Неточные совпадения
Либеральная партия
говорила или, лучше, подразумевала, что религия есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич
не мог вынести без боли
в ногах даже короткого молебна и
не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные слова о
том свете, когда и на этом жить было бы очень весело.
Она только что пыталась сделать
то, что пыталась сделать уже десятый раз
в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, — и опять
не могла на это решиться; но и теперь, как
в прежние раза, она
говорила себе, что это
не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью
той боли, которую он ей сделал.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут
говорить? Но Сергей Иванович, который далеко
не с
тем усилием и односторонностью
говорил, как профессор, и у которого
в голове оставался простор для
того, чтоб и отвечать профессору и вместе понимать
ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и сказал...
— Да нехорошо. Ну, да я о себе
не хочу
говорить, и к
тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал
в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
Но хорошо было
говорить так
тем, у кого
не было дочерей; а княгиня понимала, что при сближении дочь могла влюбиться, и влюбиться
в того, кто
не захочет жениться, или
в того, кто
не годится
в мужья.
Если б он мог слышать, что
говорили ее родители
в этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения семьи и узнать, что Кити будет несчастна, если он
не женится на ней, он бы очень удивился и
не поверил бы этому. Он
не мог поверить
тому, что
то, что доставляло такое большое и хорошее удовольствие ему, а главное ей, могло быть дурно. Еще меньше он мог бы поверить
тому, что он должен жениться.
Но хотя Вронский и
не подозревал
того, что
говорили родители, он, выйдя
в этот вечер от Щербацких, почувствовал, что
та духовная тайная связь, которая существовала между ним и Кити, утвердилась нынешний вечер так сильно, что надо предпринять что-то.
То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до
тех пор, пока
не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице.
В окно он видел, как она подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала
говорить ему, очевидно о чем-то
не имеющем ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото показалось досадным.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен
в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал,
говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил,
тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение
не души его…
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она
говорила то, что
не раз думала, — иначе бы это
не было прощение. Если простить,
то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу
в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
Облонский обедал дома; разговор был общий, и жена
говорила с ним, называя его «ты», чего прежде
не было.
В отношениях мужа с женой оставалась
та же отчужденность, но уже
не было речи о разлуке, и Степан Аркадьич видел возможность объяснения и примирения.
Константин Левин заглянул
в дверь и увидел, что
говорит с огромной шапкой волос молодой человек
в поддевке, а молодая рябоватая женщина,
в шерстяном платье без рукавчиков и воротничков, сидит на диване. Брата
не видно было. У Константина больно сжалось сердце при мысли о
том,
в среде каких чужих людей живет его брат. Никто
не услыхал его, и Константин, снимая калоши, прислушивался к
тому, что
говорил господин
в поддевке. Он
говорил о каком-то предприятии.
Не раз
говорила она себе эти последние дни и сейчас только, что Вронский для нее один из сотен вечно одних и
тех же, повсюду встречаемых молодых людей, что она никогда
не позволит себе и думать о нем; но теперь,
в первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости.
— О, прекрасно! Mariette
говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить…
не скучал о тебе,
не так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет
в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за
то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Из-за двери еще на свой звонок он услыхал хохот мужчин и лепет женского голоса и крик Петрицкого: «если кто из злодеев,
то не пускать!» Вронский
не велел денщику
говорить о себе и потихоньку вошел
в первую комнату.
— Она так жалка, бедняжка, так жалка, а ты
не чувствуешь, что ей больно от всякого намека на
то, что причиной. Ах! так ошибаться
в людях! — сказала княгиня, и по перемене ее тона Долли и князь поняли, что она
говорила о Вронском. — Я
не понимаю, как нет законов против таких гадких, неблагородных людей.
— Что, что ты хочешь мне дать почувствовать, что? —
говорила Кити быстро. —
То, что я была влюблена
в человека, который меня знать
не хотел, и что я умираю от любви к нему? И это мне
говорит сестра, которая думает, что… что… что она соболезнует!..
Не хочу я этих сожалений и притворств!
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял
в том, что она
говорила хотя и
не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл.
В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая
не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим.
— О, да! — сказала Анна, сияя улыбкой счастья и
не понимая ни одного слова из
того, что
говорила ей Бетси. Она перешла к большому столу и приняла участие
в общем разговоре.
Почему должно иметь доверие,
то есть полную уверенность
в том, что его молодая жена всегда будет его любить, он себя
не спрашивал; но он
не испытывал недоверия, потому имел доверие и
говорил себе, что надо его иметь.
