Неточные совпадения
Степана Аркадьича не только
любили все знавшие его за его добрый, веселый нрав и несомненную честность, но в нем, в его красивой, светлой наружности, блестящих глазах, черных бровях, волосах, белизне и румянце лица,
было что-то физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся
с ним.
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми, что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни
с кем не говорил об этом. И ни
с кем я не могу говорить об этом, как
с тобою. Ведь вот мы
с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня
любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно
люблю. Но, ради Бога,
будь вполне откровенен.
Теперь она верно знала, что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем
с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается не ее одной, —
с кем она
будет счастлива и кого она
любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она
любит. И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый,
любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего, так нужно, так должно.
Это
была сухая, желтая,
с черными блестящими глазами, болезненная и нервная женщина. Она
любила Кити, и любовь ее к ней, как и всегда любовь замужних к девушкам, выражалась в желании выдать Кити по своему идеалу счастья замуж, и потому желала выдать ее за Вронского. Левин, которого она в начале зимы часто у них встречала,
был всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встрече
с ним состояло в том, чтобы шутить над ним.
— Да, я понимаю, что положение его ужасно; виноватому хуже, чем невинному, — сказала она, — если он чувствует, что от вины его всё несчастие. Но как же простить, как мне опять
быть его женою после нее? Мне жить
с ним теперь
будет мученье, именно потому, что я
люблю свою прошедшую любовь к нему…
Левин чувствовал, что брат Николай в душе своей, в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не
был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не
был виноват в том, что родился
с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел
быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я
люблю и потому понимаю его», решил сам
с собою Левин, подъезжая в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
Еще Анна не успела напиться кофе, как доложили про графиню Лидию Ивановну. Графиня Лидия Ивановна
была высокая полная женщина
с нездорово-желтым цветом лица и прекрасными задумчивыми черными глазами. Анна
любила ее, но нынче она как будто в первый раз увидела ее со всеми ее недостатками.
Он
любил говорить о Шекспире, Рафаэле, Бетховене, о значении новых школ поэзии и музыки, которые все
были у него распределены
с очень ясною последовательностью.
Долли,
с своей стороны, поняла всё, что она хотела знать; она убедилась, что догадки ее
были верны, что горе, неизлечимое горе Кити состояло именно в том, что Левин делал предложение и что она отказала ему, а Вронский обманул ее, и что она готова
была любить Левина и ненавидеть Вронского.
Вронский поехал во Французский театр, где ему действительно нужно
было видеть полкового командира, не пропускавшего ни одного представления во Французском театре,
с тем чтобы переговорить
с ним о своем миротворстве, которое занимало и забавляло его уже третий день. В деле этом
был замешан Петрицкий, которого он
любил, и другой, недавно поступивший, славный малый, отличный товарищ, молодой князь Кедров. А главное, тут
были замешаны интересы полка.
«Вот оно!—
с восторгом думал он. — Тогда, когда я уже отчаивался и когда, казалось, не
будет конца, — вот оно! Она
любит меня. Она признается в этом».
Он помнил, как он пред отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику,
с которым он
любил поговорить: «Что, Николай! хочу жениться», и как Николай поспешно отвечал, как о деле, в котором не может
быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
Жизнь эта открывалась религией, но религией, не имеющею ничего общего
с тою, которую
с детства знала Кити и которая выражалась в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где можно
было встретить знакомых, и в изучении
с батюшкой наизусть славянских текстов; это
была религия возвышенная, таинственная, связанная
с рядом прекрасных мыслей и чувств, в которую не только можно
было верить, потому что так велено, но которую можно
было любить.
Но
любить или не
любить народ, как что-то особенное, он не мог, потому что не только жил
с народом, не только все его интересы
были связаны
с народом, но он считал и самого себя частью народа, не видел в себе и народе никаких особенных качеств и недостатков и не мог противопоставлять себя народу.
— Да, я теперь всё поняла, — продолжала Дарья Александровна. — Вы этого не можете понять; вам, мужчинам, свободным и выбирающим, всегда ясно, кого вы
любите. Но девушка в положении ожидания,
с этим женским, девичьим стыдом, девушка, которая видит вас, мужчин, издалека, принимает всё на слово, — у девушки бывает и может
быть такое чувство, что она не знает, что сказать.
