Неточные совпадения
Казалось бы, ничего не могло
быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному
человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин
был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити
была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного, а он такое земное низменное существо, что не могло
быть и мысли
о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее.
Речь шла
о модном вопросе:
есть ли граница между психическими и физиологическими явлениями в деятельности
человека и где она?
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал
о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял себя, что
есть надежда, то приходил в отчаяние и ясно видел, что его надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем другим
человеком, не похожим на того, каким он
был до ее улыбки и слов: до свидания.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив
о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее
есть дар предвидения. Она насквозь видит
людей; но этого мало, — она знает, чтò
будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
В воспоминание же
о Вронском примешивалось что-то неловкое, хотя он
был в высшей степени светский и спокойный
человек; как будто фальшь какая-то
была, — не в нем, он
был очень прост и мил, — но в ней самой, тогда как с Левиным она чувствовала себя совершенно простою и ясною.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит с огромной шапкой волос молодой
человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата не видно
было. У Константина больно сжалось сердце при мысли
о том, в среде каких чужих
людей живет его брат. Никто не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил
о каком-то предприятии.
Были в его прошедшем, как у всякого
человека, сознанные им дурные поступки, за которые совесть должна
была бы мучать его; но воспоминание
о дурных поступках далеко не так мучало его, как эти ничтожные, но стыдные воспоминания.
Мать Вронского, узнав
о его связи, сначала
была довольна — и потому, что ничто, по ее понятиям, не давало последней отделки блестящему молодому
человеку, как связь в высшем свете, и потому, что столь понравившаяся ей Каренина, так много говорившая
о своем сыне,
была всё-таки такая же, как и все красивые и порядочные женщины, по понятиям графини Вронской.
Не успел Вронский посмотреть седло,
о котором надо
было сделать распоряжение, как скачущих позвали к беседке для вынимания нумеров и отправления. С серьезными, строгими, многие с бледными лицами, семнадцать
человек офицеров сошлись к беседке и разобрали нумера. Вронскому достался 7-й нумер. Послышалось: «садиться!»
Сережа, и прежде робкий в отношении к отцу, теперь, после того как Алексей Александрович стал его звать молодым
человеком и как ему зашла в голову загадка
о том, друг или враг Вронский, чуждался отца. Он, как бы прося защиты, оглянулся на мать. С одною матерью ему
было хорошо. Алексей Александрович между тем, заговорив с гувернанткой, держал сына за плечо, и Сереже
было так мучительно неловко, что Анна видела, что он собирается плакать.
—
О нет, он очень хороший
человек, и я не несчастна; напротив, я очень счастлива. Ну, так не
будем больше
петь нынче? — прибавила она, направляясь к дому.
— А знаешь, я
о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные
люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
Смутное сознание той ясности, в которую
были приведены его дела, смутное воспоминание
о дружбе и лести Серпуховского, считавшего его нужным
человеком, и, главное, ожидание свидания — всё соединялось в общее впечатление радостного чувства жизни. Чувство это
было так сильно, что он невольно улыбался. Он спустил ноги, заложил одну на колено другой и, взяв ее в руку, ощупал упругую икру ноги, зашибленной вчера при падении, и, откинувшись назад, вздохнул несколько раз всею грудью.
Занимаясь с правителем канцелярии, Алексей Александрович совершенно забыл
о том, что нынче
был вторник, день, назначенный им для приезда Анны Аркадьевны, и
был удивлен и неприятно поражен, когда
человек пришел доложить ему
о ее приезде.
― Это не мужчина, не
человек, это кукла! Никто не знает, но я знаю.
О, если б я
была на его месте, я бы давно убила, я бы разорвала на куски эту жену, такую, как я, а не говорила бы: ты, ma chère, Анна. Это не
человек, это министерская машина. Он не понимает, что я твоя жена, что он чужой, что он лишний… Не
будем, не
будем говорить!..
С тех пор, как Алексей Александрович выехал из дома с намерением не возвращаться в семью, и с тех пор, как он
был у адвоката и сказал хоть одному
человеку о своем намерении, с тех пор особенно, как он перевел это дело жизни в дело бумажное, он всё больше и больше привыкал к своему намерению и видел теперь ясно возможность его исполнения.
— Я одно скажу, Алексей Александрович. Я знаю тебя эа отличного, справедливого
человека, знаю Анну — извини меня, я не могу переменить
о ней мнения — за прекрасную, отличную женщину, и потому, извини меня, я не могу верить этому. Тут
есть недоразумение, — сказал он.
