Неточные совпадения
«Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то, что виной всему
я, — виной
я, а не виноват. В этом-то вся драма, — думал он. — Ах, ах, ах!» приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя впечатления из этой ссоры.
Она была довольна, счастлива детьми,
я не мешал ей ни в чем, предоставлял ей возиться с детьми, с хозяйством, как она хотела.
Но ведь пока она была у нас в доме,
я не позволял себе ничего.
—
Я приказал прийти в то воскресенье, а до тех пор чтобы не беспокоили вас и себя понапрасну, — сказал он видимо приготовленную фразу.
—
Я говорила, что на крышу нельзя сажать пассажиров, — кричала по-английски девочка, — вот подбирай!
Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног его сияющую свежестью и здоровьем фигуру. «Да, он счастлив и доволен! — подумала она, — а
я?… И эта доброта противная, за которую все так любят его и хвалят;
я ненавижу эту его доброту», подумала она. Рот ее сжался, мускул щеки затрясся на правой стороне бледного, нервного лица.
— Ну что же
мне?
Я не могу ее принять! — вскрикнула она.
— Боже мой, что
я сделал! Долли! Ради Бога!.. Ведь… — он не мог продолжать, рыдание остановилось у него в горле.
— Долли, что
я могу сказать?… Одно: прости, прости… Вспомни, разве девять лет жизни не могут искупить минуты, минуты…
— Уйдите, уйдите отсюда! — закричала она еще пронзительнее, — и не говорите
мне про ваши увлечения и про ваши мерзости!
— Долли! — проговорил он, уже всхлипывая. — Ради Бога, подумай о детях, они не виноваты.
Я виноват, и накажи
меня, вели
мне искупить свою вину. Чем
я могу,
я всё готов!
Я виноват, нет слов сказать, как
я виноват! Но, Долли, прости!
— Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а
я помню и знаю, что они погибли теперь, — сказала она видимо одну из фраз, которые она за эти три дня не раз говорила себе.
—
Я помню про детей и поэтому всё в мире сделала бы, чтобы спасти их; но
я сама не знаю, чем
я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну, скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно? Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
— Вы
мне гадки, отвратительны! — закричала она, горячась всё более и более. — Ваши слезы — вода! Вы никогда не любили
меня; в вас нет ни сердца, ни благородства! Вы
мне мерзки, гадки, чужой, да, чужой совсем! — с болью и злобой произнесла она это ужасное для себя слово чужой.
Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся на ее лице, испугала и удивила его. Он не понимал того, что его жалость к ней раздражала ее. Она видела в нем к себе сожаленье, но не любовь. «Нет, она ненавидит
меня. Она не простит», подумал он.
«Ведь любит же она моего ребенка, — подумал он, заметив изменение ее лица при крике ребенка, моего ребенка; как же она может ненавидеть
меня?»
— Если вы пойдете за
мной,
я позову людей, детей! Пускай все знают, что вы подлец!
Я уезжаю нынче, а вы живите здесь с своею любовницей!
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей говорит: образуется; но как?
Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, — говорил он сам себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И, может быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
— Ах, оставьте, оставьте
меня! — сказала она и, вернувшись в спальню, села опять на то же место, где она говорила с мужем, сжав исхудавшие руки с кольцами, спускавшимися с костлявых пальцев, и принялась перебирать в воспоминании весь бывший разговор.
— А как
я любила, Боже мой, как
я любила его!…
И теперь разве
я не люблю его?
Не больше ли, чем прежде,
я люблю его?
— Ну, хорошо,
я сейчас выйду и распоряжусь. Да послали ли за свежим молоком?
— Какой-то, ваше превосходительство, без спросу влез, только
я отвернулся. Вас спрашивали.
Я говорю: когда выйдут члены, тогда…
— Так и есть! Левин, наконец! — проговорил он с дружескою, насмешливою улыбкой, оглядывая подходившего к нему Левина. — Как это ты не побрезгал найти
меня в этом вертепе? — сказал Степан Аркадьич, не довольствуясь пожатием руки и целуя своего приятеля. — Давно ли?
—
Я сейчас приехал, и очень хотелось тебя видеть, — отвечал Левин, застенчиво и вместе с тем сердито и беспокойно оглядываясь вокруг.
— Нет,
я уже не земский деятель.
Я со всеми разбранился и не езжу больше на собрания, — сказал он, обращаясь к Облонскому.
Я расскажу когда-нибудь, — сказал Левин, но сейчас же стал рассказывать.
— Ну, коротко сказать,
я убедился, что никакой земской деятельности нет и быть не может, — заговорил он, как будто кто-то сейчас обидел его, — с одной стороны игрушка, играют в парламент, а
я ни достаточно молод, ни достаточно стар, чтобы забавляться игрушками; а с другой (он заикнулся) стороны, это — средство для уездной coterie [партии] наживать деньжонки.
— Эге! Да ты,
я вижу, опять в новой фазе, в консервативной, — сказал Степан Аркадьич. — Но, впрочем, после об этом.
— Да, после. Но
мне нужно было тебя видеть, — сказал Левин, с ненавистью вглядываясь в руку Гриневича.
— Как же ты говорил, что никогда больше не наденешь европейского платья? — сказал он, оглядывая его новое, очевидно от французского портного, платье. — Так!
я вижу: новая фаза.
— Да где ж увидимся? Ведь
мне очень, очень нужно поговорить с тобою, — сказал Левин.
— Вот что: поедем к Гурину завтракать и там поговорим. До трех
я свободен.
— Нет, — подумав, отвечал Левин, —
мне еще надо съездить.
— Обедать? Да
мне ведь ничего особенного, только два слова сказать, спросить, а после потолкуем.
— Ты сказал, два слова, а
я в двух словах ответить не могу, потому что… Извини на минутку…
— Нет, вы уж так сделайте, как
я говорил, — сказал он, улыбкой смягчая замечание, и, кратко объяснив, как он понимает дело, отодвинул бумаги и сказал: — Так и сделайте, пожалуйста, так, Захар Никитич.
— То есть, ты думаешь, что у
меня есть недостаток чего-то?
— Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки
я любуюсь на твое величие и горжусь, что у
меня друг такой великий человек. Однако ты
мне не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли:
я бы позвал тебя к себе, но жена не совсем здорова. А вот что: если ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а
я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
— Смотри же, ты ведь,
я тебя знаю, забудешь или вдруг уедешь в деревню! — смеясь прокричал Степан Аркадьич.
Когда Облонский спросил у Левина, зачем он собственно приехал, Левин покраснел и рассердился на себя за то, что покраснел, потому что он не мог ответить ему: «
я приехал сделать предложение твоей свояченице», хотя он приехал только за этим.
—
Я не могу допустить, — сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью и отчетливостью выражения и изяществом дикции, —
я не могу ни в каком случае согласиться с Кейсом, чтобы всё мое представление о внешнем мире вытекало из впечатлений. Самое основное понятие бытия получено
мною не чрез ощущение, ибо нет и специального органа для передачи этого понятия.
—
Я скажу наоборот, — начал Сергей Иванович…
— Не имеем данных, — подтвердил профессор и продолжал свои доводы. — Нет, — говорил он, —
я указываю на то, что если, как прямо говорит Припасов, ощущение и имеет своим основанием впечатление, то мы должны строго различать эти два понятия.
— Нет, уж не член;
я вышел, — отвечал Константин Левин, — и не езжу больше на собрания.
— Вот это всегда так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке.
Я скажу тебе только, что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.