Неточные совпадения
Степан Аркадьич
ничего не ответил и только в зеркало взглянул на Матвея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно было, как они понимают друг друга. Взгляд Степана Аркадьича как будто спрашивал: «это зачем ты
говоришь? разве ты
не знаешь?»
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или
не пойти?»
говорил он себе. И внутренний голос
говорил ему, что ходить
не надобно, что кроме фальши тут
ничего быть
не может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным любить. Кроме фальши и лжи,
ничего не могло выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре.
— Я
не знаю, — отвечал он,
не думая о том, что
говорит. Мысль о том, что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет
ничего не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
Князь был на стороне Левина,
говорил, что он
ничего не желает лучшего для Кити.
Княгиня же, со свойственною женщинам привычкой обходить вопрос,
говорила, что Кити слишком молода, что Левин
ничем не показывает, что имеет серьезные намерения, что Кити
не имеет к нему привязанности, и другие доводы; но
не говорила главного, того, что она ждет лучшей партии для дочери, и что Левин несимпатичен ей, и что она
не понимает его.
— Мама, — сказала она, вспыхнув и быстро поворачиваясь к ней, — пожалуйста, пожалуйста,
не говорите ничего про это. Я знаю, я всё знаю.
То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до тех пор, пока
не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице. В окно он видел, как она подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала
говорить ему, очевидно о чем-то
не имеющем
ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото показалось досадным.
Говорят, я знаю, мужья рассказывают женам свою прежнюю жизнь, но Стива…. — она поправилась — Степан Аркадьич
ничего не сказал мне.
—
Не говори этого, Долли. Я
ничего не сделала и
не могла сделать. Я часто удивляюсь, зачем люди сговорились портить меня. Что я сделала и что могла сделать? У тебя в сердце нашлось столько любви, чтобы простить…
Он
говорил учтиво, почтительно, но так твердо и упорно, что она долго
не могла
ничего ответить.
— Ах, можно ли так подкрадываться? Как вы меня испугали, — отвечала она. —
Не говорите, пожалуйста, со мной про оперу, вы
ничего не понимаете в музыке. Лучше я спущусь до вас и буду
говорить с вами про ваши майолики и гравюры. Ну, какое там сокровище купили вы недавно на толкучке?
— Вы
ничего не сказали; положим, я
ничего и
не требую, —
говорил он, — но вы знаете, что
не дружба мне нужна, мне возможно одно счастье в жизни, это слово, которого вы так
не любите… да, любовь…
И потом, ревновать — значит унижать и себя и ее»,
говорил он себе, входя в ее кабинет; но рассуждение это, прежде имевшее такой вес для него, теперь
ничего не весило и
не значило.
Она, глядя на него, физически чувствовала свое унижение и
ничего больше
не могла
говорить.
Левин презрительно улыбнулся. «Знаю, — подумал он, — эту манеру
не одного его, но и всех городских жителей, которые, побывав раза два в десять лет в деревне и заметив два-три слова деревенские, употребляют их кстати и некстати, твердо уверенные, что они уже всё знают. Обидной, станет 30 сажен.
Говорит слова, а сам
ничего не понимает».
Это
не человек, а машина, и злая машина, когда рассердится, — прибавила она, вспоминая при этом Алексея Александровича со всеми подробностями его фигуры, манеры
говорить и его характера и в вину ставя ему всё, что только могла она найти в нем нехорошего,
не прощая ему
ничего зa ту страшную вину, которою она была пред ним виновата.
Всё это она
говорила весело, быстро и с особенным блеском в глазах; но Алексей Александрович теперь
не приписывал этому тону ее никакого значения. Он слышал только ее слова и придавал им только тот прямой смысл, который они имели. И он отвечал ей просто, хотя и шутливо. Во всем разговоре этом
не было
ничего особенного, но никогда после без мучительной боли стыда Анна
не могла вспомнить всей этой короткой сцены.
— Я уже просил вас держать себя в свете так, чтоб и злые языки
не могли
ничего сказать против вас. Было время, когда я
говорил о внутренних отношениях; я теперь
не говорю про них. Теперь я
говорю о внешних отношениях. Вы неприлично держали себя, и я желал бы, чтоб это
не повторялось.
Она
не слышала половины его слов, она испытывала страх к нему и думала о том, правда ли то, что Вронский
не убился. О нем ли
говорили, что он цел, а лошадь сломала спину? Она только притворно-насмешливо улыбнулась, когда он кончил, и
ничего не отвечала, потому что
не слыхала того, что он
говорил. Алексей Александрович начал
говорить смело, но, когда он ясно понял то, о чем он
говорит, страх, который она испытывала, сообщился ему. Он увидел эту улыбку, и странное заблуждение нашло на него.