— И неправда! И поскорей не думайте больше так! — сказала Кити. — Я тоже
была о нем очень низкого мнения, но это, это — премилый и удивительно добрый
человек. Сердце у него золотое.
— Виноват, виноват, и никогда не
буду больше дурно думать
о людях! — весело сказал он, искренно высказывая то, что он теперь чувствовал.
Упоминалось
о том, что Бог сотворил жену из ребра Адама, и «сего ради оставит
человек отца и матерь и прилепится к жене,
будет два в плоть едину» и что «тайна сия велика
есть»; просили, чтобы Бог дал им плодородие и благословение, как Исааку и Ревекке, Иосифу, Моисею и Сепфоре, и чтоб они видели сыны сынов своих.
Вронский в эти три месяца, которые он провел с Анной за границей, сходясь с новыми
людьми, всегда задавал себе вопрос
о том, как это новое лицо посмотрит на его отношения к Анне, и большею частью встречал в мужчинах какое должно понимание. Но если б его спросили и спросили тех, которые понимали «как должно», в чем состояло это понимание, и он и они
были бы в большом затруднении.
Осматривание достопримечательностей, не говоря
о том, что всё уже
было видено, не имело для него, как для Русского и умного
человека, той необъяснимой значительности, которую умеют приписывать этому делу Англичане.
— Да,
были бы, — сказал он грустно. — Вот именно один из тех
людей,
о которых говорят, что они не для этого мира.
Отвечая на вопросы
о том, как распорядиться с вещами и комнатами Анны Аркадьевны, он делал величайшие усилия над собой, чтоб иметь вид
человека, для которого случившееся событие не
было непредвиденным и не имеет в себе ничего, выходящего из ряда обыкновенных событий, и он достигал своей цели: никто не мог заметить в нем признаков отчаяния.
Было у Алексея Александровича много таких
людей, которых он мог позвать к себе обедать, попросить об участии в интересовавшем его деле,
о протекции какому-нибудь искателю, с которыми он мог обсуждать откровенно действия других лиц и высшего правительства; но отношения к этим лицам
были заключены в одну твердо определенную обычаем и привычкой область, из которой невозможно
было выйти.
— Но не так, как с Николенькой покойным… вы полюбили друг друга, — докончил Левин. — Отчего не говорить? — прибавил он. — Я иногда упрекаю себя: кончится тем, что забудешь. Ах, какой
был ужасный и прелестный
человек… Да, так
о чем же мы говорили? — помолчав, сказал Левин.
В саду они наткнулись на мужика, чистившего дорожку. И уже не думая
о том, что мужик видит ее заплаканное, а его взволнованное лицо, не думая
о том, что они имеют вид
людей, убегающих от какого-то несчастья, они быстрыми шагами шли вперед, чувствуя, что им надо высказаться и разубедить друг друга,
побыть одним вместе и избавиться этим от того мучения, которое оба испытывали.
Она счастлива, делает счастье другого
человека и не забита, как я, а верно так же, как всегда, свежа, умна, открыта ко всему», думала Дарья Александровна, и плутовская улыбка морщила ее губы, в особенности потому, что, думая
о романе Анны, параллельно с ним Дарья Александровна воображала себе свой почти такой же роман с воображаемым собирательным мужчиной, который
был влюблен в нее.
После долгих хлопот
о снятии запрещения деньги
были готовы к выдаче; но нотариус, услужливейший
человек, не мог выдать талона, потому что нужна
была подпись председателя, а председатель, не сдав должности,
был на сессии.
—
О, нет! Он честный
человек. Но этот старинный прием отеческого семейного управления дворянскими делами надо
было поколебать.
Левины жили уже третий месяц в Москве. Уже давно прошел тот срок, когда, по самым верным расчетам
людей знающих эти дела, Кити должна
была родить; а она всё еще носила, и ни по чему не
было заметно, чтобы время
было ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и в особенности Левин, без ужаса не могший подумать
о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.
Она сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась на его шутку
о выборах, которые он назвал «наш парламент». (Надо
было улыбнуться, чтобы показать, что она поняла шутку.) Но тотчас же она отвернулась к княгине Марье Борисовне и ни разу не взглянула на него, пока он не встал прощаясь; тут она посмотрела на него, но, очевидно, только потому, что неучтиво не смотреть на
человека, когда он кланяется.