И он от двери спальной поворачивался опять к зале; но, как только он входил назад
в темную гостиную, ему какой-то голос
говорил, что это
не так и что если другие заметили это,
то значит, что есть что-нибудь.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я
говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением.
В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания,
то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе
говорит, высказать мне…
Она чувствовала, что
в эту минуту
не могла выразить словами
того чувства стыда, радости и ужаса пред этим вступлением
в новую жизнь и
не хотела
говорить об этом, опошливать это чувство неточными словами.
— Ну, как я рад, что добрался до тебя! Теперь я пойму,
в чем состоят
те таинства, которые ты тут совершаешь. Но нет, право, я завидую тебе. Какой дом, как славно всё! Светло, весело, —
говорил Степан Аркадьич, забывая, что
не всегда бывает весна и ясные дни, как нынче. — И твоя нянюшка какая прелесть! Желательнее было бы хорошенькую горничную
в фартучке; но с твоим монашеством и строгим стилем — это очень хорошо.
— Да на кого ты? Я с тобой согласен, —
говорил Степан Аркадьич искренно и весело, хотя чувствовал, что Левин под именем
тех, кого можно купить зa двугривенный, разумел и его. Оживление Левина ему искренно нравилось. — На кого ты? Хотя многое и неправда, что ты
говоришь про Вронского, но я
не про
то говорю. Я
говорю тебе прямо, я на твоем месте поехал бы со мной
в Москву и…
Само собою разумеется, что он
не говорил ни с кем из товарищей о своей любви,
не проговаривался и
в самых сильных попойках (впрочем, он никогда
не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот
тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
Это
не человек, а машина, и злая машина, когда рассердится, — прибавила она, вспоминая при этом Алексея Александровича со всеми подробностями его фигуры, манеры
говорить и его характера и
в вину ставя ему всё, что только могла она найти
в нем нехорошего,
не прощая ему ничего зa
ту страшную вину, которою она была пред ним виновата.
Алексей Александрович думал и
говорил, что ни
в какой год у него
не было столько служебного дела, как
в нынешний; но он
не сознавал
того, что он сам выдумывал себе
в нынешнем году дела, что это было одно из средств
не открывать
того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о них и которые делались
тем страшнее, чем дольше они там лежали.
Всё это она
говорила весело, быстро и с особенным блеском
в глазах; но Алексей Александрович теперь
не приписывал этому тону ее никакого значения. Он слышал только ее слова и придавал им только
тот прямой смысл, который они имели. И он отвечал ей просто, хотя и шутливо. Во всем разговоре этом
не было ничего особенного, но никогда после без мучительной боли стыда Анна
не могла вспомнить всей этой короткой сцены.
— Положим, княгиня, что это
не поверхностное, — сказал он, — но внутреннее. Но
не в том дело — и он опять обратился к генералу, с которым
говорил серьезно, —
не забудьте, что скачут военные, которые избрали эту деятельность, и согласитесь, что всякое призвание имеет свою оборотную сторону медали. Это прямо входит
в обязанности военного. Безобразный спорт кулачного боя или испанских тореадоров есть признак варварства. Но специализованный спорт есть признак развития.
С следующего дня, наблюдая неизвестного своего друга, Кити заметила, что М-llе Варенька и с Левиным и его женщиной находится уже
в тех отношениях, как и с другими своими protégés. Она подходила к ним, разговаривала, служила переводчицей для женщины,
не умевшей
говорить ни на одном иностранном языке.
Узнав все эти подробности, княгиня
не нашла ничего предосудительного
в сближении своей дочери с Варенькой,
тем более что Варенька имела манеры и воспитание самые хорошие: отлично
говорила по-французски и по-английски, а главное — передала от г-жи Шталь сожаление, что она по болезни лишена удовольствия познакомиться с княгиней.
Кити отвечала, что ничего
не было между ними и что она решительно
не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную правду. Она
не знала причины перемены к себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась
в такой вещи, которую она
не могла сказать матери, которой она
не говорила и себе. Это была одна из
тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя сказать даже самой себе; так страшно и постыдно ошибиться.
— Да что же
не то? —
в недоумении
говорила Варенька.
Он мало вникал
в то, что
говорил брат. Вглядываясь за реку на пашню, он различал что-то черное, но
не мог разобрать, лошадь это или приказчик верхом.
