Неточные совпадения
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми, что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни
с кем не говорил об этом. И ни
с кем я
не могу говорить об этом, как
с тобою. Ведь вот мы
с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
Теперь она верно знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем
с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается
не ее одной, —
с кем она будет счастлива и
кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
— Я
не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая тех,
с кем говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то…
—
С кем мы
не знакомы? Мы
с женой как белые волки, нас все знают, — отвечал Корсунский. — Тур вальса, Анна Аркадьевна.
— Он при мне звал ее на мазурку, — сказала Нордстон, зная, что Кити поймет,
кто он и она. — Она сказала: разве вы
не танцуете
с княжной Щербацкой?
— Ах,
не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая
с кресла и как бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. — Законы есть, матушка, и если ты уж вызвала меня на это, то я тебе скажу,
кто виноват во всем: ты и ты, одна ты. Законы против таких молодчиков всегда были и есть! Да-с, если бы
не было того, чего
не должно было быть, я — старик, но я бы поставил его на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к себе этих шарлатанов.
Теперь она знала всех их, как знают друг друга в уездном городе; знала, у
кого какие привычки и слабости, у
кого какой сапог жмет ногу; знала их отношения друг к другу и к главному центру, знала,
кто за
кого и как и чем держится, и
кто с кем и в чем сходятся и расходятся; но этот круг правительственных, мужских интересов никогда, несмотря на внушения графини Лидии Ивановны,
не мог интересовать ее, и она избегала его.
Вронский был
не только знаком со всеми, но видал каждый день всех,
кого он тут встретил, и потому он вошел
с теми спокойными приемами,
с какими входят в комнату к людям, от которых только что вышли.
Земля в телеге,
с которою смешаны были семена, была
не размята, а слежалась или смерзлась
комьями.
Уж
не раз испытав
с пользою известное ему средство заглушать свою досаду и всё, кажущееся дурным, сделать опять хорошим, Левин и теперь употребил это средство. Он посмотрел, как шагал Мишка, ворочая огромные
комья земли, налипавшей на каждой ноге, слез
с лошади, взял у Василья севалку и пошел рассевать.
— Очень можно, куда угодно-с, —
с презрительным достоинством сказал Рябинин, как бы желая дать почувствовать, что для других могут быть затруднения, как и
с кем обойтись, но для него никогда и ни в чем
не может быть затруднений.
— Всё молодость, окончательно ребячество одно. Ведь покупаю, верьте чести, так, значит, для славы одной, что вот Рябинин, а
не кто другой у Облонского рощу купил. А еще как Бог даст расчеты найти. Верьте Богу. Пожалуйте-с. Условьице написать…
Человек, отец которого вылез из ничего пронырством, мать которого Бог знает
с кем не была в связи…
— Да на
кого ты? Я
с тобой согласен, — говорил Степан Аркадьич искренно и весело, хотя чувствовал, что Левин под именем тех,
кого можно купить зa двугривенный, разумел и его. Оживление Левина ему искренно нравилось. — На
кого ты? Хотя многое и неправда, что ты говоришь про Вронского, но я
не про то говорю. Я говорю тебе прямо, я на твоем месте поехал бы со мной в Москву и…
Само собою разумеется, что он
не говорил ни
с кем из товарищей о своей любви,
не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда
не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский
не мог отвечать на вопросы,
не мог говорить ни
с кем. Он повернулся и,
не подняв соскочившей
с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам
не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
Но
не столько по болезни, сколько по гордости, как объясняла княгиня, мадам Шталь
не была знакома ни
с кем из Русских.
— Да, я теперь всё поняла, — продолжала Дарья Александровна. — Вы этого
не можете понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно,
кого вы любите. Но девушка в положении ожидания,
с этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает всё на слово, — у девушки бывает и может быть такое чувство, что она
не знает, что сказать.
Когда она думала о Вронском, ей представлялось, что он
не любит ее, что он уже начинает тяготиться ею, что она
не может предложить ему себя, и чувствовала враждебность к нему зa это. Ей казалось, что те слова, которые она сказала мужу и которые она беспрестанно повторяла в своем воображении, что она их сказала всем и что все их слышали. Она
не могла решиться взглянуть в глаза тем,
с кем она жила. Она
не могла решиться позвать девушку и еще меньше сойти вниз и увидать сына и гувернантку.
