Неточные совпадения
Кити
видела каждый
день Анну, была влюблена
в нее и представляла себе ее непременно
в лиловом.
— Так
видишь, — продолжал Николай Левин, с усилием морща лоб и подергиваясь. Ему, видимо, трудно было сообразить, что сказать и сделать. — Вот
видишь ли… — Он указал
в углу комнаты какие-то железные бруски, завязанные бичевками. —
Видишь ли это? Это начало нового
дела, к которому мы приступаем.
Дело это есть производительная артель….
— Да, как
видишь, нежный муж, нежный, как на другой год женитьбы, сгорал желанием
увидеть тебя, — сказал он своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто бы
в самом
деле так говорил.
Она ему не подавала никакого повода, но каждый раз, когда она встречалась с ним,
в душе ее загоралось то самое чувство оживления, которое нашло на нее
в тот
день в вагоне, когда она
в первый раз
увидела его.
Вронский поехал во Французский театр, где ему действительно нужно было
видеть полкового командира, не пропускавшего ни одного представления во Французском театре, с тем чтобы переговорить с ним о своем миротворстве, которое занимало и забавляло его уже третий
день.
В деле этом был замешан Петрицкий, которого он любил, и другой, недавно поступивший, славный малый, отличный товарищ, молодой князь Кедров. А главное, тут были замешаны интересы полка.
— Опасность
в скачках военных, кавалерийских, есть необходимое условие скачек. Если Англия может указать
в военной истории на самые блестящие кавалерийские
дела, то только благодаря тому, что она исторически развивала
в себе эту силу и животных и людей. Спорт, по моему мнению, имеет большое значение, и, как всегда, мы
видим только самое поверхностное.
Прелесть, которую он испытывал
в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их жизни, желание перейти
в эту жизнь, которое
в эту ночь было для него уже не мечтою, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, — всё это так изменило его взгляд на заведенное у него хозяйство, что он не мог уже никак находить
в нем прежнего интереса и не мог не
видеть того неприятного отношения своего к работникам, которое было основой всего
дела.
—
Дело, изволите
видеть,
в том, что всякий прогресс совершается только властью, — говорил он, очевидно желая показать, что он не чужд образованию.
То же самое он
видел и
в социалистических книгах: или это были прекрасные фантазии, но неприложимые, которыми он увлекался, еще бывши студентом, — или поправки, починки того положения
дела,
в которое поставлена была Европа и с которым земледельческое
дело в России не имело ничего общего.
Левин говорил то, что он истинно думал
в это последнее время. Он во всем
видел только смерть или приближение к ней. Но затеянное им
дело тем более занимало его. Надо же было как-нибудь доживать жизнь, пока не пришла смерть. Темнота покрывала для него всё; но именно вследствие этой темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью
в этой темноте было его
дело, и он из последних сил ухватился и держался за него.
Каренины, муж и жена, продолжали жить
в одном доме, встречались каждый
день, но были совершенно чужды друг другу. Алексей Александрович за правило поставил каждый
день видеть жену, для того чтобы прислуга не имела права делать предположения, но избегал обедов дома. Вронский никогда не бывал
в доме Алексея Александровича, но Анна видала его вне дома, и муж знал это.
Графиня Лидия Ивановна намекала ему, что это был лучший выход из его положения, и
в последнее время практика разводов довела это
дело до такого усовершенствования, что Алексей Александрович
видел возможность преодолеть формальные трудности.
С тех пор, как Алексей Александрович выехал из дома с намерением не возвращаться
в семью, и с тех пор, как он был у адвоката и сказал хоть одному человеку о своем намерении, с тех пор особенно, как он перевел это
дело жизни
в дело бумажное, он всё больше и больше привыкал к своему намерению и
видел теперь ясно возможность его исполнения.
И у кондитера, и у Фомина, и у Фульда он
видел, что его ждали, что ему рады и торжествуют его счастье так же, как и все, с кем он имел
дело в эти
дни.
Агафья Михайловна,
видя, что
дело доходит до ссоры, тихо поставила чашку и вышла. Кити даже не заметила ее. Тон, которым муж сказал последние слова, оскорбил ее
в особенности тем, что он, видимо, не верил тому, что она сказала.