Узнав все эти подробности, княгиня
не нашла
ничего предосудительного в сближении своей дочери с Варенькой, тем более что Варенька имела манеры и воспитание самые хорошие: отлично
говорила по-французски и по-английски, а главное — передала от г-жи Шталь сожаление, что она по болезни лишена удовольствия познакомиться с княгиней.
Но дочь
ничего ей
не отвечала; она только думала в душе, что нельзя
говорить об излишестве в деле христианства.
Кити отвечала, что
ничего не было между ними и что она решительно
не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную правду. Она
не знала причины перемены к себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась в такой вещи, которую она
не могла сказать матери, которой она
не говорила и себе. Это была одна из тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе; так страшно и постыдно ошибиться.
Левин подошел к брату.
Ничего не ловилось, но Сергей Иванович
не скучал и казался в самом веселом расположении духа. Левин видел, что, раззадоренный разговором с доктором, он хотел
поговорить. Левину же, напротив, хотелось скорее домой, чтобы распорядиться о вызове косцов к завтрему и решить сомнение насчет покоса, которое сильно занимало его.
— А знаешь, я о тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что
не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе
говорил и
говорю: нехорошо, что ты
не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек,
ничего нет.
— Я только одно еще скажу: вы понимаете, что я
говорю о сестре, которую я люблю, как своих детей. Я
не говорю, чтоб она любила вас, но я только хотела сказать, что ее отказ в ту минуту
ничего не доказывает.
— Очень, очень вы смешны, — повторила Дарья Александровна, снежностью вглядываясь в его лицо. — Ну, хорошо, так как будто мы
ничего про это
не говорили. Зачем ты пришла, Таня? — сказала Дарья Александровна по-французски вошедшей девочке.
Левин видел, что она несчастлива, и постарался утешить ее,
говоря, что это
ничего дурного
не доказывает, что все дети дерутся; но,
говоря это, в душе своей Левин думал: «нет, я
не буду ломаться и
говорить по-французски со своими детьми, но у меня будут
не такие дети; надо только
не портить,
не уродовать детей, и они будут прелестны. Да, у меня будут
не такие дети».
Анна знала, что Бетси всё знает, но, слушая, как она при ней
говорила о Вронском, она всегда убеждалась на минуту, что она
ничего не знает.
Редко встречая Анну, он
не мог
ничего ей сказать, кроме пошлостей, но он
говорил эти пошлости, о том, когда она переезжает в Петербург, о том, как ее любит графиня Лидия Ивановна, с таким выражением, которое показывало, что он от всей души желает быть ей приятным и показать свое уважение и даже более.
Он чувствовал, что если б они оба
не притворялись, а
говорили то, что называется
говорить по душе, т. е. только то, что они точно думают и чувствуют, то они только бы смотрели в глаза друг другу, и Константин только бы
говорил: «ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь!» ― а Николай только бы отвечал: «знаю, что умру; но боюсь, боюсь, боюсь!» И больше бы
ничего они
не говорили, если бы
говорили только по душе.
― Да я тебе
говорю, что это
не имеет
ничего общего. Они отвергают справедливость собственности, капитала, наследственности, а я,
не отрицая этого главного стимула (Левину было противно самому, что он употреблял такие слова, но с тех пор, как он увлекся своею работой, он невольно стал чаще и чаще употреблять нерусские слова), хочу только регулировать труд.
Как ни старался потом Левин успокоить брата, Николай
ничего не хотел слышать,
говорил, что гораздо лучше разъехаться, и Константин видел, что просто брату невыносима стала жизнь.
― Он был и вернулся и опять поехал куда-то. Но это
ничего.
Не говори про это. Где ты был? Всё с принцем?
― Ах, невыносимо! ― сказал он, стараясь уловить нить потерянной мысли. ― Он
не выигрывает от близкого знакомства. Если определить его, то это прекрасно выкормленное животное, какие на выставках получают первые медали, и больше
ничего, ―
говорил он с досадой, заинтересовавшею ее.
― Только
не он. Разве я
не знаю его, эту ложь, которою он весь пропитан?.. Разве можно, чувствуя что-нибудь, жить, как он живет со мной? Он
ничего не понимает,
не чувствует. Разве может человек, который что-нибудь чувствует, жить с своею преступною женой в одном доме? Разве можно
говорить с ней?