«После того, что произошло, я
не могу более оставаться в вашем доме. Я уезжаю и беру
с собою сына. Я
не знаю законов и потому
не знаю,
с кем из родителей должен быть сын; но я беру его
с собой, потому что без него я
не могу жить. Будьте великодушны, оставьте мне его».
Он
не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает, что я
не брошу сына,
не могу бросить сына, что без сына
не может быть для меня жизни даже
с тем,
кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает, что я
не в силах буду сделать этого».
— Я несогласен, что нужно и можно поднять еще выше уровень хозяйства, — сказал Левин. — Я занимаюсь этим, и у меня есть средства, а я ничего
не мог сделать. Банки
не знаю
кому полезны. Я, по крайней мере, на что ни затрачивал деньги в хозяйстве, всё
с убытком: скотина — убыток, машина — убыток.
Правда, часто, разговаривая
с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение его голоса и знают твердо, что, что бы он ни говорил, они
не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это, когда говорил
с самым умным из мужиков, Резуновым, и заметил ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность, что если будет
кто обманут, то уж никак
не он, Резунов.
— Я
не торопился, — холодно сказал Алексей Александрович, — а советоваться в таком деле ни
с кем нельзя. Я твердо решил.
Левин же между тем в панталонах, но без жилета и фрака ходил взад и вперед по своему нумеру, беспрестанно высовываясь в дверь и оглядывая коридор. Но в коридоре
не видно было того,
кого он ожидал, и он,
с отчаянием возвращаясь и взмахивая руками, относился к спокойно курившему Степану Аркадьичу.
Он испытывал в первую минуту чувство подобное тому, какое испытывает человек, когда, получив вдруг сильный удар сзади,
с досадой и желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается, что это он сам нечаянно ударил себя, что сердиться
не на
кого и надо перенести и утишить боль.
— Я ничего
не знаю и знать
не хочу,
кто там и что. Я знаю, что брат моего мужа умирает и муж едет к нему, и я еду
с мужем, чтобы…
С рукой мертвеца в своей руке он сидел полчаса, час, еще час. Он теперь уже вовсе
не думал о смерти. Он думал о том, что делает Кити,
кто живет в соседнем нумере, свой ли дом у доктора. Ему захотелось есть и спать. Он осторожно выпростал руку и ощупал ноги. Ноги были холодны, но больной дышал. Левин опять на цыпочках хотел выйти, но больной опять зашевелился и сказал...
Окончив курсы в гимназии и университете
с медалями, Алексей Александрович
с помощью дяди тотчас стал на видную служебную дорогу и
с той поры исключительно отдался служебному честолюбию. Ни в гимназии, ни в университете, ни после на службе Алексей Александрович
не завязал ни
с кем дружеских отношений. Брат был самый близкий ему по душе человек, но он служил по министерству иностранных дел, жил всегда за границей, где он и умер скоро после женитьбы Алексея Александровича.
Но Левин ошибся, приняв того,
кто сидел в коляске, за старого князя. Когда он приблизился к коляске, он увидал рядом со Степаном Аркадьичем
не князя, а красивого полного молодого человека в шотландском колпачке,
с длинными концами лент назади. Это был Васенька Весловский, троюродный брат Щербацких — петербургско-московский блестящий молодой человек, «отличнейший малый и страстный охотник», как его представил Степан Аркадьич.
«
Кого он вчера целовал этими губами?» думал он, глядя на нежности Степана Аркадьича
с женой. Он посмотрел на Долли, и она тоже
не понравилась ему.
Полный обед — это ты и предстоящие мне разговоры
с тобой, которых я ни
с кем не могла иметь; и я
не знаю, за какой разговор прежде взяться.
В особенности было обидно то, что Левин
не мог никак понять,
с кем он борется,
кому выгода оттого, что его дело
не кончается.
— Что такое? что?
кого? — Доверенность?
