Неточные совпадения
— О моралист! Но ты пойми,
есть две
женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не
можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего не требует. Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.
Я видела только его и то, что семья расстроена; мне его жалко
было, но, поговорив с тобой, я, как
женщина, вижу другое; я вижу твои страдания, и мне, не
могу тебе сказать, как жаль тебя!
Любовь к
женщине он не только не
мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту
женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не
были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба
была одним из многих общежитейских дел; для Левина это
было главным делом жизни, от которогo зависело всё ее счастье. И теперь от этого нужно
было отказаться!
Он знал очень хорошо, что в глазах этих лиц роль несчастного любовника девушки и вообще свободной
женщины может быть смешна; но роль человека, приставшего к замужней
женщине и во что бы то ни стало положившего свою жизнь на то, чтобы вовлечь ее в прелюбодеянье, что роль эта имеет что-то красивое, величественное и никогда не
может быть смешна, и поэтому он с гордою и веселою, игравшею под его усами улыбкой, опустил бинокль и посмотрел на кузину.
—
Может быть. Едут на обед к товарищу, в самом веселом расположении духа. И видят, хорошенькая
женщина обгоняет их на извозчике, оглядывается и, им по крайней мере кажется, кивает им и смеется. Они, разумеется, зa ней. Скачут во весь дух. К удивлению их, красавица останавливается у подъезда того самого дома, куда они едут. Красавица взбегает на верхний этаж. Они видят только румяные губки из-под короткого вуаля и прекрасные маленькие ножки.
— Да что же? У Гримма
есть басня: человек без тени, человек лишен тени. И это ему наказанье за что-то. Я никогда не
мог понять, в чем наказанье. Но
женщине должно
быть неприятно без тени.
Как будто
было что-то в этом такое, чего она не
могла или не хотела уяснить себе, как будто, как только она начинала говорить про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя и выступала другая, странная, чуждая ему
женщина, которой он не любил и боялся и которая давала ему отпор.
«Я не
могу быть несчастлив оттого, что презренная
женщина сделала преступление; я только должен найти наилучший выход из того тяжелого положения, в которое она ставит меня.
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает, что я не брошу сына, не
могу бросить сына, что без сына не
может быть для меня жизни даже с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая
женщина, — это он знает и знает, что я не в силах
буду сделать этого».
— Ах, такая тоска
была! — сказала Лиза Меркалова. — Мы поехали все ко мне после скачек. И всё те же, и всё те же! Всё одно и то же. Весь вечер провалялись по диванам. Что же тут веселого? Нет, как вы делаете, чтобы вам не
было скучно? — опять обратилась она к Анне. — Стоит взглянуть на вас, и видишь, — вот
женщина, которая
может быть счастлива, несчастна, но не скучает. Научите, как вы это делаете?
Она
была порядочная
женщина, подарившая ему свою любовь, и он любил ее, и потому она
была для него
женщина, достойная такого же и еще большего уважения, чем законная жена. Он дал бы отрубить себе руку прежде, чем позволить себе словом, намеком не только оскорбить ее, но не выказать ей того уважения, на какое только
может рассчитывать
женщина.
Отношения к обществу тоже
были ясны. Все
могли знать, подозревать это, но никто не должен
был сметь говорить. В противном случае он готов
был заставить говоривших молчать и уважать несуществующую честь
женщины, которую он любил.
Ровесник Вронскому и однокашник, он
был генерал и ожидал назначения, которое
могло иметь влияние на ход государственных дел, а Вронский
был, хоть и независимый, и блестящий, и любимый прелестною
женщиной, но
был только ротмистром, которому предоставляли
быть независимым сколько ему угодно.
— Ты сказал, чтобы всё
было, как
было. Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники,
может быть, ты больше числом знал
женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всех
женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
—
Может быть. Но ты вспомни, что я сказал тебе. И еще:
женщины все материальнее мужчин. Мы делаем из любви что-то огромное, а они всегда terre-à-terre. [будничны.]
— Алексей Александрович, — сказала она, взглядывая на него и не опуская глаз под его устремленным на ее прическу взором, — я преступная
женщина, я дурная
женщина, но я то же, что я
была, что я сказала вам тогда, и приехала сказать вам, что я не
могу ничего переменить.
В женском вопросе он
был на стороне крайних сторонников полной свободы
женщин и в особенности их права на труд, но жил с женою так, что все любовались их дружною бездетною семейною жизнью, и устроил жизнь своей жены так, что она ничего не делала и не
могла делать, кроме общей с мужем заботы, как получше и повеселее провести время.
