Неточные совпадения
— Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем
ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом…
Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
—
Ну, хорошо, я сейчас выйду и распоряжусь. Да послали
ли за свежим молоком?
—
Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. — Так видишь
ли: я бы позвал тебя к себе, но жена не совсем здорова. А вот что: если ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
—
Ну, идите, идите кататься. А хорошо стала кататься наша Кити, не правда
ли?
— С кореньями, знаешь? Потом тюрбо под густым соусом, потом…. ростбифу; да смотри, чтобы хорош был. Да каплунов, что
ли,
ну и консервов.
— Не правда
ли, очень мила? — сказала графиня про Каренину. — Ее муж со мною посадил, и я очень рада была. Всю дорогу мы с ней проговорили.
Ну, а ты, говорят… vous filez le parfait amour. Tant mieux, mon cher, tant mieux. [у тебя всё еще тянется идеальная любовь. Тем лучше, мой милый, тем лучше.]
— И я рада, — слабо улыбаясь и стараясь по выражению лица Анны узнать, знает
ли она, сказала Долли. «Верно, знает», подумала она, заметив соболезнование на лице Анны. —
Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, — продолжала она, стараясь отдалить сколько возможно минуту объяснения.
— Отчего же непременно в лиловом? — улыбаясь спросила Анна. —
Ну, дети, идите, идите. Слышите
ли? Мис Гуль зовет чай пить, — сказала она, отрывая от себя детей и отправляя их в столовую.
«
Ну хорошо, электричество и теплота одно и то же; но возможно
ли в уравнении для решения вопроса поставить одну величину вместо другой?
— Он всё не хочет давать мне развода!
Ну что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете
ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого он хочет пользоваться моим имением.
—
Ну, доктор, решайте нашу судьбу, — сказала княгиня. — Говорите мне всё. «Есть
ли надежда?» — хотела она сказать, но губы ее задрожали, и она не могла выговорить этот вопрос. —
Ну что, доктор?…
— Да, это само собой разумеется, — отвечал знаменитый доктор, опять взглянув на часы. — Виноват; что, поставлен
ли Яузский мост, или надо всё еще кругом объезжать? — спросил он. — А! поставлен. Да,
ну так я в двадцать минут могу быть. Так мы говорили, что вопрос так поставлен: поддержать питание и исправить нервы. Одно в связи с другим, надо действовать на обе стороны круга.
— Ах, можно
ли так подкрадываться? Как вы меня испугали, — отвечала она. — Не говорите, пожалуйста, со мной про оперу, вы ничего не понимаете в музыке. Лучше я спущусь до вас и буду говорить с вами про ваши майолики и гравюры.
Ну, какое там сокровище купили вы недавно на толкучке?
—
Ну, Агафья Михайловна, — сказал ей Степан Аркадьич, целуя кончики своих пухлых пальцев, — какой полоток у вас, какой травничок!… А что, не пора
ли, Костя? — прибавил он.
— Да что же интересного? Все они довольны, как медные гроши; всех победили.
Ну, а мне-то чем же довольным быть? Я никого не победил, а только сапоги снимай сам, да еще за дверь их сам выставляй. Утром вставай, сейчас же одевайся, иди в салон чай скверный пить. То
ли дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.
— У меня хозяйство простое, — сказал Михаил Петрович. — Благодарю Бога. Мое хозяйство всё, чтобы денежки к осенним податям были готовы. Приходят мужички: батюшка, отец, вызволь!
Ну, свои всё соседи мужики, жалко.
Ну, дашь на первую треть, только скажешь: помнить, ребята, я вам помог, и вы помогите, когда нужда — посев
ли овсяный, уборка сена, жнитво,
ну и выговоришь, по скольку с тягла. Тоже есть бессовестные и из них, это правда.
—
Ну как не грех не прислать сказать! Давно
ли? А я вчера был у Дюссо и вижу на доске «Каренин», а мне и в голову не пришло, что это ты! — говорил Степан Аркадьич, всовываясь с головой в окно кареты. А то я бы зашел. Как я рад тебя видеть! — говорил он, похлопывая ногу об ногу, чтобы отряхнуть с них снег. — Как не грех не дать знать! — повторил он.
—
Ну вот видишь
ли, что ты врешь, и он дома! — ответил голос Степана Аркадьича лакею, не пускавшему его, и, на ходу снимая пальто, Облонский вошел в комнату. —
Ну, я очень рад, что застал тебя! Так я надеюсь… — весело начал Степан Аркадьич.
