Неточные совпадения
Ответа
не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностями
дня, то есть забыться. Забыться сном уже нельзя, по крайней мере, до ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщины;
стало быть, надо забыться сном жизни.
Вошел секретарь, с фамильярною почтительностью и некоторым, общим всем секретарям, скромным сознанием своего превосходства пред начальником в знании
дел, подошел с бумагами к Облонскому и
стал, под видом вопроса, объяснять какое-то затруднение. Степан Аркадьич,
не дослушав, положил ласково свою руку на рукав секретаря.
Пробыв в Москве, как в чаду, два месяца, почти каждый
день видаясь с Кити в свете, куда он
стал ездить, чтобы встречаться с нею, Левин внезапно решил, что этого
не может быть, и уехал в деревню.
— Нет, как хотите, — сказал полковой командир Вронскому, пригласив его к себе, — Петрицкий
становится невозможным.
Не проходит недели без истории. Этот чиновник
не оставит
дела, он пойдет дальше.
Обдумав всё, полковой командир решил оставить
дело без последствий, но потом ради удовольствия
стал расспрашивать Вронского о подробностях его свиданья и долго
не мог удержаться от смеха, слушая рассказ Вронского о том, как затихавший титулярный советник вдруг опять разгорался, вспоминая подробности
дела, и как Вронский, лавируя при последнем полуслове примирения, ретировался, толкая вперед себя Петрицкого.
Но прошло три месяца, и он
не стал к этому равнодушен, и ему так же, как и в первые
дни, было больно вспоминать об этом.
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!… А как
дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я всё расчел, — сказал он, — и лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот
не отказался даже. Ведь это
не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, — а дровяной больше. И
станет не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.
Он, этот умный и тонкий в служебных
делах человек,
не понимал всего безумия такого отношения к жене. Он
не понимал этого, потому что ему было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с конца этой зимы
стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.
Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он чувствовал вместе о тем, что то, что он хотел сказать, было
не понято его братом. Он
не знал только, почему это было
не понято: потому ли, что он
не умел сказать ясно то, что хотел, потому ли, что брат
не хотел, или потому, что
не мог его понять. Но он
не стал углубляться в эти мысли и,
не возражая брату, задумался о совершенно другом, личном своем
деле.
Всё шло хорошо и дома; но за завтраком Гриша
стал свистать и, что было хуже всего,
не послушался Англичанки, и был оставлен без сладкого пирога. Дарья Александровна
не допустила бы в такой
день до наказания, если б она была тут; но надо было поддержать распоряжение Англичанки, и она подтвердила ее решение, что Грише
не будет сладкого пирога. Это испортило немного общую радость.
— Ах да, тут очень интересная
статья, — сказал Свияжский про журнал, который Левин держал в руках. — Оказывается, — прибавил он с веселым оживлением, — что главным виновником
раздела Польши был совсем
не Фридрих. Оказывается…
Левин слушал и придумывал и
не мог придумать, что сказать. Вероятно, Николай почувствовал то же; он
стал расспрашивать брата о
делах его; и Левин был рад говорить о себе, потому что он мог говорить
не притворяясь. Он рассказал брату свои планы и действия.
На третий
день Николай вызвал брата высказать опять ему свой план и
стал не только осуждать его, но
стал умышленно смешивать его с коммунизмом.
Алексей Александрович думал тотчас
стать в те холодные отношения, в которых он должен был быть с братом жены, против которой он начинал
дело развода; но он
не рассчитывал на то море добродушия, которое выливалось из берегов в душе Степана Аркадьича.
— Нет, я очень стою, потому что я
стал самый серьезный человек. Я
не только устраиваю свои, но и чужие семейные
дела, — сказал он с значительным выражением лица.
Всё
дело спорилось у нее, и еще
не было двенадцати, как все вещи были разобраны чисто, аккуратно, как-то так особенно, что нумер
стал похож на дом, на ее комнаты: постели постланы, щетки, гребни, зеркальца выложены, салфеточки постланы.
Окончив курсы в гимназии и университете с медалями, Алексей Александрович с помощью дяди тотчас
стал на видную служебную дорогу и с той поры исключительно отдался служебному честолюбию. Ни в гимназии, ни в университете, ни после на службе Алексей Александрович
не завязал ни с кем дружеских отношений. Брат был самый близкий ему по душе человек, но он служил по министерству иностранных
дел, жил всегда за границей, где он и умер скоро после женитьбы Алексея Александровича.
«Эта холодность — притворство чувства, — говорила она себе. — Им нужно только оскорбить меня и измучать ребенка, а я
стану покоряться им! Ни за что! Она хуже меня. Я
не лгу по крайней мере». И тут же она решила, что завтра же, в самый
день рожденья Сережи, она поедет прямо в дом мужа, подкупит людей, будет обманывать, но во что бы ни
стало увидит сына и разрушит этот безобразный обман, которым они окружили несчастного ребенка.
И как только эти слова были сказаны, и он и она поняли, что
дело кончено, что то, что должно было быть сказано,
не будет сказано, и волнение их, дошедшее пред этим до высшей степени,
стало утихать.
— C’est devenu tellement commun les écoles, [Школы
стали слишком обычным
делом,] — сказал Вронский. — Вы понимаете,
не от этого, но так, я увлекся. Так сюда надо в больницу, — обратился он к Дарье Александровне, указывая на боковой выход из аллеи.
Если б Левин мог понять, как он понимал, почему подходить к кассе на железной дороге нельзя иначе, как
становясь в ряд, ему бы
не было обидно и досадно; но в препятствиях, которые он встречал по
делу, никто
не мог объяснить ему, для чего они существуют.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная,
не было полной уверенности в том, что
дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы
стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя
не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что
дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё
становится больше и больше.
И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми. Дети, оставшись одни,
стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в рот. Мать, застав их на
деле, при Левине
стала внушать им, какого труда стоит большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если они будут бить чашки, то им
не из чего будет пить чай, а если будут разливать молоко, то им нечего будет есть, и они умрут с голоду.