Неточные совпадения
Он прочел письма. Одно
было очень неприятное — от купца, покупавшего лес в имении жены. Лес этот необходимо
было продать; но теперь, до примирения с женой, не
могло быть о том речи. Всего же неприятнее тут
было то, что этим подмешивался денежный интерес в предстоящее дело его примирения с женою. И
мысль, что он
может руководиться этим интересом, что он для продажи этого леса
будет искать примирения с женой, — эта
мысль оскорбляла его.
Казалось бы, ничего не
могло быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин
был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити
была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного, а он такое земное низменное существо, что не
могло быть и
мысли о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее.
Все эти дни Долли
была одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не
могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала
мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
— Не знаю, не
могу судить… Нет,
могу, — сказала Анна, подумав; и, уловив
мыслью положение и свесив его на внутренних весах, прибавила: — Нет,
могу,
могу,
могу. Да, я простила бы. Я не
была бы тою же, да, но простила бы, и так простила бы, как будто этого не
было, совсем не
было.
И вдруг всплывала радостная
мысль: «через два года
буду у меня в стаде две голландки, сама Пава еще
может быть жива, двенадцать молодых Беркутовых дочерей, да подсыпать на казовый конец этих трех — чудо!» Он опять взялся за книгу.
— Да какие же
могут быть у тебя гадкие
мысли? — спросила Долли улыбаясь.
Он впервые живо представил себе ее личную жизнь, ее
мысли, ее желания, и
мысль, что у нее
может и должна
быть своя особенная жизнь, показалась ему так страшна, что он поспешил отогнать ее.
Но и после, и на другой и на третий день, она не только не нашла слов, которыми бы она
могла выразить всю сложность этих чувств, но не находила и
мыслей, которыми бы она сама с собой
могла обдумать всё, что
было в ее душе.
Она говорила себе: «Нет, теперь я не
могу об этом думать; после, когда я
буду спокойнее». Но это спокойствие для
мыслей никогда не наступало; каждый paз, как являлась ей
мысль о том, что она сделала, и что с ней
будет, и что она должна сделать, на нее находил ужас, и она отгоняла от себя эти
мысли.
Когда Вронский смотрел на часы на балконе Карениных, он
был так растревожен и занят своими
мыслями, что видел стрелки на циферблате, но не
мог понять, который час.
Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он чувствовал вместе о тем, что то, что он хотел сказать,
было не понято его братом. Он не знал только, почему это
было не понято: потому ли, что он не умел сказать ясно то, что хотел, потому ли, что брат не хотел, или потому, что не
мог его понять. Но он не стал углубляться в эти
мысли и, не возражая брату, задумался о совершенно другом, личном своем деле.
— Ты говоришь,
может быть, — продолжал Серпуховской, как будто угадав его
мысли, — а я тебе говорю наверное.
Потому что
мысль справедливая не
может не
быть плодотворна.
Брат лег и ― спал или не спал ― но, как больной, ворочался, кашлял и, когда не
мог откашляться, что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело вздыхал, он говорил: «Ах, Боже мой» Иногда, когда мокрота душила его, он с досадой выговаривал: «А! чорт!» Левин долго не спал, слушая его.
Мысли Левина
были самые разнообразные, но конец всех
мыслей был один: смерть.
И при
мысли о том, как это
будет, она так показалась жалка самой себе, что слезы выступили ей на глаза, и она не
могла продолжать. Она положила блестящую под лампой кольцами и белизной руку на его рукав.
Мысль о том, что новый начальник
может нехорошо принять его,
было это другое неприятное обстоятельство.
— Да что же, я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин. Правда, что умирать пора. И что всё это вздор. Я по правде тебе скажу: я
мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты подумай об этом: ведь весь этот мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы думаем, что у нас
может быть что-нибудь великое, —
мысли, дела! Всё это песчинки.
«Неужели
будет приданое и всё это?—подумал Левин с ужасом. — А впрочем, разве
может приданое, и благословенье, и всё это — разве это
может испортить мое счастье? Ничто не
может испортить!» Он взглянул на Кити и заметил, что ее нисколько, нисколько не оскорбила
мысль о приданом. «Стало
быть, это нужно», подумал он.
«Что как она не любит меня? Что как она выходит за меня только для того, чтобы выйти замуж? Что если она сама не знает того, что делает? — спрашивал он себя. — Она
может опомниться и, только выйдя замуж, поймет, что не любит и не
могла любить меня». И странные, самые дурные
мысли о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как год тому назад, как будто этот вечер, когда он видел ее с Вронским,
был вчера. Он подозревал, что она не всё сказала ему.
