Неточные совпадения
Окончив газету, вторую чашку кофе и калач
с маслом, он встал, стряхнул крошки калача
с жилета и, расправив широкую грудь, радостно улыбнулся,
не оттого, чтоб
у него на душе
было что-нибудь особенно приятное, — радостную улыбку вызвало хорошее пищеварение.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности,
не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что
у него
была в крови и
с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они ни
были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда
не увлекался и
не делал ошибок.
— Может
быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие и горжусь, что
у меня друг такой великий человек. Однако ты мне
не ответил на мой вопрос, — прибавил он,
с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
Для чего этим трем барышням нужно
было говорить через день по-французски и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались
у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни
с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой, так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках
были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея
с золотою кокардой на шляпе, нужно
было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он
не понимал, но знал, что всё, что там делалось,
было прекрасно, и
был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Приехав
с утренним поездом в Москву, Левин остановился
у своего старшего брата по матери Кознышева и, переодевшись, вошел к нему в кабинет, намереваясь тотчас же рассказать ему, для чего он приехал, и просить его совета; но брат
был не один.
Профессор
с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко
не с тем усилием и односторонностью говорил, как профессор, и
у которого в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения,
с которой
был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
Ему хотелось, чтобы Левин
был весел. Но Левин
не то что
был не весел, он
был стеснен.
С тем, что
было у него в душе, ему жутко и неловко
было в трактире, между кабинетами, где обедали
с дамами, среди этой беготни и суетни; эта обстановка бронз, зеркал, газа, Татар — всё это
было ему оскорбительно. Он боялся запачкать то, что переполняло его душу.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях
с женою, и, помолчав
с минуту, продолжал: —
У нее
есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò
будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить
не хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то
есть нет… вернее:
есть женщины, и
есть… Я прелестных падших созданий
не видал и
не увижу, а такие, как та крашеная Француженка
у конторки,
с завитками, — это для меня гадины, и все падшие — такие же.
—
Не правда ли, очень мила? — сказала графиня про Каренину. — Ее муж со мною посадил, и я очень рада
была. Всю дорогу мы
с ней проговорили. Ну, а ты, говорят… vous filez le parfait amour. Tant mieux, mon cher, tant mieux. [
у тебя всё еще тянется идеальная любовь. Тем лучше, мой милый, тем лучше.]
—
У Анны Аркадьевны, — сказала графиня, объясняя сыну, —
есть сынок восьми лет, кажется, и она никогда
с ним
не разлучалась и всё мучается, что оставила его.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он
с ней говорил об тебе. Этого
не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то
у них эти женщины остаются в презрении и
не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого
не понимаю, но это так.
Весь день этот Анна провела дома, то
есть у Облонских, и
не принимала никого, так как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же день. Анна всё утро провела
с Долли и
с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
Она
была не вновь выезжающая,
у которой на бале все лица сливаются в одно волшебное впечатление; она и
не была затасканная по балам девушка, которой все лица бала так знакомы, что наскучили; но она
была на середине этих двух, — она
была возбуждена, а вместе
с тем обладала собой настолько, что могла наблюдать.
Константин Левин заглянул в дверь и увидел, что говорит
с огромной шапкой волос молодой человек в поддевке, а молодая рябоватая женщина, в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата
не видно
было.
У Константина больно сжалось сердце при мысли о том, в среде каких чужих людей живет его брат. Никто
не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к тому, что говорил господин в поддевке. Он говорил о каком-то предприятии.
Когда он вошел в маленькую гостиную, где всегда
пил чай, и уселся в своем кресле
с книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим обычным: «А я сяду, батюшка», села на стул
у окна, он почувствовал что, как ни странно это
было, он
не расстался
с своими мечтами и что он без них жить
не может.
Он знал, что
у ней
есть муж, но
не верил в существование его и поверил в него вполне, только когда увидел его,
с его головой, плечами и ногами в черных панталонах; в особенности когда он увидал, как этот муж
с чувством собственности спокойно взял ее руку.