кому? что? — Опровергают? —
Не доверенность. — Флерова
не допускают. — Что же, что под судом? — Этак никого
не допустят. Это подло. — Закон! — слышал Левин
с разных сторон и вместе со всеми, торопившимися куда-то и боявшимися что-то пропустить, направился в большую залу и, теснимый дворянами, приблизился к губернскому столу, у которого что-то горячо спорили губернский предводитель, Свияжский и другие коноводы.
Все,
кого она любила, были
с нею, и все были так добры к ней, так ухаживали за нею, так одно приятное во всем предоставлялось ей, что если б она
не знала и
не чувствовала, что это должно скоро кончиться, она бы и
не желала лучшей и приятнейшей жизни. Одно, что портило ей прелесть этой жизни, было то, что муж ее был
не тот, каким она любила его и каким он бывал в деревне.
В прошлом году он оставил дипломатическую службу,
не по неприятности (у него никогда ни
с кем не бывало неприятностей), и перешел на службу в дворцовое ведомство в Москву, для того чтобы дать наилучшее воспитание своим двум мальчикам.
— Ну, я очень рад был, что встретил Вронского. Мне очень легко и просто было
с ним. Понимаешь, теперь я постараюсь никогда
не видаться
с ним, но чтоб эта неловкость была кончена, — сказал он и, вспомнив, что он, стараясь никогда
не видаться, тотчас же поехал к Анне, он покраснел. — Вот мы говорим, что народ пьет;
не знаю,
кто больше пьет, народ или наше сословие; народ хоть в праздник, но…
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий человек, повторял эти слова
не одними устами. Теперь, в эту минуту, он знал, что все
не только сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он знал в себе, нисколько
не мешают ему обращаться к Богу. Всё это теперь, как прах, слетело
с его души. К
кому же ему было обращаться, как
не к Тому, в Чьих руках он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?
Он чувствовал себя на какой-то недосягаемой высоте,
с которой он старательно спускался, чтобы
не обидеть тех,
с кем говорил.
— Хорошо, так поезжай домой, — тихо проговорила она, обращаясь к Михайле. Она говорила тихо, потому что быстрота биения сердца мешала ей дышать. «Нет, я
не дам тебе мучать себя», подумала она, обращаясь
с угрозой
не к нему,
не к самой себе, а к тому,
кто заставлял ее мучаться, и пошла по платформе мимо станции.
Ни у
кого не спрашивая о ней, неохотно и притворно-равнодушно отвечая на вопросы своих друзей о том, как идет его книга,
не спрашивая даже у книгопродавцев, как покупается она, Сергей Иванович зорко,
с напряженным вниманием следил за тем первым впечатлением, какое произведет его книга в обществе и в литературе.
— Что ж, там нужны люди, — сказал он, смеясь глазами. И они заговорили о последней военной новости, и оба друг перед другом скрыли свое недоумение о том,
с кем назавтра ожидается сражение, когда Турки, по последнему известию, разбиты на всех пунктах. И так, оба
не высказав своего мнения, они разошлись.
Шесть недель он
не говорил ни
с кем и ел только тогда, когда я умоляла его.
— Ни
с кем мне
не может быть так мало неприятно видеться, как
с вами, — сказал Вронский. — Извините меня. Приятного в жизни мне нет.
— Я, как человек, — сказал Вронский, — тем хорош, что жизнь для меня ничего
не стоит. А что физической энергии во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять или лечь, — это я знаю. Я рад тому, что есть за что отдать мою жизнь, которая мне
не то что
не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится. — И он сделал нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей ему даже говорить
с тем выражением,
с которым он хотел.
Как бы пробудившись от сна, Левин долго
не мог опомниться. Он оглядывал сытую лошадь, взмылившуюся между ляжками и на шее, где терлись поводки, оглядывал Ивана кучера, сидевшего подле него, и вспоминал о том, что он ждал брата, что жена, вероятно, беспокоится его долгим отсутствием, и старался догадаться,
кто был гость, приехавший
с братом. И брат, и жена, и неизвестный гость представлялись ему теперь иначе, чем прежде. Ему казалось, что теперь его отношения со всеми людьми уже будут другие.
«
С братом теперь
не будет той отчужденности, которая всегда была между нами, — споров
не будет;
с Кити никогда
не будет ссор,
с гостем,
кто бы он ни был, буду ласков и добр,
с людьми,
с Иваном — всё будет другое».