Неточные совпадения
Если б он мог слышать, что говорили ее родители в этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения семьи и
узнать, что Кити будет несчастна, если он
не женится на ней, он бы очень удивился и
не поверил бы этому. Он
не мог поверить тому, что то, что доставляло такое большое и хорошее удовольствие ему, а
главное ей, могло быть дурно. Еще меньше он мог бы поверить тому, что он должен жениться.
— Да, я его
знаю. Я
не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе
знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен.
Главное, что меня тронуло… — (и тут Анна угадала
главное, что могло тронуть Долли) — его мучают две вещи: то, что ему стыдно детей, и то, что он, любя тебя… да, да, любя больше всего на свете, — поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, — сделал тебе больно, убил тебя. «Нет, нет, она
не простит», всё говорит он.
Теперь она
знала всех их, как
знают друг друга в уездном городе;
знала, у кого какие привычки и слабости, у кого какой сапог жмет ногу;
знала их отношения друг к другу и к
главному центру,
знала, кто за кого и как и чем держится, и кто с кем и в чем сходятся и расходятся; но этот круг правительственных, мужских интересов никогда, несмотря на внушения графини Лидии Ивановны,
не мог интересовать ее, и она избегала его.
Главный же задушевный интерес ее на водах составляли теперь наблюдения и догадки о тех, которых она
не знала.
Узнав все эти подробности, княгиня
не нашла ничего предосудительного в сближении своей дочери с Варенькой, тем более что Варенька имела манеры и воспитание самые хорошие: отлично говорила по-французски и по-английски, а
главное — передала от г-жи Шталь сожаление, что она по болезни лишена удовольствия познакомиться с княгиней.
Кроме того, хотя он долго жил в самых близких отношениях к мужикам как хозяин и посредник, а
главное, как советчик (мужики верили ему и ходили верст за сорок к нему советоваться), он
не имел никакого определенного суждения о народе, и на вопрос,
знает ли он народ, был бы в таком же затруднении ответить, как на вопрос, любит ли он народ.
— Но он видит это и
знает. И разве ты думаешь, что он
не менее тебя тяготится этим? Ты мучишься, он мучится, и что же может выйти из этого? Тогда как развод развязывает всё, —
не без усилия высказал Степан Аркадьич
главную мысль и значительно посмотрел на нее.
Сдерживая улыбку удовольствия, он пожал плечами, закрыв глаза, как бы говоря, что это
не может радовать его. Графиня Лидия Ивановна
знала хорошо, что это одна из его
главных радостей, хотя он никогда и
не признается в этом.
— Да уж это ты говорил. Дурно, Сережа, очень дурно. Если ты
не стараешься
узнать того, что нужнее всего для христианина, — сказал отец вставая, — то что же может занимать тебя? Я недоволен тобой, и Петр Игнатьич (это был
главный педагог) недоволен тобой… Я должен наказать тебя.
— Итак, я продолжаю, — сказал он, очнувшись. —
Главное же то, что работая, необходимо иметь убеждение, что делаемое
не умрет со мною, что у меня будут наследники, — а этого у меня нет. Представьте себе положение человека, который
знает вперед, что дети его и любимой им женщины
не будут его, а чьи-то, кого-то того, кто их ненавидит и
знать не хочет. Ведь это ужасно!
«Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б
не имел этих верований,
не знал, что надо жить для Бога, а
не для своих нужд? Я бы грабил, лгал, убивал. Ничего из того, что составляет
главные радости моей жизни,
не существовало бы для меня». И, делая самые большие усилия воображения, он всё-таки
не мог представить себе того зверского существа, которое бы был он сам, если бы
не знал того, для чего он жил.
«И разве
не то же делают все теории философские, путем мысли странным, несвойственным человеку, приводя его к знанию того, что он давно
знает и так верно
знает, что без того и жить бы
не мог? Разве
не видно ясно в развитии теории каждого философа, что он вперед
знает так же несомненно, как и мужик Федор, и ничуть
не яснее его
главный смысл жизни и только сомнительным умственным путем хочет вернуться к тому, что всем известно?»
— «Да, то, что я
знаю, я
знаю не разумом, а это дано мне, открыто мне, и я
знаю это сердцем, верою в то
главное, что исповедует церковь».
При этих словах глаза братьев встретились, и Левин, несмотря на всегдашнее и теперь особенно сильное в нем желание быть в дружеских и,
главное, простых отношениях с братом, почувствовал, что ему неловко смотреть на него. Он опустил глаза и
не знал, что сказать.
Он
не мог согласиться с этим, потому что и
не видел выражения этих мыслей в народе, в среде которого он жил, и
не находил этих мыслей в себе (а он
не мог себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а
главное потому, что он вместе с народом
не знал,
не мог
знать того, в чем состоит общее благо, но твердо
знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому
не мог желать войны и проповедывать для каких бы то ни было общих целей.
Неточные совпадения
Главная досада была
не на бал, а на то, что случилось ему оборваться, что он вдруг показался пред всеми бог
знает в каком виде, что сыграл какую-то странную, двусмысленную роль.
— Да как вам сказать, Афанасий Васильевич? Я
не знаю, лучше ли мои обстоятельства. Мне досталось всего пя<тьдесят> душ крестьян и тридцать тысяч денег, которыми я должен был расплатиться с частью моих долгов, — и у меня вновь ровно ничего. А
главное дело, что дело по этому завещанью самое нечистое. Тут, Афанасий Васильевич, завелись такие мошенничества! Я вам сейчас расскажу, и вы подивитесь, что такое делается. Этот Чичиков…
Они говорили, что все это вздор, что похищенье губернаторской дочки более дело гусарское, нежели гражданское, что Чичиков
не сделает этого, что бабы врут, что баба что мешок: что положат, то несет, что
главный предмет, на который нужно обратить внимание, есть мертвые души, которые, впрочем, черт его
знает, что значат, но в них заключено, однако ж, весьма скверное, нехорошее.
На одном было написано золотыми буквами: «Депо земледельческих орудий», на другом: «
Главная счетная экспедиция», на третьем: «Комитет сельских дел»; «Школа нормального просвещенья поселян», — словом, черт
знает, чего
не было!
— Eh, ma bonne amie, [Э, мой добрый друг (фр.).] — сказал князь с упреком, — я вижу, вы нисколько
не стали благоразумнее — вечно сокрушаетесь и плачете о воображаемом горе. Ну, как вам
не совестно? Я его давно
знаю, и
знаю за внимательного, доброго и прекрасного мужа и
главное — за благороднейшего человека, un parfait honnête homme. [вполне порядочного человека (фр.).]