Она чувствовала, что слезы выступают ей на глаза. «Разве я могу не
любить его? — говорила она себе, вникая в его испуганный и вместе обрадованный взгляд. — И неужели он
будет заодно
с отцом, чтобы казнить меня? Неужели не пожалеет меня?» Слезы уже текли по ее лицу, и, чтобы скрыть их, она порывисто встала и почти выбежала на террасу.
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но он знает, что я не брошу сына, не могу бросить сына, что без сына не может
быть для меня жизни даже
с тем, кого я
люблю, но что, бросив сына и убежав от него, я поступлю как самая позорная, гадкая женщина, — это он знает и знает, что я не в силах
буду сделать этого».
Редко встречая Анну, он не мог ничего ей сказать, кроме пошлостей, но он говорил эти пошлости, о том, когда она переезжает в Петербург, о том, как ее
любит графиня Лидия Ивановна,
с таким выражением, которое показывало, что он от всей души желает
быть ей приятным и показать свое уважение и даже более.
Для этого
есть одно средство
с удобством без помехи
любить — это женитьба.
Левин видел, что так и не найдет он связи жизни этого человека
с его мыслями. Очевидно, ему совершенно
было всё равно, к чему приведет его рассуждение; ему нужен
был только процесс рассуждения. И ему неприятно
было, когда процесс рассуждения заводил его в тупой переулок. Этого только он не
любил и избегал, переводя разговор на что-нибудь приятно-веселое.
Левин
любил своего брата, но
быть с ним вместе всегда
было мученье.
Левин часто замечал при спорах между самыми умными людьми, что после огромных усилий, огромного количества логических тонкостей и слов спорящие приходили наконец к сознанию того, что то, что они долго бились доказать друг другу, давным давно,
с начала спора,
было известно им, но что они
любят разное и потому не хотят назвать того, что они
любят, чтобы не
быть оспоренными.
Необыкновенно
было то, что его все не только
любили, но и все прежде несимпатичные, холодные, равнодушные люди восхищаясь им, покорялись ему во всем, нежно и деликатно обходились
с его чувством и разделяли его убеждение, что он
был счастливейшим в мире человеком, потому что невеста его
была верх совершенства.
Присутствие княгини Тверской, и по воспоминаниям, связанным
с нею, и потому, что он вообще не
любил ее,
было неприятно Алексею Александровичу, и он пошел прямо в детскую. В первой детской Сережа, лежа грудью на столе и положив ноги на стул, рисовал что-то, весело приговаривая. Англичанка, заменившая во время болезни Анны француженку,
с вязаньем миньярдиз сидевшая подле мальчика, поспешно встала, присела и дернула Сережу.
«Что как она не
любит меня? Что как она выходит за меня только для того, чтобы выйти замуж? Что если она сама не знает того, что делает? — спрашивал он себя. — Она может опомниться и, только выйдя замуж, поймет, что не
любит и не могла
любить меня». И странные, самые дурные мысли о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как год тому назад, как будто этот вечер, когда он видел ее
с Вронским,
был вчера. Он подозревал, что она не всё сказала ему.
Портрет
с пятого сеанса поразил всех, в особенности Вронского, не только сходством, но и особенною красотою. Странно
было, как мог Михайлов найти ту ее особенную красоту. «Надо
было знать и
любить ее, как я
любил, чтобы найти это самое милое ее душевное выражение», думал Вронский, хотя он по этому портрету только узнал это самое милое ее душевное выражение. Но выражение это
было так правдиво, что ему и другим казалось, что они давно знали его.
Но если б этот человек
с куклой пришел и сел пред влюбленным и принялся бы ласкать свою куклу, как влюбленный ласкает ту, которую он
любит, то влюбленному
было бы неприятно.
Другое разочарование и очарование
были ссоры. Левин никогда не мог себе представить, чтобы между им и женою могли
быть другие отношения, кроме нежных, уважительных, любовных, и вдруг
с первых же дней они поссорились, так что она сказала ему, что он не
любит ее,
любит себя одного, заплакала и замахала руками.
Анализуя свое чувство и сравнивая его
с прежними, она ясно видела, что не
была бы влюблена в Комисарова, если б он не спас жизни Государя, не
была бы влюблена в Ристич-Куджицкого, если бы не
было Славянского вопроса, но что Каренина она
любила за него самого, за его высокую непонятую душу, за милый для нее тонкий звук его голоса
с его протяжными интонациями, за его усталый взгляд, за его характер и мягкие белые руки
с напухшими жилами.