Говорить ей ты?
Ничего, казалось,
не было необыкновенного в том, что она сказала, но какое невыразимое для него словами значение было в каждом звуке, в каждом движении ее губ, глаз, руки, когда она
говорила это! Тут была и просьба о прощении, и доверие к нему, и ласка, нежная, робкая ласка, и обещание, и надежда, и любовь к нему, в которую он
не мог
не верить и которая душила его счастьем.
— Я
ничему не верю, что об ней
говорят, — быстро сказала Анна, — я знаю, что она меня искренно любит.
— Мне вас ужасно жалко! И как бы я счастлив был, если б устроил это! — сказал Степан Аркадьич, уже смелее улыбаясь. —
Не говори,
не говори ничего! Если бы Бог дал мне только сказать так, как я чувствую. Я пойду к нему.
— Я боюсь, что она сама
не понимает своего положения. Она
не судья, — оправляясь
говорил Степан Аркадьич. — Она подавлена, именно подавлена твоим великодушием. Если она прочтет это письмо, она
не в силах будет
ничего сказать, она только ниже опустит голову.
Анна готовилась к этому свиданью, думала о том, чтò она скажет ему, но она
ничего из этого
не успела сказать: его страсть охватила ее. Она хотела утишить его, утишить себя, но уже было поздно. Его чувство сообщилось ей. Губы ее дрожали так, что долго она
не могла
ничего говорить.
И мало того: лет двадцать тому назад он нашел бы в этой литературе признаки борьбы с авторитетами, с вековыми воззрениями, он бы из этой борьбы понял, что было что-то другое; но теперь он прямо попадает на такую, в которой даже
не удостоивают спором старинные воззрения, а прямо
говорят:
ничего нет, évolution, подбор, борьба за существование, — и всё.
— Я сколько времени бьюсь и
ничего не сделал, —
говорил он про свой портрет, — а он посмотрел и написал. Вот что значит техника.
Надо было
говорить, чтобы
не молчать, а он
не знал, что
говорить, тем более, что брат
ничего не отвечал, а только смотрел,
не спуская глаз, и, очевидно, вникал в значение каждого слова.
Левин находил, что непростительно есть, спать,
говорить даже теперь, и чувствовал, что каждое движение его было неприлично. Она же разбирала щеточки, но делала всё это так, что
ничего в этом оскорбительного
не было.
Анна жадно оглядывала его; она видела, как он вырос и переменился в ее отсутствие. Она узнавала и
не узнавала его голые, такие большие теперь ноги, выпроставшиеся из одеяла, узнавала эти похуделые щеки, эти обрезанные, короткие завитки волос на затылке, в который она так часто целовала его. Она ощупывала всё это и
не могла
ничего говорить; слезы душили ее.
Но княгиня
не понимала его чувств и объясняла его неохоту думать и
говорить про это легкомыслием и равнодушием, а потому
не давала ему покоя. Она поручала Степану Аркадьичу посмотреть квартиру и теперь подозвала к себе Левина. — Я
ничего не знаю, княгиня. Делайте, как хотите, —
говорил он.
— Ну вот вам и Долли, княжна, вы так хотели ее видеть, — сказала Анна, вместе с Дарьей Александровной выходя на большую каменную террасу, на которой в тени, за пяльцами, вышивая кресло для графа Алексея Кирилловича, сидела княжна Варвара. — Она
говорит, что
ничего не хочет до обеда, но вы велите подать завтракать, а я пойду сыщу Алексея и приведу их всех.
Анна взяла своими красивыми, белыми, покрытыми кольцами руками ножик и вилку и стала показывать. Она, очевидно, видела, что из ее объяснения
ничего не поймется; но, зная, что она
говорит приятно и что руки ее красивы, она продолжала объяснение.
Теперь они были наедине, и Анна
не знала, о чем
говорить. Она сидела у окна, глядя на Долли и перебирая в памяти все те, казавшиеся неистощимыми, запасы задушевных разговоров, и
не находила
ничего. Ей казалось в эту минуту, что всё уже было сказано.
— Ах, нисколько! Это щекотит Алексея и больше
ничего; но он мальчик и весь у меня в руках; ты понимаешь, я им управляю как хочу. Он всё равно, что твой Гриша… Долли! — вдруг переменила она речь — ты
говоришь, что я мрачно смотрю. Ты
не можешь понимать. Это слишком ужасно. Я стараюсь вовсе
не смотреть.