Неточные совпадения
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты пойми, что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с
кем не
говорил об этом. И ни с
кем я не могу
говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
Все, с
кем княгине случалось толковать об этом,
говорили ей одно: «Помилуйте, в наше время уж пора оставить эту старину.
Но хорошо было
говорить так тем, у
кого не было дочерей; а княгиня понимала, что при сближении дочь могла влюбиться, и влюбиться в того,
кто не захочет жениться, или в того,
кто не годится в мужья.
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна. Я взял ее из дома, — и он дернулся шеей,
говоря это. — Но люблю ее и уважаю и всех,
кто меня хочет знать, — прибавил он, возвышая голос и хмурясь, — прошу любить и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно. Так вот, ты знаешь, с
кем имеешь дело. И если думаешь, что ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
— Да, как видишь, нежный муж, нежный, как на другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя, — сказал он своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем,
кто бы в самом деле так
говорил.
«Всё-таки он хороший человек, правдивый, добрый и замечательный в своей сфере, —
говорила себе Анна, вернувшись к себе, как будто защищая его пред кем-то,
кто обвинял его и
говорил, что его нельзя любить. Но что это уши у него так странно выдаются! Или он обстригся?»
Из-за двери еще на свой звонок он услыхал хохот мужчин и лепет женского голоса и крик Петрицкого: «если
кто из злодеев, то не пускать!» Вронский не велел денщику
говорить о себе и потихоньку вошел в первую комнату.
— Да
кто же тебе это сказал? Никто этого не
говорил. Я уверена, что он был влюблен в тебя и остался влюблен, но…
— По страсти? Какие у вас антидилювиальные мысли!
Кто нынче
говорит про страсти? — сказала жена посланника.
Мало ли женщина в свете с
кем может
говорить?
Он
говорил с ней невольно своим привычным тоном подшучиванья над тем,
кто бы так
говорил.
«Ах, если бы кто-нибудь приятный человек, с
кем бы
поговорить», подумал он.
— Да на
кого ты? Я с тобой согласен, —
говорил Степан Аркадьич искренно и весело, хотя чувствовал, что Левин под именем тех,
кого можно купить зa двугривенный, разумел и его. Оживление Левина ему искренно нравилось. — На
кого ты? Хотя многое и неправда, что ты
говоришь про Вронского, но я не про то
говорю. Я
говорю тебе прямо, я на твоем месте поехал бы со мной в Москву и…
Само собою разумеется, что он не
говорил ни с
кем из товарищей о своей любви, не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог
говорить ни с
кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.
Обе девушки встречались в день по нескольку раз, и при каждой встрече глаза Кити
говорили: «
кто вы? что вы?
— Представь, представь меня своим новым друзьям, —
говорил он дочери, пожимая локтем ее руку. — Я и этот твой гадкий Соден полюбил за то, что он тебя так справил. Только грустно, грустно у вас. Это
кто?
— Да
кто же обманщица? — укоризненно сказала Варенька. — Вы
говорите, как будто…
«Я не могу просить ее быть моею женой потому только, что она не может быть женою того,
кого она хотела»,
говорил он сам себе.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение его голоса и знают твердо, что, что бы он ни
говорил, они не дадутся ему в обман. В особенности чувствовал он это, когда
говорил с самым умным из мужиков, Резуновым, и заметил ту игру в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность, что если будет
кто обманут, то уж никак не он, Резунов.
— Но в том и вопрос, — перебил своим басом Песцов, который всегда торопился
говорить и, казалось, всегда всю душу полагал на то, о чем он
говорил, — в чем полагать высшее развитие? Англичане, Французы, Немцы —
кто стоит на высшей степени развития?
Кто будет национализовать один другого? Мы видим, что Рейн офранцузился, а Немцы не ниже стоят! — кричал он. — Тут есть другой закон!