— Да, но в таком случае, если вы позволите сказать свою
мысль… Картина ваша так хороша, что мое замечание не
может повредить ей, и потом это мое личное мнение. У вас это другое. Самый мотив другой. Но возьмем хоть Иванова. Я полагаю, что если Христос сведен на степень исторического лица, то лучше
было бы Иванову и избрать другую историческую тему, свежую, нетронутую.
Он чувствовал, что, несмотря на всё напряжение
мысли, он не
мог понять то, что
было так.
— Не
могу сказать, чтоб я
был вполне доволен им, — поднимая брови и открывая глаза, сказал Алексей Александрович. — И Ситников не доволен им. (Ситников
был педагог, которому
было поручено светское воспитание Сережи.) Как я говорил вам,
есть в нем какая-то холодность к тем самым главным вопросам, которые должны трогать душу всякого человека и всякого ребенка, — начал излагать свои
мысли Алексей Александрович, по единственному, кроме службы, интересовавшему его вопросу — воспитанию сына.
Она никак не
могла бы выразить тот ход
мыслей, который заставлял ее улыбаться; но последний вывод
был тот, что муж ее, восхищающийся братом и унижающий себя пред ним,
был неискренен. Кити знала, что эта неискренность его происходила от любви к брату, от чувства совестливости за то, что он слишком счастлив, и в особенности от неоставляющего его желания
быть лучше, — она любила это в нем и потому улыбалась.
— Для тебя, для других, — говорила Анна, как будто угадывая ее
мысли, — еще
может быть сомнение; но для меня… Ты пойми, я не жена; он любит меня до тех пор, пока любит. И что ж, чем же я поддержу его любовь? Вот этим?
Это
были те самые доводы, которые Дарья Александровна приводила самой себе; но теперь она слушала и не понимала их. «Как
быть виноватою пред существами не существующими?» думала она. И вдруг ей пришла
мысль:
могло ли
быть в каком-нибудь случае лучше для ее любимца Гриши, если б он никогда не существовал? И это ей показалось так дико, так странно, что она помотала головой, чтобы рассеять эту путаницу кружащихся сумасшедших
мыслей.
И так же как прежде, занятиями днем и морфином по ночам она
могла заглушать страшные
мысли о том, что
будет, если он разлюбит ее.
Ему теперь ясно
было, что хотя
мысли Метрова,
может быть, и имеют значение, но и его
мысли также имеют значение;
мысли эти
могут уясниться и привести к чему-нибудь, только когда каждый
будет отдельно работать на избранном пути, а из сообщения этих
мыслей ничего выйти не
может.
В душе ее
была какая-то неясная
мысль, которая одна интересовала ее, но она не
могла ее сознать.
Некоторые отделы этой книги и введение
были печатаемы в повременных изданиях, и другие части
были читаны Сергеем Ивановичем людям своего круга, так что
мысли этого сочинения не
могли быть уже совершенной новостью для публики; но всё-таки Сергей Иванович ожидал, что книга его появлением своим должна
будет произвести серьезное впечатление на общество и если не переворот в науке, то во всяком случае сильное волнение в ученом мире.
Дела эти занимали его не потому, чтоб он оправдывал их для себя какими-нибудь общими взглядами, как он это делывал прежде; напротив, теперь, с одной стороны, разочаровавшись неудачей прежних предприятий для общей пользы, с другой стороны, слишком занятый своими
мыслями и самым количеством дел, которые со всех сторон наваливались на него, он совершенно оставил всякие соображения об общей пользе, и дела эти занимали его только потому, что ему казалось, что он должен
был делать то, что он делал, — что он не
мог иначе.
Он не
мог согласиться с этим, потому что и не видел выражения этих
мыслей в народе, в среде которого он жил, и не находил этих
мыслей в себе (а он не
мог себя ничем другим считать, как одним из людей, составляющих русский народ), а главное потому, что он вместе с народом не знал, не
мог знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку, и потому не
мог желать войны и проповедывать для каких бы то ни
было общих целей.
Ему хотелось еще сказать, что если общественное мнение
есть непогрешимый судья, то почему революция, коммуна не так же законны, как и движение в пользу Славян? Но всё это
были мысли, которые ничего не
могли решить. Одно несомненно можно
было видеть — это то, что в настоящую минуту спор раздражал Сергея Ивановича, и потому спорить
было дурно; и Левин замолчал и обратил внимание гостей на то, что тучки собрались и что от дождя лучше итти домой.
«Так же
буду сердиться на Ивана кучера, так же
буду спорить,
буду некстати высказывать свои
мысли, так же
будет стена между святая святых моей души и другими, даже женой моей, так же
буду обвинять ее за свой страх и раскаиваться в этом, так же
буду не понимать разумом, зачем я молюсь, и
буду молиться, — но жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что
может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, как
была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!»