— Ах, она гадкая
женщина! Кучу неприятностей мне сделала. — Но он не рассказал, какие
были эти неприятности. Он не
мог сказать, что он прогнал Марью Николаевну за то, что чай
был слаб, главное же, за то, что она ухаживала за ним, как за больным. ― Потом вообще теперь я хочу совсем переменить жизнь. Я, разумеется, как и все, делал глупости, но состояние ― последнее дело, я его не жалею.
Было бы здоровье, а здоровье, слава Богу, поправилось.
Сколько раз он говорил себе, что ее любовь
была счастье; и вот она любила его, как
может любить
женщина, для которой любовь перевесила все блага в жизни, ― и он
был гораздо дальше от счастья, чем когда он поехал за ней из Москвы.
— Я одно скажу, Алексей Александрович. Я знаю тебя эа отличного, справедливого человека, знаю Анну — извини меня, я не
могу переменить о ней мнения — за прекрасную, отличную
женщину, и потому, извини меня, я не
могу верить этому. Тут
есть недоразумение, — сказал он.
— Но если
женщины, как редкое исключение, и
могут занимать эти места, то, мне кажется, вы неправильно употребили выражение «правà». Вернее бы
было сказать: обязанности. Всякий согласится, что, исполняя какую-нибудь должность присяжного, гласного, телеграфного чиновника, мы чувствуем, что исполняем обязанность. И потому вернее выразиться, что
женщины ищут обязанностей, и совершенно законно. И можно только сочувствовать этому их желанию помочь общему мужскому труду.
Они возобновили разговор, шедший за обедом: о свободе и занятиях
женщин. Левин
был согласен с мнением Дарьи Александровны, что девушка, не вышедшая замуж, найдет себе дело женское в семье. Он подтверждал это тем, что ни одна семья не
может обойтись без помощницы, что в каждой, бедной и богатой семье
есть и должны
быть няньки, наемные или родные.
Уже несколько дней графиня Лидия Ивановна находилась в сильнейшем волнении. Она узнала, что Анна с Вронским в Петербурге. Надо
было спасти Алексея Александровича от свидания с нею, надо
было спасти его даже от мучительного знания того, что эта ужасная
женщина находится в одном городе с ним и что он каждую минуту
может встретить ее.
— Нет, — перебила его графиня Лидия Ивановна. —
Есть предел всему. Я понимаю безнравственность, — не совсем искренно сказала она, так как она никогда не
могла понять того, что приводит
женщин к безнравственности, — но я не понимаю жестокости, к кому же? к вам! Как оставаться в том городе, где вы? Нет, век живи, век учись. И я учусь понимать вашу высоту и ее низость.
― Как я рад, ― сказал он, ― что ты узнаешь ее. Ты знаешь, Долли давно этого желала. И Львов
был же у нее и бывает. Хоть она мне и сестра, ― продолжал Степан Аркадьич, ― я смело
могу сказать, что это замечательная
женщина. Вот ты увидишь. Положение ее очень тяжело, в особенности теперь.
— Ты влюбился в эту гадкую
женщину, она обворожила тебя. Я видела по твоим глазам. Да, да! Что ж
может выйти из этого? Ты в клубе
пил,
пил, играл и потом поехал… к кому? Нет, уедем… Завтра я уеду.
Левин не поверил бы три месяца тому назад, что
мог бы заснуть спокойно в тех условиях, в которых он
был нынче; чтобы, живя бесцельною, бестолковою жизнию, притом жизнию сверх средств, после пьянства (иначе он не
мог назвать того, что
было в клубе), нескладных дружеских отношений с человеком, в которого когда-то
была влюблена жена, и еще более нескладной поездки к
женщине, которую нельзя
было иначе назвать, как потерянною, и после увлечения своего этою
женщиной и огорчения жены, — чтобы при этих условиях он
мог заснуть покойно.
— Нет, Алексей Александрович! — вскакивая заговорил Облонский, — я не хочу верить этому! Она так несчастна, как только
может быть несчастна
женщина, и ты не
можешь отказать в такой….
— «Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально, не любя свою дочь, любить чужого ребенка. Что он понимает в любви к детям, в моей любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание сделать мне больно! Нет, он любит другую
женщину, это не
может быть иначе».
— Я вчера сказала, что мне совершенно всё равно, когда я получу и даже получу ли развод, — сказала она покраснев. — Не
было никакой надобности скрывать от меня. «Так он
может скрыть и скрывает от меня свою переписку с
женщинами», подумала она.
Если б я
была безнравственная
женщина, я бы
могла влюбить в себя ее мужа… если бы хотела.