Третий круг наконец, где она имела связи,
был собственно свет, — свет балов, обедов, блестящих туалетов, свет, державшийся одною рукой за двор, чтобы
не спуститься до полусвета, который члены этого круга думали, что презирали, но
с которым вкусы
у него
были не только сходные, но одни и те же.
У всех
было то же отношение к его предположениям, и потому он теперь уже
не сердился, но огорчался и чувствовал себя еще более возбужденным для борьбы
с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе
не умел назвать, как «что Бог даст», и которая постоянно противопоставлялась ему.
— Я несчастлива? — сказала она, приближаясь к нему и
с восторженною улыбкой любви глядя на него, — я — как голодный человек, которому дали
есть. Может
быть, ему холодно, и платье
у него разорвано, и стыдно ему, но он
не несчастлив. Я несчастлива? Нет, вот мое счастье…
Со времени того разговора после вечера
у княгини Тверской он никогда
не говорил
с Анною о своих подозрениях и ревности, и тот его обычный тон представления кого-то
был как нельзя более удобен для его теперешних отношений к жене.
Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек,
не понимал всего безумия такого отношения к жене. Он
не понимал этого, потому что ему
было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором
у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец,
с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.
В нынешнем году графиня Лидия Ивановна отказалась жить в Петергофе, ни разу
не была у Анны Аркадьевны и намекнула Алексею Александровичу на неудобство сближения Анны
с Бетси и Вронским.
— Кити играет, и
у нас
есть фортепьяно, нехорошее, правда, но вы нам доставите большое удовольствие, — сказала княгиня
с своею притворною улыбкой, которая особенно неприятна
была теперь Кити, потому что она заметила, что Вареньке
не хотелось
петь. Но Варенька однако пришла вечером и принесла
с собой тетрадь нот. Княгиня пригласила Марью Евгеньевну
с дочерью и полковника.
— Кити,
не было ли
у тебя чего-нибудь неприятного
с Петровыми? — сказала княгиня, когда они остались одни. — Отчего она перестала присылать детей и ходить к нам?
Они медленно двигались по неровному низу луга, где
была старая запруда. Некоторых своих Левин узнал. Тут
был старик Ермил в очень длинной белой рубахе, согнувшись, махавший косой; тут
был молодой малый Васька, бывший
у Левина в кучерах,
с размаха бравший каждый ряд. Тут
был и Тит, по косьбе дядька Левина, маленький, худенький мужичок. Он,
не сгибаясь, шел передом, как бы играя косой, срезывая свой широкий ряд.
Первое время деревенской жизни
было для Долли очень трудное. Она живала в деревне в детстве, и
у ней осталось впечатление, что деревня
есть спасенье от всех городских неприятностей, что жизнь там хотя и
не красива (
с этим Долли легко мирилась), зато дешева и удобна: всё
есть, всё дешево, всё можно достать, и детям хорошо. Но теперь, хозяйкой приехав в деревню, она увидела, что это всё совсем
не так, как она думала.
Но в семье она — и
не для того только, чтобы показывать пример, а от всей души — строго исполняла все церковные требования, и то, что дети около года
не были у причастия, очень беспокоило ее, и,
с полным одобрением и сочувствием Матрены Филимоновны, она решила совершить это теперь, летом.
— Да, я теперь всё поняла, — продолжала Дарья Александровна. — Вы этого
не можете понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно, кого вы любите. Но девушка в положении ожидания,
с этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает всё на слово, —
у девушки бывает и может
быть такое чувство, что она
не знает, что сказать.
В кабинете Алексей Александрович прошелся два раза и остановился
у огромного письменного стола, на котором уже
были зажжены вперед вошедшим камердинером шесть свечей, потрещал пальцами и сел, разбирая письменные принадлежности. Положив локти на стол, он склонил на бок голову, подумал
с минуту и начал писать, ни одной секунды
не останавливаясь. Он писал без обращения к ней и по-французски, упоребляя местоимение «вы»,
не имеющее того характера холодности, который оно имеет на русском языке.
