Неточные совпадения
— Нет, ты постой, постой, — сказал
он. — Ты пойми, что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с
кем не говорил об этом. И ни с
кем я
не могу говорить об этом,
как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
— Я
не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех Москвичах, разумеется, исключая тех, с
кем говорю, — шутливо вставил
он, — есть что-то резкое. Что-то
они всё на дыбы становятся, сердятся,
как будто всё хотят дать почувствовать что-то…
— Ах,
не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая с кресла и
как бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. — Законы есть, матушка, и если ты уж вызвала меня на это, то я тебе скажу,
кто виноват во всем: ты и ты, одна ты. Законы против таких молодчиков всегда были и есть! Да-с, если бы
не было того, чего
не должно было быть, я — старик, но я бы поставил
его на барьер, этого франта. Да, а теперь и лечите, возите к себе этих шарлатанов.
Теперь она знала всех
их,
как знают друг друга в уездном городе; знала, у
кого какие привычки и слабости, у
кого какой сапог жмет ногу; знала
их отношения друг к другу и к главному центру, знала,
кто за
кого и
как и чем держится, и
кто с
кем и в чем сходятся и расходятся; но этот круг правительственных, мужских интересов никогда, несмотря на внушения графини Лидии Ивановны,
не мог интересовать ее, и она избегала
его.
Вронский был
не только знаком со всеми, но видал каждый день всех,
кого он тут встретил, и потому
он вошел с теми спокойными приемами, с
какими входят в комнату к людям, от которых только что вышли.
Уж
не раз испытав с пользою известное
ему средство заглушать свою досаду и всё, кажущееся дурным, сделать опять хорошим, Левин и теперь употребил это средство.
Он посмотрел,
как шагал Мишка, ворочая огромные
комья земли, налипавшей на каждой ноге, слез с лошади, взял у Василья севалку и пошел рассевать.
— Очень можно, куда угодно-с, — с презрительным достоинством сказал Рябинин,
как бы желая дать почувствовать, что для других могут быть затруднения,
как и с
кем обойтись, но для
него никогда и ни в чем
не может быть затруднений.
Старший брат был тоже недоволен меньшим.
Он не разбирал,
какая это была любовь, большая или маленькая, страстная или
не страстная, порочная или непорочная (
он сам, имея детей, содержал танцовщицу и потому был снисходителен на это); по
он знал, что это любовь ненравящаяся тем,
кому нужна нравиться, и потому
не одобрял поведения брата.
Он не верит и в мою любовь к сыну или презирает (
как он всегда и подсмеивался), презирает это мое чувство, но
он знает, что я
не брошу сына,
не могу бросить сына, что без сына
не может быть для меня жизни даже с тем,
кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от
него, я поступлю
как самая позорная, гадкая женщина, — это
он знает и знает, что я
не в силах буду сделать этого».
Он, желая выказать свою независимость и подвинуться, отказался от предложенного
ему положения, надеясь, что отказ этот придаст
ему большую цену; но оказалось, что
он был слишком смел, и
его оставили; и, волей-неволей сделав себе положение человека независимого,
он носил
его, весьма тонко и умно держа себя, так,
как будто
он ни на
кого не сердился,
не считал себя никем обиженным и желает только того, чтоб
его оставили в покое, потому что
ему весело.
— Ах! — вскрикнула она, увидав
его и вся просияв от радости. —
Как ты,
как же вы (до этого последнего дня она говорила
ему то «ты», то «вы»)? Вот
не ждала! А я разбираю мои девичьи платья,
кому какое…
Как ни часто и много слышали оба о примете, что
кто первый ступит на ковер, тот будет главой в семье, ни Левин, ни Кити
не могли об этом вспомнить, когда
они сделали эти несколько шагов.
Он испытывал в первую минуту чувство подобное тому,
какое испытывает человек, когда, получив вдруг сильный удар сзади, с досадой и желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается, что это
он сам нечаянно ударил себя, что сердиться
не на
кого и надо перенести и утишить боль.
Отчаяние
его еще усиливалось сознанием, что
он был совершенно одинок со своим горем.
Не только в Петербурге у
него не было ни одного человека,
кому бы
он мог высказать всё, что испытывал,
кто бы пожалел
его не как высшего чиновника,
не как члена общества, но просто
как страдающего человека; но и нигде у
него не было такого человека.