— Это было рано-рано утром. Вы, верно, только проснулись. Maman ваша спала в своем уголке. Чудное утро было. Я иду и думаю:
кто это четверней в карете? Славная четверка с бубенчиками, и на мгновенье вы мелькнули, и вижу я в окно — вы сидите вот так и обеими руками держите завязки чепчика и о чем-то ужасно задумались, —
говорил он улыбаясь. — Как бы я желал знать, о чем вы тогда думали. О важном?
— Ах! — вскрикнула она, увидав его и вся просияв от радости. — Как ты, как же вы (до этого последнего дня она
говорила ему то «ты», то «вы»)? Вот не ждала! А я разбираю мои девичьи платья,
кому какое…
—
Говорят, что
кто больше десяти раз бывает шафером, тот не женится; я хотел десятый быть, чтобы застраховать себя, но место было занято, —
говорил граф Синявин хорошенькой княжне Чарской, которая имела на него виды.
— Но, друг мой, не отдавайтесь этому чувству, о котором вы
говорили — стыдиться того, что есть высшая высота христианина:
кто унижает себя, тот возвысится. И благодарить меня вы не можете. Надо благодарить Его и просить Его о помощи. В Нем одном мы найдем спокойствие, утешение, спасение и любовь, — сказала она и, подняв глаза к небу, начала молиться, как понял Алексей Александрович по ее молчанию.
— Нисколько, — Левин слышал, что Облонский улыбался,
говоря это, — я просто не считаю его более бесчестным, чем
кого бы то ни было из богатых купцов и дворян. И те и эти нажили одинаково трудом и умом.
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать с другой стороны сарая с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил дяде свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал,
кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом
говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
— Ты
говоришь, что это нехорошо? Но надо рассудить, — продолжала она. — Ты забываешь мое положение. Как я могу желать детей? Я не
говорю про страдания, я их не боюсь. Подумай,
кто будут мои дети? Несчастные дети, которые будут носить чужое имя. По самому своему рождению они будут поставлены в необходимость стыдиться матери, отца, своего рождения.
― Без этого нельзя следить, ― сказал Песцов, обращаясь к Левину, так как собеседник его ушел, и
поговорить ему больше не с
кем было.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш… ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий,
кто да
кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему
говорит: «вы третий». Да, брат, так-то!
— Ну, я очень рад был, что встретил Вронского. Мне очень легко и просто было с ним. Понимаешь, теперь я постараюсь никогда не видаться с ним, но чтоб эта неловкость была кончена, — сказал он и, вспомнив, что он, стараясь никогда не видаться, тотчас же поехал к Анне, он покраснел. — Вот мы
говорим, что народ пьет; не знаю,
кто больше пьет, народ или наше сословие; народ хоть в праздник, но…
— Позволь мне не верить, — мягко возразил Степан Аркадьич. — Положение ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для
кого бы то ни было. Она заслужила его, ты скажешь. Она знает это и не просит тебя; она прямо
говорит, что она ничего не смеет просить. Но я, мы все родные, все любящие ее просим, умоляем тебя. За что она мучается?
Кому от этого лучше?
— Хорошо, так поезжай домой, — тихо проговорила она, обращаясь к Михайле. Она
говорила тихо, потому что быстрота биения сердца мешала ей дышать. «Нет, я не дам тебе мучать себя», подумала она, обращаясь с угрозой не к нему, не к самой себе, а к тому,
кто заставлял ее мучаться, и пошла по платформе мимо станции.
Шесть недель он не
говорил ни с
кем и ел только тогда, когда я умоляла его.
— Я, как человек, — сказал Вронский, — тем хорош, что жизнь для меня ничего не стоит. А что физической энергии во мне довольно, чтобы врубиться в каре и смять или лечь, — это я знаю. Я рад тому, что есть за что отдать мою жизнь, которая мне не то что не нужна, но постыла. Кому-нибудь пригодится. — И он сделал нетерпеливое движение скулой от неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей ему даже
говорить с тем выражением, с которым он хотел.