Неточные совпадения
И, заметив полосу света, пробившуюся с боку одной
из суконных стор, он весело скинул ноги с дивана, отыскал ими шитые женой (подарок ко дню рождения
в прошлом году), обделанные
в золотистый сафьян туфли и по старой, девятилетней привычке, не вставая, потянулся рукой к тому месту, где
в спальне у него висел халат.
«Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то, что виной всему я, — виной я, а не виноват.
В этом-то вся драма, — думал он. — Ах, ах, ах!» приговаривал он с отчаянием, вспоминая самые тяжелые для себя впечатления
из этой ссоры.
Неприятнее всего была та первая минута, когда он, вернувшись
из театра, веселый и довольный, с огромною грушей для жены
в руке, не нашел жены
в гостиной; к удивлению, не нашел ее и
в кабинете и наконец увидал ее
в спальне с несчастною, открывшею всё, запиской
в руке.
Одевшись, Степан Аркадьич прыснул на себя духами, выправил рукава рубашки, привычным движением рассовал по карманам папиросы, бумажник, спички, часы с двойной цепочкой и брелоками и, встряхнув платок, чувствуя себя чистым, душистым, здоровым и физически веселым, несмотря на свое несчастье, вышел, слегка подрагивая на каждой ноге,
в столовую, где уже ждал его кофе и, рядом с кофеем, письма и бумаги
из присутствия.
Дарья Александровна,
в кофточке и с пришпиленными на затылке косами уже редких, когда-то густых и прекрасных волос, с осунувшимся, худым лицом и большими, выдававшимися от худобы лица, испуганными глазами, стояла среди разбросанных по комнате вещей пред открытою шифоньеркой,
из которой она выбирала что-то.
Степан Аркадьич
в школе учился хорошо, благодаря своим хорошим способностям, но был ленив и шалун и потому вышел
из последних; но, несмотря на свою всегда разгульную жизнь, небольшие чины и нестарые годы, он занимал почетное и с хорошим жалованьем место начальника
в одном
из московских присутствий.
Место это он получил чрез мужа сестры Анны, Алексея Александровича Каренина, занимавшего одно
из важнейших мест
в министерстве, к которому принадлежало присутствие; но если бы Каренин не назначил своего шурина на это место, то чрез сотню других лиц, братьев, сестер, родных, двоюродных, дядей, теток, Стива Облонский получил бы это место или другое подобное, тысяч
в шесть жалованья, которые ему были нужны, так как дела его, несмотря на достаточное состояние жены, были расстроены.
Занимая третий год место начальника одного
из присутственных мест
в Москве, Степан Аркадьич приобрел, кроме любви, и уважение сослуживцев, подчиненных, начальников и всех, кто имел до него дело.
— А плут порядочный должен быть этот Фомин, — сказал Гриневич об одном
из лиц, участвовавших
в деле, которое они разбирали.
— Нешто вышел
в сени, а то всё тут ходил. Этот самый, — сказал сторож, указывая на сильно сложенного широкоплечего человека с курчавою бородой, который, не снимая бараньей шапки, быстро и легко взбегал наверх по стертым ступенькам каменной лестницы. Один
из сходивших вниз с портфелем худощавый чиновник, приостановившись, неодобрительно посмотрел на ноги бегущего и потом вопросительно взглянул на Облонского.
Он был на «ты» со всеми, с кем пил шампанское, а пил он шампанское со всеми, и поэтому,
в присутствии своих подчиненных встречаясь с своими постыдными «ты», как он называл шутя многих
из своих приятелей, он, со свойственным ему тактом, умел уменьшать неприятность этого впечатления для подчиненных.
Но, несмотря на это, как часто бывает между людьми, избравшими различные роды деятельности, каждый
из них, хотя, рассуждая, и оправдывал деятельность другого,
в душе презирал ее.
Уж который раз он видел его приезжавшим
в Москву
из деревни, где он что-то делал, но что именно, того Степан Аркадьич никогда не мог понять хорошенько, да и не интересовался.
Прежде были опеки, суды, а теперь земство, не
в виде взяток, а
в виде незаслуженного жалованья, — говорил он так горячо, как будто кто-нибудь
из присутствовавших оспаривал его мнение.