Прелесть, которую он испытывал в самой работе, происшедшее вследствие того сближение
с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их жизни, желание перейти в эту жизнь, которое в эту ночь
было для него уже
не мечтою, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, — всё это так изменило его взгляд на заведенное
у него хозяйство, что он
не мог уже никак находить в нем прежнего интереса и
не мог
не видеть того неприятного отношения своего к работникам, которое
было основой всего дела.
К этому еще присоединилось присутствие в тридцати верстах от него Кити Щербацкой, которую он хотел и
не мог видеть, Дарья Александровна Облонская, когда он
был у нее, звала его приехать: приехать
с тем, чтобы возобновить предложение ее сестре, которая, как она давала чувствовать, теперь примет его.
Горница
была большая,
с голландскою печью и перегородкой. Под образами стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула.
У входа
был шкафчик
с посудой. Ставни
были закрыты, мух
было мало, и так чисто, что Левин позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся в лужах,
не натоптала пол, и указал ей место в углу
у двери. Оглядев горницу, Левин вышел на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пустыми ведрами на коромысле, сбежала впереди его зa водой к колодцу.
— Я несогласен, что нужно и можно поднять еще выше уровень хозяйства, — сказал Левин. — Я занимаюсь этим, и
у меня
есть средства, а я ничего
не мог сделать. Банки
не знаю кому полезны. Я, по крайней мере, на что ни затрачивал деньги в хозяйстве, всё
с убытком: скотина — убыток, машина — убыток.
Левину невыносимо скучно
было в этот вечер
с дамами: его, как никогда прежде, волновала мысль о том, что то недовольство хозяйством, которое он теперь испытывал,
есть не исключительное его положение, а общее условие, в котором находится дело в России, что устройство какого-нибудь такого отношения рабочих, где бы они работали, как
у мужика на половине дороги,
есть не мечта, а задача, которую необходимо решить. И ему казалось, что эту задачу можно решить и должно попытаться это сделать.
«Да, я должен
был сказать ему: вы говорите, что хозяйство наше нейдет потому, что мужик ненавидит все усовершенствования и что их надо вводить властью; но если бы хозяйство совсем
не шло без этих усовершенствований, вы бы
были правы; но оно идет, и идет только там, где рабочий действует сообразно
с своими привычками, как
у старика на половине дороги.
―
Не угодно ли? ― Он указал на кресло
у письменного уложенного бумагами стола и сам сел на председательское место, потирая маленькие руки
с короткими, обросшими белыми волосами пальцами, и склонив на бок голову. Но, только что он успокоился в своей позе, как над столом пролетела моль. Адвокат
с быстротой, которой нельзя
было ожидать от него, рознял руки, поймал моль и опять принял прежнее положение.
— Ну как
не грех
не прислать сказать! Давно ли? А я вчера
был у Дюссо и вижу на доске «Каренин», а мне и в голову
не пришло, что это ты! — говорил Степан Аркадьич, всовываясь
с головой в окно кареты. А то я бы зашел. Как я рад тебя видеть! — говорил он, похлопывая ногу об ногу, чтобы отряхнуть
с них снег. — Как
не грех
не дать знать! — повторил он.
С тех пор, как Алексей Александрович выехал из дома
с намерением
не возвращаться в семью, и
с тех пор, как он
был у адвоката и сказал хоть одному человеку о своем намерении,
с тех пор особенно, как он перевел это дело жизни в дело бумажное, он всё больше и больше привыкал к своему намерению и видел теперь ясно возможность его исполнения.