Во время разлуки
с ним и при том приливе любви, который она испытывала всё это последнее время, она воображала его четырехлетним мальчиком, каким она больше всего
любила его. Теперь он
был даже не таким, как она оставила его; он еще дальше стал от четырехлетнего, еще вырос и похудел. Что это! Как худо его лицо, как коротки его волосы! Как длинны руки! Как изменился он
с тех пор, как она оставила его! Но это
был он,
с его формой головы, его губами, его мягкою шейкой и широкими плечиками.
— Да я не хочу знать! — почти вскрикнула она. — Не хочу. Раскаиваюсь я в том, что сделала? Нет, нет и нет. И если б опять то же, сначала, то
было бы то же. Для нас, для меня и для вас, важно только одно:
любим ли мы друг друга. А других нет соображений. Для чего мы живем здесь врозь и не видимся? Почему я не могу ехать? Я тебя
люблю, и мне всё равно, — сказала она по-русски,
с особенным, непонятным ему блеском глаз взглянув на него, — если ты не изменился. Отчего ты не смотришь на меня?
Серпуховской уже давно махнул рукой на служебную деятельность Вронского, но
любил его попрежнему и теперь
был с ним особенно любезен.
Левин не сел в коляску, а пошел сзади. Ему
было немного досадно на то, что не приехал старый князь, которого он чем больше знал, тем больше
любил, и на то, что явился этот Васенька Весловский, человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще тем более чуждым и лишним, что, когда Левин подошел к крыльцу, у которого собралась вся оживленная толпа больших и детей, он увидал, что Васенька Весловский
с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.
Все, кого она
любила,
были с нею, и все
были так добры к ней, так ухаживали за нею, так одно приятное во всем предоставлялось ей, что если б она не знала и не чувствовала, что это должно скоро кончиться, она бы и не желала лучшей и приятнейшей жизни. Одно, что портило ей прелесть этой жизни,
было то, что муж ее
был не тот, каким она
любила его и каким он бывал в деревне.
― Левин, сюда! ― крикнул несколько дальше добродушный голос. Это
был Туровцын. Он сидел
с молодым военным, и подле них
были два перевернутые стула. Левин
с радостью подошел к ним. Он и всегда
любил добродушного кутилу Туровцына, ―
с ним соединялось воспоминание объяснения
с Кити, ― но нынче, после всех напряженно умных разговоров, добродушный вид Туровцына
был ему особенно приятен.
Он поспешно вскочил, не чувствуя себя и не спуская
с нее глаз, надел халат и остановился, всё глядя на нее. Надо
было итти, но он не мог оторваться от ее взгляда. Он ли не
любил ее лица, не знал ее выражения, ее взгляда, но он никогда не видал ее такою. Как гадок и ужасен он представлялся себе, вспомнив вчерашнее огорчение ее, пред нею, какою она
была теперь! Зарумянившееся лицо ее, окруженное выбившимися из-под ночного чепчика мягкими волосами, сияло радостью и решимостью.
«И стыд и позор Алексея Александровича, и Сережи, и мой ужасный стыд — всё спасается смертью. Умереть — и он
будет раскаиваться,
будет жалеть,
будет любить,
будет страдать за меня».
С остановившеюся улыбкой сострадания к себе она сидела на кресле, снимая и надевая кольца
с левой руки, живо
с разных сторон представляя себе его чувства после ее смерти.
Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это
было в первый раз. И это
была не ссора. Это
было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно
было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается от отчаяния, и пройти молча
с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что
любил другую женщину, — это
было ясно.
Когда она налила себе обычный прием опиума и подумала о том, что стоило только
выпить всю стклянку, чтобы умереть, ей показалось это так легко и просто, что она опять
с наслаждением стала думать о том, как он
будет мучаться, раскаиваться и
любить ее память, когда уже
будет поздно.
Она знала, что̀ мучало ее мужа. Это
было его неверие. Несмотря на то, что, если бы у нее спросили, полагает ли она, что в будущей жизни он, если не поверит,
будет погублен, она бы должна
была согласиться, что он
будет погублен, — его неверие не делало ее несчастья; и она, признававшая то, что для неверующего не может
быть спасения, и
любя более всего на свете душу своего мужа,
с улыбкой думала о его неверии и говорила сама себе, что он смешной.