И, вспомнив о том, что он забыл поклониться товарищам Облонского, только когда он был уже
в дверях, Левин вышел
из кабинета.
Он как будто чувствовал, что ему надо влюбиться
в одну
из сестер, только не мог разобрать,
в какую именно.
Но когда
в нынешнем году,
в начале зимы, Левин приехал
в Москву после года
в деревне и увидал Щербацких, он понял,
в кого
из трех ему действительно суждено было влюбиться.
В глазах родных он не имел никакой привычной, определенной деятельности и положения
в свете, тогда как его товарищи теперь, когда ему было тридцать два года, были уже — который полковник и флигель-адъютант, который профессор, который директор банка и железных дорог или председатель присутствия, как Облонский; он же (он знал очень хорошо, каким он должен был казаться для других) был помещик, занимающийся разведением коров, стрелянием дупелей и постройками, то есть бездарный малый,
из которого ничего не вышло, и делающий, по понятиям общества, то самое, что делают никуда негодившиеся люди.
Но, пробыв два месяца один
в деревне, он убедился, что это не было одно
из тех влюблений, которые он испытывал
в первой молодости; что чувство это не давало ему минуты покоя; что он не мог жить, не решив вопроса: будет или не будет она его женой; и что его отчаяние происходило только от его воображения, что он не имеет никаких доказательств
в том, что ему будет отказано.
— Я не могу допустить, — сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью и отчетливостью выражения и изяществом дикции, — я не могу ни
в каком случае согласиться с Кейсом, чтобы всё мое представление о внешнем мире вытекало
из впечатлений. Самое основное понятие бытия получено мною не чрез ощущение, ибо нет и специального органа для передачи этого понятия.
— У меня и коньков нет, — отвечал Левин, удивляясь этой смелости и развязности
в ее присутствии и ни на секунду не теряя ее
из вида, хотя и не глядел на нее.
— Нет, не скучно, я очень занят, — сказал он, чувствуя, что она подчиняет его своему спокойному тону,
из которого он не
в силах будет выйти, так же, как это было
в начале зимы.
В это время один
из молодых людей, лучший
из новых конькобежцев, с папироской во рту,
в коньках, вышел
из кофейной и, разбежавшись, пустился на коньках вниз по ступеням, громыхая и подпрыгивая. Он влетел вниз и, не изменив даже свободного положения рук, покатился по льду.
«Славный, милый», подумала Кити
в это время, выходя
из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я знаю, что я люблю не его; но мне всё-таки весело с ним, и он такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала она.
— Что такое Вронский? — сказал Левин, и лицо его
из того детски-восторженного выражения, которым только что любовался Облонский, вдруг перешло
в злое и неприятное.
— Вронский — это один
из сыновей графа Кирилла Ивановича Вронского и один
из самых лучших образцов золоченой молодежи петербургской. Я его узнал
в Твери, когда я там служил, а он приезжал на рекрутский набор. Страшно богат, красив, большие связи, флигель-адъютант и вместе с тем — очень милый, добрый малый. Но более, чем просто добрый малый. Как я его узнал здесь, он и образован и очень умен; это человек, который далеко пойдет.
Взойдя наверх одеться для вечера и взглянув
в зеркало, она с радостью заметила, что она
в одном
из своих хороших дней и
в полном обладании всеми своими силами, а это ей так нужно было для предстоящего: она чувствовала
в себе внешнюю тишину и свободную грацию движений.
В это время внизу,
в маленьком кабинете князя, происходила одна
из часто повторявшихся между родителями сцен за любимую дочь.
Выйдя очень молодым блестящим офицером
из школы, он сразу попал
в колею богатых петербургских военных. Хотя он и ездил изредка
в петербургский свет, все любовные интересы его были вне света.
Но Каренина не дождалась брата, а, увидав его, решительным легким шагом вышла
из вагона. И, как только брат подошел к ней, она движением, поразившим Вронского своею решительностью и грацией, обхватила брата левою рукой за шею, быстро притянула к себе и крепко поцеловала. Вронский, не спуская глаз, смотрел на нее и, сам не зная чему, улыбался. Но вспомнив, что мать ждала его, он опять вошел
в вагон.
