее румяные губы.
— И я рада, — слабо улыбаясь и стараясь по выражению лица Анны узнать, знает ли она, сказала Долли. «Верно, знает», подумала она,
заметив соболезнование на лице Анны. — Ну, пойдем, я тебя проведу
в твою комнату, — продолжала она, стараясь отдалить сколько возможно минуту объяснения.
Там была до невозможного обнаженная красавица Лиди, жена Корсунского; там была хозяйка, там сиял своею лысиной Кривин, всегда бывший там, где цвет общества; туда смотрели юноши, не
смея подойти; и там она нашла глазами Стиву и потом увидала прелестную фигуру и голову Анны
в черном бархатном платье.
В середине мазурки, повторяя сложную фигуру, вновь выдуманную Корсунским, Анна вышла на середину круга, взяла двух кавалеров и подозвала к себе одну даму и Кити. Кити испуганно смотрела на нее, подходя. Анна прищурившись смотрела на нее и улыбнулась, пожав ей руку. Но
заметив, что лицо Кити только выражением отчаяния и удивления ответило на ее улыбку, она отвернулась от нее и весело заговорила с другою дамой.
Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки, исполнявшей
в его доме роль экономки, падал свет на снег площадки пред домом. Она не спала еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо. Лягавая сука Ласка, чуть не сбив с ног Кузьму, выскочила тоже и визжала, терлась об его колени, поднималась и хотела и не
смела положить передние лапы ему на грудь.
Чувство то было давнишнее, знакомое чувство, похожее на состояние притворства, которое она испытывала
в отношениях к мужу; но прежде она не
замечала этого чувства, теперь она ясно и больно сознала его.
Еще
в то время, как он подходил к Анне Аркадьевне сзади, он
заметил с радостью, что она чувствовала его приближение и оглянулась было и, узнав его, опять обратилась к мужу.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет
в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я
смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
«Ведь всё это было и прежде; но отчего я не
замечала этого прежде?» — сказала себе Анна. — Или она очень раздражена нынче? А
в самом деле, смешно: ее цель добродетель, она христианка, а она всё сердится, и всё у нее враги и всё враги по христианству и добродетели».
— Она необыкновенно хороша как актриса; видно, что она изучила Каульбаха, — говорил дипломат
в кружке жены посланника, — вы
заметили, как она упала…
Алексей Александрович ничего особенного и неприличного не нашел
в том, что жена его сидела с Вронским у особого стола и о чем-то оживленно разговаривала; но он
заметил, что другим
в гостиной это показалось чем-то особенным и неприличным, и потому это показалось неприличным и ему. Он решил, что нужно сказать об этом жене.
И он от двери спальной поворачивался опять к зале; но, как только он входил назад
в темную гостиную, ему какой-то голос говорил, что это не так и что если другие
заметили это, то значит, что есть что-нибудь.
Он
заметил это, потер себе лоб и сел
в ее кабинете.
Она смотрела так просто, так весело, что кто не знал ее, как знал муж, не мог бы
заметить ничего неестественного ни
в звуках, ни
в смысле ее слов.
— Решительно ничего не понимаю, — сказала Анна, пожимая плечами. «Ему всё равно, подумала она. Но
в обществе
заметили, и это тревожит его». — Ты нездоров, Алексей Александрович, — прибавила она, встала и хотела уйти
в дверь; но он двинулся вперед, как бы желая остановить ее.
Он не испытывал того стыда, который обыкновенно мучал его после падения, и он мог
смело смотреть
в глаза людям.
Как всегда, у него за время его уединения набралось пропасть мыслей и чувств, которых он не мог передать окружающим, и теперь он изливал
в Степана Аркадьича и поэтическую радость весны, и неудачи и планы хозяйства, и мысли и замечания о книгах, которые он читал, и
в особенности идею своего сочинения, основу которого, хотя он сам не
замечал этого, составляла критика всех старых сочинений о хозяйстве.
Степан Аркадьич, всегда милый, понимающий всё с намека,
в этот приезд был особенно мил, и Левин
заметил в нем еще новую, польстившую ему черту уважения и как будто нежности к себе.
Левин презрительно улыбнулся. «Знаю, — подумал он, — эту манеру не одного его, но и всех городских жителей, которые, побывав раза два
в десять лет
в деревне и
заметив два-три слова деревенские, употребляют их кстати и некстати, твердо уверенные, что они уже всё знают. Обидной, станет 30 сажен. Говорит слова, а сам ничего не понимает».
Ему хотелось оглянуться назад, но он не
смел этого сделать и старался успокоивать себя и не посылать лошади, чтобы приберечь
в ней запас, равный тому, который, он чувствовал, оставался
в Гладиаторе.
Он
заметил нерешимость
в ушах лошади и поднял хлыст, но тотчас же почувствовал, что сомнение было неосновательно: лошадь знала, что нужно.
Она говорила очень просто и естественно, но слишком много и слишком скоро. Она сама чувствовала это, тем более что
в любопытном взгляде, которым взглянул на нее Михаил Васильевич, она
заметила, что он как будто наблюдал ее.
Анна, покрасневшая
в ту минуту, как вошел сын,
заметив, что Сереже неловко, быстро вскочила, подняла с плеча сына руку Алексея Александровича и, поцеловав сына, повела его на террасу и тотчас же вернулась.