Левин Взял косу и стал примериваться. Кончившие свои ряды, потные и веселые косцы выходили один зa другим на дорогу и, посмеиваясь, здоровались с барином. Они все глядели на него, но никто ничего
не говорил до
тех пор, пока вышедший на дорогу высокий старик со сморщенным и безбородым лицом,
в овчинной куртке,
не обратился к нему.
— Пожалуйста, пожалуйста,
не будем
говорить об этом, — сказал он, садясь и вместе с
тем чувствуя, что
в сердце его поднимается и шевелится казавшаяся ему похороненною надежда.
— Я только одно еще скажу: вы понимаете, что я
говорю о сестре, которую я люблю, как своих детей. Я
не говорю, чтоб она любила вас, но я только хотела сказать, что ее отказ
в ту минуту ничего
не доказывает.
«И для чего она
говорит по-французски с детьми? — подумал он. — Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности», думал он сам с собой,
не зная
того, что Дарья Александровна всё это двадцать раз уже передумала и всё-таки, хотя и
в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.
Редко встречая Анну, он
не мог ничего ей сказать, кроме пошлостей, но он
говорил эти пошлости, о
том, когда она переезжает
в Петербург, о
том, как ее любит графиня Лидия Ивановна, с таким выражением, которое показывало, что он от всей души желает быть ей приятным и показать свое уважение и даже более.
И тут же
в его голове мелькнула мысль о
том, что ему только что
говорил Серпуховской и что он сам утром думал — что лучше
не связывать себя, — и он знал, что эту мысль он
не может передать ей.
Не говоря о
том, что на него весело действовал вид этих счастливых, довольных собою и всеми голубков, их благоустроенного гнезда, ему хотелось теперь, чувствуя себя столь недовольным своею жизнью, добраться
в Свияжском до
того секрета, который давал ему такую ясность, определенность и веселость
в жизни.
— Дело, изволите видеть,
в том, что всякий прогресс совершается только властью, —
говорил он, очевидно желая показать, что он
не чужд образованию.
И сами они, высказываясь,
говорили многое, но никогда
не говорили того,
в чем состояла их настоящая цель.
Правда, часто, разговаривая с мужиками и разъясняя им все выгоды предприятия, Левин чувствовал, что мужики слушают при этом только пение его голоса и знают твердо, что, что бы он ни
говорил, они
не дадутся ему
в обман.
В особенности чувствовал он это, когда
говорил с самым умным из мужиков, Резуновым, и заметил
ту игру
в глазах Резунова, которая ясно показывала и насмешку над Левиным и твердую уверенность, что если будет кто обманут,
то уж никак
не он, Резунов.
Он чувствовал, что если б они оба
не притворялись, а
говорили то, что называется
говорить по душе, т. е. только
то, что они точно думают и чувствуют,
то они только бы смотрели
в глаза друг другу, и Константин только бы
говорил: «ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь!» ― а Николай только бы отвечал: «знаю, что умру; но боюсь, боюсь, боюсь!» И больше бы ничего они
не говорили, если бы
говорили только по душе.
Левин
говорил то, что он истинно думал
в это последнее время. Он во всем видел только смерть или приближение к ней. Но затеянное им дело
тем более занимало его. Надо же было как-нибудь доживать жизнь, пока
не пришла смерть. Темнота покрывала для него всё; но именно вследствие этой темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью
в этой темноте было его дело, и он из последних сил ухватился и держался за него.
— Ну как
не грех
не прислать сказать! Давно ли? А я вчера был у Дюссо и вижу на доске «Каренин», а мне и
в голову
не пришло, что это ты! —
говорил Степан Аркадьич, всовываясь с головой
в окно кареты. А
то я бы зашел. Как я рад тебя видеть! —
говорил он, похлопывая ногу об ногу, чтобы отряхнуть с них снег. — Как
не грех
не дать знать! — повторил он.
«Какая, какая она?
Та ли, какая была прежде, или
та, какая была
в карете? Что, если правду
говорила Дарья Александровна? Отчего же и
не правда?» думал он.
Ничего, казалось,
не было необыкновенного
в том, что она сказала, но какое невыразимое для него словами значение было
в каждом звуке,
в каждом движении ее губ, глаз, руки, когда она
говорила это! Тут была и просьба о прощении, и доверие к нему, и ласка, нежная, робкая ласка, и обещание, и надежда, и любовь к нему,
в которую он
не мог
не верить и которая душила его счастьем.