— Потому что Алексей, я говорю про Алексея Александровича (какая странная, ужасная судьба, что оба Алексеи, не правда
ли?), Алексей не отказал бы мне. Я бы забыла, он бы простил… Да что ж он не едет? Он добр, он сам не знает, как он добр. Ах! Боже мой, какая тоска! Дайте мне поскорей воды! Ах, это ей, девочке моей, будет вредно!
Ну, хорошо,
ну дайте ей кормилицу.
Ну, я согласна, это даже лучше. Он приедет, ему больно будет видеть ее. Отдайте ее.
—
Ну, Костя, теперь надо решить, — сказал Степан Аркадьич с притворно-испуганным видом, — важный вопрос. Ты именно теперь в состоянии оценить всю важность его. У меня спрашивают: обожженные
ли свечи зажечь или необожженные? Разница десять рублей, — присовокупил он, собирая губы в улыбку. — Я решил, но боюсь, что ты не изъявишь согласия.
— Нет, всё-таки весело. Вы видели? — говорил Васенька Весловский, неловко влезая на катки с ружьем и чибисом в руках. — Как я славно убил этого! Не правда
ли?
Ну, скоро
ли мы приедем на настоящее?
—
Ну вот видите
ли, господа, — сказал Левин, с несколько мрачным выражением подтягивая сапоги и осматривая пистоны на ружье.
—
Ну скажи, руку на сердце, был
ли… не в Кити, а в этом господине такой тон, который может быть неприятен, не неприятен, но ужасен, оскорбителен для мужа?
— Ты смотришь на меня, — сказала она, — и думаешь, могу
ли я быть счастлива в моем положении?
Ну, и что ж! Стыдно признаться; но я… я непростительно счастлива. Со мной случилось что-то волшебное, как сон, когда сделается страшно, жутко, и вдруг проснешься и чувствуешь, что всех этих страхов нет. Я проснулась. Я пережила мучительное, страшное и теперь уже давно, особенно с тех пор, как мы здесь, так счастлива!.. — сказала она, с робкою улыбкой вопроса глядя на Долли.
— Да, да, — отвернувшись и глядя в открытое окно, сказала Анна. — Но я не была виновата. И кто виноват? Что такое виноват? Разве могло быть иначе?
Ну, как ты думаешь? Могло
ли быть, чтобы ты не была жена Стивы?
— Отжившее-то отжившее, а всё бы с ним надо обращаться поуважительнее. Хоть бы Снетков… Хороши мы, нет
ли, мы тысячу лет росли. Знаете, придется если вам пред домом разводить садик, планировать, и растет у вас на этом месте столетнее дерево… Оно, хотя и корявое и старое, а всё вы для клумбочек цветочных не срубите старика, а так клумбочки распланируете, чтобы воспользоваться деревом. Его в год не вырастишь, — сказал он осторожно и тотчас же переменил разговор. —
Ну, а ваше хозяйство как?
— Ничего, ничего! — сказала она. — Я сама не знаю: одинокая
ли жизнь, нервы…
Ну, не будем говорить. Что ж бега? ты мне не рассказал, — спросила она, стараясь скрыть торжество победы, которая всё-таки была на ее стороне.
— У нас теперь идет железная дорога, — сказал он, отвечая на его вопрос. — Это видите
ли как: двое садятся на лавку. Это пассажиры. А один становится стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы. Двери уже вперед отворяются.
Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!
— Мы здесь не умеем жить, — говорил Петр Облонский. — Поверишь
ли, я провел лето в Бадене;
ну, право, я чувствовал себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь, выпьешь слегка — сила, бодрость. Приехал в Россию, — надо было к жене да еще в деревню, —
ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу спасать остается. Поехал в Париж — опять справился.
—
Ну, про это единомыслие еще другое можно сказать, — сказал князь. — Вот у меня зятек, Степан Аркадьич, вы его знаете. Он теперь получает место члена от комитета комиссии и еще что-то, я не помню. Только делать там нечего — что ж, Долли, это не секрет! — а 8000 жалованья. Попробуйте, спросите у него, полезна
ли его служба, — он вам докажет, что самая нужная. И он правдивый человек, но нельзя же не верить в пользу восьми тысяч.