По его взглядам на дамскую беседку (он смотрел прямо на нее, но не узнавал жены
в море кисеи, лент, перьев, зонтиков и цветов) она поняла, что он искал ее; но она нарочно не
замечала его.
С следующего дня, наблюдая неизвестного своего друга, Кити
заметила, что М-llе Варенька и с Левиным и его женщиной находится уже
в тех отношениях, как и с другими своими protégés. Она подходила к ним, разговаривала, служила переводчицей для женщины, не умевшей говорить ни на одном иностранном языке.
Заметила еще, что, когда она застала у нее католического священника, мадам Шталь старательно держала свое лицо
в тени абажура и особенно улыбалась.
Сначала княгиня
замечала только, что Кити находится под сильным влиянием своего engouement, как она называла, к госпоже Шталь и
в особенности к Вареньке. Она видела, что Кити не только подражает Вареньке
в её деятельности, но невольно подражает ей
в её манере ходить, говорить и мигать глазами. Но потом княгиня
заметила, что
в дочери, независимо от этого очарования, совершается какой-то серьезный душевный переворот.
В этот же день Варенька пришла обедать и сообщила, что Анна Павловна раздумала ехать завтра
в горы. И княгиня
заметила, что Кити опять покраснела.
— А ты разве её знал, папа? — спросила Кити со страхом,
замечая зажегшийся огонь насмешки
в глазах князя при упоминании о мадам Шталь.
— Это кто? Какое жалкое лицо! — спросил он,
заметив сидевшего на лавочке невысокого больного
в коричневом пальто и белых панталонах, делавших странные складки на лишенных мяса костях его ног.
Князь подошёл к ней. И тотчас же
в глазах его Кити
заметила смущавший её огонек насмешки. Он подошёл к мадам Шталь и заговорил на том отличном французском языке, на котором столь немногие уже говорят теперь, чрезвычайно учтиво и мило.
— Князь Александр Щербацкий, — сказала мадам Шталь, поднимая на него свои небесные глаза,
в которых Кити
заметила неудовольствие. — Очень рада. Я так полюбила вашу дочь.
Он постоянно наблюдал и узнавал всякого рода людей и
в том числе людей-мужиков, которых он считал хорошими и интересными людьми, и беспрестанно
замечал в них новые черты, изменял о них прежние суждения и составлял новые.
Но быть гласным, рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как трубы провести
в городе, где я не живу; быть присяжным и судить мужика, укравшего ветчину, и шесть часов слушать всякий вздор, который
мелют защитники и прокуроры, и как председатель спрашивает у моего старика Алешки-дурачка: «признаете ли вы, господин подсудимый, факт похищения ветчины?» — «Ась?»
В нынешнем году мужики взяли все покосы из третьей доли, и теперь староста приехал объявить, что покосы убраны и что он, побоявшись дождя, пригласил конторщика, при нем разделил и
сметал уже одиннадцать господских стогов.
Только это
заметил Левин и, не думая о том, кто это может ехать, рассеянно взглянул
в карету.
Вероятно,
в Анне было что-нибудь особенное, потому что Бетси тотчас
заметила это.
Отношения к обществу тоже были ясны. Все могли знать, подозревать это, но никто не должен был
сметь говорить.
В противном случае он готов был заставить говоривших молчать и уважать несуществующую честь женщины, которую он любил.
Он, желая выказать свою независимость и подвинуться, отказался от предложенного ему положения, надеясь, что отказ этот придаст ему большую цену; но оказалось, что он был слишком
смел, и его оставили; и, волей-неволей сделав себе положение человека независимого, он носил его, весьма тонко и умно держа себя, так, как будто он ни на кого не сердился, не считал себя никем обиженным и желает только того, чтоб его оставили
в покое, потому что ему весело.
Вронский три года не видал Серпуховского. Он возмужал, отпустив бакенбарды, но он был такой же стройный, не столько поражавший красотой, сколько нежностью и благородством лица и сложения. Одна перемена, которую
заметил в нем Вронский, было то тихое, постоянное сияние, которое устанавливается на лицах людей, имеющих успех и уверенных
в признании этого успеха всеми. Вронский знал это сияние и тотчас же
заметил его на Серпуховском.
Они были дружны с Левиным, и поэтому Левин позволял себе допытывать Свияжского, добираться до самой основы его взгляда на жизнь; но всегда это было тщетно. Каждый раз, как Левин пытался проникнуть дальше открытых для всех дверей приемных комнат ума Свияжского, он
замечал, что Свияжский слегка смущался; чуть-заметный испуг выражался
в его взгляде, как будто он боялся, что Левин поймет его, и он давал добродушный и веселый отпор.
Но хозяйка, казалось, не
замечала этого и нарочно втягивала ее
в разговор.
— И я не один, — продолжал Левин, — я сошлюсь на всех хозяев, ведущих рационально дело; все, зa редкими исключениями, ведут дело
в убыток. Ну, вы скажите, что̀ ваше хозяйство — выгодно? — сказал Левин, и тотчас же во взгляде Свияжского Левин
заметил то мимолетное выражение испуга, которое он
замечал, когда хотел проникнуть далее приемных комнат ума Свияжского.