— Право, я
не знаю, что в нем можно осуждать. Направления его я
не знаю, но одно — он отличный малый, — отвечал Степан Аркадьич. — Я сейчас
был у него, и, право, отличный малый. Мы позавтракали, и я его научил делать, знаешь, это питье, вино
с апельсинами. Это очень прохлаждает. И удивительно, что он
не знал этого. Ему очень понравилось. Нет, право, он славный малый.
Сани
у этого извозчика
были высокие, ловкие, такие, на каких Левин уже после никогда
не ездил, и лошадь
была хороша и старалась бежать, но
не двигалась
с места.
И он, отвернувшись от шурина, так чтобы тот
не мог видеть его, сел на стул
у окна. Ему
было горько, ему
было стыдно; но вместе
с этим горем и стыдом он испытывал радость и умиление пред высотой своего смирения.
Сняв венцы
с голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он
не видал ее до сих пор такою. Она
была прелестна тем новым сиянием счастия, которое
было на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он
не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял
у них из рук свечи.
С тем тактом, которого так много
было у обоих, они за границей, избегая русских дам, никогда
не ставили себя в фальшивое положение и везде встречали людей, которые притворялись, что вполне понимали их взаимное положение гораздо лучше, чем они сами понимали его.
Ему казалось, что при нормальном развитии богатства в государстве все эти явления наступают, только когда на земледелие положен уже значительный труд, когда оно стало в правильные, по крайней мере, в определенные условия; что богатство страны должно расти равномерно и в особенности так, чтобы другие отрасли богатства
не опережали земледелия; что сообразно
с известным состоянием земледелия должны
быть соответствующие ему и пути сообщения, и что при нашем неправильном пользовании землей железные дороги, вызванные
не экономическою, но политическою необходимостью,
были преждевременны и, вместо содействия земледелию, которого ожидали от них, опередив земледелие и вызвав развитие промышленности и кредита, остановили его, и что потому, так же как одностороннее и преждевременное развитие органа в животном помешало бы его общему развитию, так для общего развития богатства в России кредит, пути сообщения, усиление фабричной деятельности, несомненно необходимые в Европе, где они своевременны,
у нас только сделали вред, отстранив главный очередной вопрос устройства земледелия.
С рукой мертвеца в своей руке он сидел полчаса, час, еще час. Он теперь уже вовсе
не думал о смерти. Он думал о том, что делает Кити, кто живет в соседнем нумере, свой ли дом
у доктора. Ему захотелось
есть и спать. Он осторожно выпростал руку и ощупал ноги. Ноги
были холодны, но больной дышал. Левин опять на цыпочках хотел выйти, но больной опять зашевелился и сказал...
Она поехала в игрушечную лавку, накупила игрушек и обдумала план действий. Она приедет рано утром, в 8 часов, когда Алексей Александрович еще, верно,
не вставал. Она
будет иметь в руках деньги, которые даст швейцару и лакею,
с тем чтоб они пустили ее, и,
не поднимая вуаля, скажет, что она от крестного отца Сережи приехала поздравить и что ей поручено поставить игрушки
у кровати сына. Она
не приготовила только тех слов, которые она скажет сыну. Сколько она ни думала об этом, она ничего
не могла придумать.
В светлом коридоре никого
не было, кроме капельдинера и двух лакеев
с шубами на руках, слушавших
у двери.
И вдруг совершенно неожиданно голос старой княгини задрожал. Дочери замолчали и переглянулись. «Maman всегда найдет себе что-нибудь грустное», сказали они этим взглядом. Они
не знали, что, как ни хорошо
было княгине
у дочери, как она ни чувствовала себя нужною тут, ей
было мучительно грустно и за себя и за мужа
с тех пор, как они отдали замуж последнюю любимую дочь и гнездо семейное опустело.
Левин
не сел в коляску, а пошел сзади. Ему
было немного досадно на то, что
не приехал старый князь, которого он чем больше знал, тем больше любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский, человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел к крыльцу,
у которого собралась вся оживленная толпа больших и детей, он увидал, что Васенька Весловский
с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.