Он почувствовал, что ему не выдержать того всеобщего напора презрения и ожесточения, которые он ясно
видел на лице и этого приказчика, и Корнея, и всех без исключения, кого он встречал
в эти два
дня.
Узнав о близких отношениях Алексея Александровича к графине Лидии Ивановне, Анна на третий
день решилась написать ей стоившее ей большого труда письмо,
в котором она умышленно говорила, что разрешение
видеть сына должно зависеть от великодушия мужа. Она знала, что, если письмо покажут мужу, он, продолжая свою роль великодушия, не откажет ей.
«Эта холодность — притворство чувства, — говорила она себе. — Им нужно только оскорбить меня и измучать ребенка, а я стану покоряться им! Ни за что! Она хуже меня. Я не лгу по крайней мере». И тут же она решила, что завтра же,
в самый
день рожденья Сережи, она поедет прямо
в дом мужа, подкупит людей, будет обманывать, но во что бы ни стало
увидит сына и разрушит этот безобразный обман, которым они окружили несчастного ребенка.
И, перебирая события последних
дней, ей казалось, что во всем она
видела подтверждение этой страшной мысли: и то, что он вчера обедал не дома, и то, что он настоял на том, чтоб они
в Петербурге остановились врознь, и то, что даже теперь шел к ней не один, как бы избегая свиданья с глазу на глаз.
Кити
видела, что с мужем что-то сделалось. Она хотела улучить минутку поговорить с ним наедине, но он поспешил уйти от нее, сказав, что ему нужно
в контору. Давно уже ему хозяйственные
дела не казались так важны, как нынче. «Им там всё праздник — думал он, — а тут
дела не праздничные, которые не ждут и без которых жить нельзя».
— И будешь стоять весь
день в углу, и обедать будешь одна, и ни одной куклы не
увидишь, и платья тебе нового не сошью, — говорила она, не зная уже, чем наказать ее.
Обед, вина, сервировка — всё это было очень хорошо, но всё это было такое, какое
видела Дарья Александровна на званых обедах и балах, от которых она отвыкла, и с тем же характером безличности и напряженности; и потому
в обыкновенный
день и
в маленьком кружке всё это произвело на нее неприятное впечатление.
Выражение его лица и всей фигуры
в мундире, крестах и белых с галунами панталонах, как он торопливо шел, напомнило Левину травимого зверя, который
видит, что
дело его плохо.
Это выражение
в лице предводителя было особенно трогательно Левину, потому что вчера только он по
делу опеки был у него дома и
видел его во всем величии доброго и семейного человека.
Ему было грустно
в особенности потому, что все, как он
видел, были оживлены, озабочены и заняты, и лишь он один со старым-старым, беззубым старичком во флотском мундире, шамкавшим губами, присевшим около него, был без интереса и без
дела.
— Там будет бал, и ты
увидишь нашу красавицу.
В самом
деле, замечательно.
Одни, к которым принадлежал Катавасов,
видели в противной стороне подлый донос и обман; другие ― мальчишество и неуважение к авторитетам. Левин, хотя и не принадлежавший к университету, несколько раз уже
в свою бытность
в Москве слышал и говорил об этом
деле и имел свое составленное на этот счет мнение; он принял участие
в разговоре, продолжавшемся и на улице, пока все трое дошли до здания Старого Университета.
― Вот ты всё сейчас хочешь
видеть дурное. Не филантропическое, а сердечное. У них, то есть у Вронского, был тренер Англичанин, мастер своего
дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens, [белая горячка,] и семейство брошено. Она увидала их, помогла, втянулась, и теперь всё семейство на ее руках; да не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски
в гимназию, а девочку взяла к себе. Да вот ты
увидишь ее.
Никогда еще не проходило
дня в ссоре. Нынче это было
в первый раз. И это была не ссора. Это было очевидное признание
в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил
в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее,
видеть, что сердце ее разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, — это было ясно.
Прежде (это началось почти с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности
в том, что
дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что
дело его необходимо,
видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.