― Это Яшвин, ― отвечал Туровцыну Вронский и присел на освободившееся подле них место.
Выпив предложенный бокал, он спросил бутылку. Под влиянием ли клубного впечатления или выпитого вина Левин разговорился с Вронским
о лучшей породе скота и
был очень рад, что не чувствует никакой враждебности к этому
человеку. Он даже сказал ему между прочим, что слышал от жены, что она встретила его у княгини Марьи Борисовны.
― У нас идут переговоры с ее мужем
о разводе. И он согласен; но тут
есть затруднения относительно сына, и дело это, которое должно
было кончиться давно уже, вот тянется три месяца. Как только
будет развод, она выйдет за Вронского. Как это глупо, этот старый обычай кружения, «Исаия ликуй», в который никто не верит и который мешает счастью
людей! ― вставил Степан Аркадьич. ― Ну, и тогда их положение
будет определенно, как мое, как твое.
Место это давало от семи до десяти тысяч в год, и Облонский мог занимать его, не оставляя своего казенного места. Оно зависело от двух министерств, от одной дамы и от двух Евреев, и всех этих
людей, хотя они
были уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно
было видеть в Петербурге. Кроме того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина решительного ответа
о разводе. И, выпросив у Долли пятьдесят рублей, он уехал в Петербург.
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал себя совсем молодым
человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь,
выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо
было к жене да еще в деревню, — ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое
о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
И вдруг, вспомнив
о раздавленном
человеке в день ее первой встречи с Вронским, она поняла, что̀ ей надо делать. Быстрым, легким шагом спустившись по ступенькам, которые шли от водокачки к рельсам, она остановилась подле вплоть мимо ее проходящего поезда. Она смотрела на низ вагонов, на винты и цепи и на высокие чугунные колеса медленно катившегося первого вагона и глазомером старалась определить середину между передними и задними колесами и ту минуту, когда середина эта
будет против нее.
Третий, артиллерист, напротив, очень понравился Катавасову. Это
был скромный, тихий
человек, очевидно преклонявшийся пред знанием отставного гвардейца и пред геройским самопожертвованием купца и сам
о себе ничего не говоривший. Когда Катавасов спросил его, что его побудило ехать в Сербию, он скромно отвечал...
— Да, но вам, может
быть, легче вступить в сношения, которые всё-таки необходимы, с
человеком приготовленным. Впрочем, как хотите. Я очень рад
был услышать
о вашем решении. И так уж столько нападков на добровольцев, что такой
человек, как вы, поднимает их в общественном мнении.
Другое
было то, что, прочтя много книг, он убедился, что
люди, разделявшие с ним одинаковые воззрения, ничего другого не подразумевали под ними и что они, ничего не объясняя, только отрицали те вопросы, без ответа на которые он чувствовал, что не мог жить, а старались разрешить совершенно другие, не могущие интересовать его вопросы, как, например,
о развитии организмов,
о механическом объяснении души и т. п.
Его обрадовала мысль
о том, как легче
было поверить в существующую, теперь живущую церковь, составляющую все верования
людей, имеющую во главе Бога и потому святую и непогрешимую, от нее уже принять верования в Бога, в творение, в падение, в искупление, чем начинать с Бога, далекого, таинственного Бога, творения и т. д.
Как бы пробудившись от сна, Левин долго не мог опомниться. Он оглядывал сытую лошадь, взмылившуюся между ляжками и на шее, где терлись поводки, оглядывал Ивана кучера, сидевшего подле него, и вспоминал
о том, что он ждал брата, что жена, вероятно, беспокоится его долгим отсутствием, и старался догадаться, кто
был гость, приехавший с братом. И брат, и жена, и неизвестный гость представлялись ему теперь иначе, чем прежде. Ему казалось, что теперь его отношения со всеми
людьми уже
будут другие.
— Может
быть, для тебя нет. Но для других оно
есть, — недовольно хмурясь, сказал Сергей Иванович. — В народе живы предания
о православных
людях, страдающих под игом «нечестивых Агарян». Народ услыхал
о страданиях своих братий и заговорил.
Все удивительные заключения их
о расстояниях, весе, движениях и возмущениях небесных тел основаны только на видимом движении светил вокруг неподвижной земли, на том самом движении, которое теперь передо мной и которое
было таким для миллионов
людей в продолжение веков и
было и
будет всегда одинаково и всегда может
быть поверено.