Девушка взяла мешок и собачку, дворецкий и артельщик другие мешки. Вронский взял под руку мать; но когда они уже выходили
из вагона, вдруг несколько человек с испуганными лицами пробежали мимо. Пробежал и начальник станции
в своей необыкновенного цвета фуражке. Очевидно, что-то случилось необыкновенное. Народ от поезда бежал назад.
Когда Анна вошла
в комнату, Долли сидела
в маленькой гостиной с белоголовым пухлым мальчиком, уж теперь похожим на отца, и слушала его урок
из французского чтения. Мальчик читал, вертя
в руке и стараясь оторвать чуть державшуюся пуговицу курточки. Мать несколько раз отнимала руку, но пухлая ручонка опять бралась за пуговицу. Мать оторвала пуговицу и положила ее
в карман.
Однако она помнила, что Анна, золовка, была жена одного
из важнейших лиц
в Петербурге и петербургская grande dame.
Весь день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не принимала никого, так как уж некоторые
из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали
в этот же день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
— О! как хорошо ваше время, — продолжала Анна. — Помню и знаю этот голубой туман,
в роде того, что на горах
в Швейцарии. Этот туман, который покрывает всё
в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и
из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь всё уже и уже, и весело и жутко входить
в эту анфиладу, хотя она кажется и светлая и прекрасная…. Кто не прошел через это?
— Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать всё состояние брату, что он
в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину
из воды. Словом, герой, — сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.
В то время, как она выходила
из гостиной,
в передней послышался звонок.
Из зал несся стоявший
в них, равномерный как
в улье, шорох движенья, и, пока они на площадке между деревьями оправляли перед зеркалом прически и платья,
из залы послышались осторожно-отчетливые звуки скрипок оркестра, начавшего первый вальс.
Безбородый юноша, один
из тех светских юношей, которых старый князь Щербацкий называл тютьками,
в чрезвычайно-открытом жилете, оправляя на ходу белый галстук, поклонился им и, пробежав мимо, вернулся, приглашая Кити на кадриль.
Кити была
в одном
из своих счастливых дней.
Теперь она поняла, что Анна не могла быть
в лиловом и что ее прелесть состояла именно
в том, что она всегда выступала
из своего туалета, что туалет никогда не мог быть виден на ней.
Но пред началом мазурки, когда уже стали расставлять стулья и некоторые пары двинулись
из маленьких
в большую залу, на Кити нашла минута отчаяния и ужаса.
Вспоминал потом про историю с мальчиком, которого он взял
из деревни, чтобы воспитывать, и
в припадке злости так избил, что началось дело по обвинению
в причинении увечья.
Вспоминал затеянный им постыдный процесс с братом Сергеем Иванычем за то, что тот будто бы не выплатил ему долю
из материнского имения; и последнее дело, когда он уехал служить
в Западный край, и там попал под суд за побои, нанесенные старшине….
— А, ты так? — сказал он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он к брату, указывая на господина
в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг еще
из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец.
И с тем неуменьем, с тою нескладностью разговора, которые так знал Константин, он, опять оглядывая всех, стал рассказывать брату историю Крицкого: как его выгнали
из университета зa то, что он завел общество вспоможения бедным студентам и воскресные школы, и как потом он поступил
в народную школу учителем, и как его оттуда также выгнали, и как потом судили за что-то.
Дорогой,
в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как
в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал
в неярком свете, падающем
из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами,
в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще
в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство собой проходят.
Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки, исполнявшей
в его доме роль экономки, падал свет на снег площадки пред домом. Она не спала еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо. Лягавая сука Ласка, чуть не сбив с ног Кузьму, выскочила тоже и визжала, терлась об его колени, поднималась и хотела и не смела положить передние лапы ему на грудь.
Один этот вопрос ввел Левина во все подробности хозяйства, которое было большое и сложное, и он прямо
из коровника пошел
в контору и, поговорив с приказчиком и с Семеном рядчиком, вернулся домой и прямо прошел наверх
в гостиную.
После бала, рано утром, Анна Аркадьевна послала мужу телеграмму о своем выезде
из Москвы
в тот же день.