"Простите меня, милая Ольга Васильевна, — писал Семигоров, — я не соразмерил силы охватившего меня чувства с теми последствиями, которые оно должно повлечь за собою. Обдумав происшедшее вчера, я пришел к убеждению, что у меня чересчур холодная и черствая натура для тихих радостей семейной жизни. В ту минуту, когда вы получите это письмо, я уже буду на дороге в Петербург. Простите меня. Надеюсь, что вы и сами не
пожалеете обо мне. Не правда ли? Скажите: да, не пожалею. Это меня облегчит".
Наши дамы вовсе не понимали и не хотели или не могли понять, что такое экзамен, что такое не перейти, и
жалели обо мне только потому, что видели мое горе.
— Так… так… знала я, что ты это присоветуешь. Ну хорошо. Положим, что сделается по-твоему. Как ни несносно мне будет ненавистника моего всегда подле себя видеть, — ну, да видно
пожалеть обо мне некому. Молода была — крест несла, а старухе и подавно от креста отказываться не след. Допустим это, будем теперь об другом говорить. Покуда мы с папенькой живы — ну и он будет жить в Головлеве, с голоду не помрет. А потом как?
«Добрый я! добрый! — мечтал, бывало, помпадур под звон почтового колокольчика, — все-то сословия
жалеют обо мне!» И затем, не торопясь, станция за станцией, погружался в бездны будущего.
Неточные совпадения
— Да что мне сказать вам? О людях вообще
жалеть не стоит, а
обо мне подавно.
— Напротив, мой друг, напротив, и если хочешь, то очень рад, что вижу тебя в таком замысловатом расположении духа; клянусь, что я именно теперь в настроении в высшей степени покаянном, и именно теперь, в эту минуту, в тысячный раз может быть, бессильно
жалею обо всем, двадцать лет тому назад происшедшем.
«Милый и дорогой доктор! Когда вы получите это письмо, я буду уже далеко… Вы — единственный человек, которого я когда-нибудь любила, поэтому и пишу вам. Мне больше не о ком
жалеть в Узле, как, вероятно, и
обо мне не особенно будут плакать. Вы спросите, что меня гонит отсюда: тоска, тоска и тоска… Письма мне адресуйте poste restante [до востребования (фр.).] до рождества на Вену, а после — в Париж. Жму в последний раз вашу честную руку.
— Окончательно пропадаю, — спокойно согласился сапожник. — Многие
обо мне, когда помру,
пожалеть должны! — уверенно продолжал он. — Потому — весёлый я человек, люблю людей смешить! Все они: ах да ох, грех да бог, — а я им песенки пою да посмеиваюсь. И на грош согреши — помрёшь, и на тысячи — издохнешь, а черти всех одинаково мучить будут… Надо и весёлому человеку жить на земле…
— «Зряща мя безгласна и бездыханна предлежаща, восплачьте
обо мне, братия и друзи…» — просил Игнат устами церкви. Но его сын уже не плакал: ужас возбудило в нем черное, вспухшее лицо отца, и этот ужас несколько отрезвил его душу, упоенную тоскливой музыкой плача церкви о грешном сыне ее. Его обступили знакомые, внушительно и ласково утешая; он слушал их и понимал, что все они его
жалеют и он стал дорог всем.