— Но, друг мой,
не отдавайтесь этому чувству, о котором вы говорили — стыдиться того, что есть высшая высота христианина:
кто унижает себя, тот возвысится. И благодарить меня вы
не можете. Надо благодарить
Его и просить
Его о помощи. В
Нем одном мы найдем спокойствие, утешение, спасение и любовь, — сказала она и, подняв глаза к небу, начала молиться,
как понял Алексей Александрович по ее молчанию.
— Нет, — перебила
его графиня Лидия Ивановна. — Есть предел всему. Я понимаю безнравственность, —
не совсем искренно сказала она, так
как она никогда
не могла понять того, что приводит женщин к безнравственности, — но я
не понимаю жестокости, к
кому же? к вам!
Как оставаться в том городе, где вы? Нет, век живи, век учись. И я учусь понимать вашу высоту и ее низость.
Василий Лукич между тем,
не понимавший сначала,
кто была эта дама, и узнав из разговора, что это была та самая мать, которая бросила мужа и которую
он не знал, так
как поступил в дом уже после нее, был в сомнении, войти ли
ему или нет, или сообщить Алексею Александровичу.
Но Левин ошибся, приняв того,
кто сидел в коляске, за старого князя. Когда
он приблизился к коляске,
он увидал рядом со Степаном Аркадьичем
не князя, а красивого полного молодого человека в шотландском колпачке, с длинными концами лент назади. Это был Васенька Весловский, троюродный брат Щербацких — петербургско-московский блестящий молодой человек, «отличнейший малый и страстный охотник»,
как его представил Степан Аркадьич.
— Ты говоришь, что это нехорошо? Но надо рассудить, — продолжала она. — Ты забываешь мое положение.
Как я могу желать детей? Я
не говорю про страдания, я
их не боюсь. Подумай,
кто будут мои дети? Несчастные дети, которые будут носить чужое имя. По самому своему рождению
они будут поставлены в необходимость стыдиться матери, отца, своего рождения.
Все,
кого она любила, были с нею, и все были так добры к ней, так ухаживали за нею, так одно приятное во всем предоставлялось ей, что если б она
не знала и
не чувствовала, что это должно скоро кончиться, она бы и
не желала лучшей и приятнейшей жизни. Одно, что портило ей прелесть этой жизни, было то, что муж ее был
не тот,
каким она любила
его и
каким он бывал в деревне.
― Без этого нельзя следить, ― сказал Песцов, обращаясь к Левину, так
как собеседник
его ушел, и поговорить
ему больше
не с
кем было.
― Ну,
как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот
он всегда на бильярде играет.
Он еще года три тому назад
не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает
он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый.
Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у
него: «ну что, Василий,
кто да
кто приехал? А шлюпики есть?» А
он ему говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
Посмотревшись в зеркало, Левин заметил, что
он красен; но
он был уверен, что
не пьян, и пошел по ковровой лестнице вверх за Степаном Аркадьичем. Наверху, у поклонившегося,
как близкому человеку, лакея Степан Аркадьич спросил,
кто у Анны Аркадьевны, и получил ответ, что господин Воркуев.
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил
он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста
ему слова. И
он, неверующий человек, повторял эти слова
не одними устами. Теперь, в эту минуту,
он знал, что все
не только сомнения
его, но та невозможность по разуму верить, которую
он знал в себе, нисколько
не мешают
ему обращаться к Богу. Всё это теперь,
как прах, слетело с
его души. К
кому же
ему было обращаться,
как не к Тому, в Чьих руках
он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?
Ни у
кого не спрашивая о ней, неохотно и притворно-равнодушно отвечая на вопросы своих друзей о том,
как идет
его книга,
не спрашивая даже у книгопродавцев,
как покупается она, Сергей Иванович зорко, с напряженным вниманием следил за тем первым впечатлением,
какое произведет
его книга в обществе и в литературе.
— Я,
как человек, — сказал Вронский, — тем хорош, что жизнь для меня ничего
не стоит. А что физической энергии во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять или лечь, — это я знаю. Я рад тому, что есть за что отдать мою жизнь, которая мне
не то что
не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится. — И
он сделал нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей
ему даже говорить с тем выражением, с которым
он хотел.
Как бы пробудившись от сна, Левин долго
не мог опомниться.
Он оглядывал сытую лошадь, взмылившуюся между ляжками и на шее, где терлись поводки, оглядывал Ивана кучера, сидевшего подле
него, и вспоминал о том, что
он ждал брата, что жена, вероятно, беспокоится
его долгим отсутствием, и старался догадаться,
кто был гость, приехавший с братом. И брат, и жена, и неизвестный гость представлялись
ему теперь иначе, чем прежде.
Ему казалось, что теперь
его отношения со всеми людьми уже будут другие.