Неточные совпадения
Вся душа его
была переполнена воспоминанием о Кити, и в глазах его светилась улыбка торжества и
счастия.
— Ты пойми, — сказал он, — что это не любовь. Я
был влюблен, но это не то. Это не мое чувство, а какая-то сила внешняя завладела мной. Ведь я уехал, потому что решил, что этого не может
быть, понимаешь, как
счастья, которого не бывает на земле; но я бился с собой и вижу, что без этого нет жизни. И надо решить…
Она тяжело дышала, не глядя на него. Она испытывала восторг. Душа ее
была переполнена
счастьем. Она никак не ожидала, что высказанная любовь его произведет на нее такое сильное впечатление. Но это продолжалось только одно мгновение. Она вспомнила Вронского. Она подняла на Левина свои светлые правдивые глаза и, увидав его отчаянное лицо, поспешно ответила...
Это
была сухая, желтая, с черными блестящими глазами, болезненная и нервная женщина. Она любила Кити, и любовь ее к ней, как и всегда любовь замужних к девушкам, выражалась в желании выдать Кити по своему идеалу
счастья замуж, и потому желала выдать ее за Вронского. Левин, которого она в начале зимы часто у них встречала,
был всегда неприятен ей. Ее постоянное и любимое занятие при встрече с ним состояло в том, чтобы шутить над ним.
Но
счастье ее
было отравлено сомнениями.
Быть уверенной вполне в своем
счастии, и вдруг… — продолжала Долли, удерживая рыданья, — и получить письмо…. письмо его к своей любовнице, к моей гувернантке.
Кити танцовала в первой паре, и, к ее
счастью, ей не надо
было говорить, потому что Корсунский всё время бегал, распоряжаясь по своему хозяйству.
Во-первых, с этого дня он решил, что не
будет больше надеяться на необыкновенное
счастье, какое ему должна
была дать женитьба, и вследствие этого не
будет так пренебрегать настоящим.
Все эти следы его жизни как будто охватили его и говорили ему: «нет, ты не уйдешь от нас и не
будешь другим, а
будешь такой же, каков
был: с сомнениями, вечным недовольством собой, напрасными попытками исправления и падениями и вечным ожиданием
счастья, которое не далось и невозможно тебе».
Любовь к женщине он не только не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не
были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба
была одним из многих общежитейских дел; для Левина это
было главным делом жизни, от которогo зависело всё ее
счастье. И теперь от этого нужно
было отказаться!
Герой романа уже начал достигать своего английского
счастия, баронетства и имения, и Анна желала с ним вместе ехать в это имение, как вдруг она почувствовала, что ему должно
быть стыдно и что ей стыдно этого самого.
Он знал только, что сказал ей правду, что он ехал туда, где
была она, что всё
счастье жизни, единственный смысл жизни он находил теперь в том, чтобы видеть и слышать ее.
Но она
была всё та же, и вид ея всё так же, физически оживляя, возбуждая и наполняя
счастием его душу, подействовал на него.
То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны
было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою
счастия, — это желание
было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он стоял над нею и умолял успокоиться, сам не зная, в чем и чем.
— Я не могу не помнить того, что
есть моя жизнь. За минуту этого
счастья…
— Я несчастлива? — сказала она, приближаясь к нему и с восторженною улыбкой любви глядя на него, — я — как голодный человек, которому дали
есть. Может
быть, ему холодно, и платье у него разорвано, и стыдно ему, но он не несчастлив. Я несчастлива? Нет, вот мое
счастье…
Он приехал к Брянскому, пробыл у него пять минут и поскакал назад. Эта быстрая езда успокоила его. Всё тяжелое, что
было в его отношениях к Анне, вся неопределенность, оставшаяся после их разговора, всё выскочило из его головы; он с наслаждением и волнением думал теперь о скачке, о том, что он всё-таки
поспеет, и изредка ожидание
счастья свидания нынешней ночи вспыхивало ярким светом в его воображении.
— Я думаю, что двигатель всех наших действий
есть всё-таки личное
счастье.
Но хлопоты и беспокойства эти
были для Дарьи Александровны единственно возможным
счастьем.
Тогда он считал себя несчастливым, но
счастье было впереди; теперь же он чувствовал, что лучшее
счастье было уже назади.
Из театра Степан Аркадьич заехал в Охотный ряд, сам выбрал рыбу и спаржу к обеду и в 12 часов
был уже у Дюссо, где ему нужно
было быть у троих, как на его
счастье, стоявших в одной гостинице: у Левина, остановившегося тут и недавно приехавшего из-за границы, у нового своего начальника, только что поступившего на это высшее место и ревизовавшего Москву, и у зятя Каренина, чтобы его непременно привезти обедать.
Ничего, казалось, не
было необыкновенного в том, что она сказала, но какое невыразимое для него словами значение
было в каждом звуке, в каждом движении ее губ, глаз, руки, когда она говорила это! Тут
была и просьба о прощении, и доверие к нему, и ласка, нежная, робкая ласка, и обещание, и надежда, и любовь к нему, в которую он не мог не верить и которая душила его
счастьем.
Он долго не мог понять того, что она написала, и часто взглядывал в ее глаза. На него нашло затмение от
счастия. Он никак не мог подставить те слова, какие она разумела; но в прелестных сияющих
счастием глазах ее он понял всё, что ему нужно
было знать. И он написал три буквы. Но он еще не кончил писать, а она уже читала за его рукой и сама докончила и написала ответ: Да.
— Очень рад, — сказал он и спросил про жену и про свояченицу. И по странной филиации мыслей, так как в его воображении мысль о свояченице Свияжского связывалась с браком, ему представилось, что никому лучше нельзя рассказать своего
счастья, как жене и свояченице Свияжского, и он очень
был рад ехать к ним.
Левин по этому случаю сообщил Егору свою мысль о том, что в браке главное дело любовь и что с любовью всегда
будешь счастлив, потому что
счастье бывает только в себе самом. Егор внимательно выслушал и, очевидно, вполне понял мысль Левина, но в подтверждение ее он привел неожиданное для Левина замечание о том, что, когда он жил у хороших господ, он всегда
был своими господами доволен и теперь вполне доволен своим хозяином, хоть он Француз.
Она тоже не спала всю ночь и всё утро ждала его. Мать и отец
были бесспорно согласны и счастливы ее
счастьем. Она ждала его. Она первая хотела объявить ему свое и его
счастье. Она готовилась одна встретить его, и радовалась этой мысли, и робела и стыдилась, и сама не знала, что она сделает. Она слышала его шаги и голос и ждала за дверью, пока уйдет mademoiselle Linon. Mademoiselle Linon ушла. Она, не думая, не спрашивая себя, как и что, подошла к нему и сделала то, что она сделала.
«Неужели
будет приданое и всё это?—подумал Левин с ужасом. — А впрочем, разве может приданое, и благословенье, и всё это — разве это может испортить мое
счастье? Ничто не может испортить!» Он взглянул на Кити и заметил, что ее нисколько, нисколько не оскорбила мысль о приданом. «Стало
быть, это нужно», подумал он.
— А я? — сказала она. — Даже тогда… — Она остановилась и опять продолжала, решительно глядя на него своими правдивыми глазами, — даже тогда, когда я оттолкнула от себя свое
счастье. Я любила всегда вас одного, но я
была увлечена. Я должна сказать… Вы можете забыть это?
Левину
было постоянно неловко, скучно, но напряжение
счастья шло, всё увеличиваясь.
Он думал, что его сватовство не
будет иметь ничего похожего на другие, что обычные условия сватовства испортят его особенное
счастье; но кончилось тем, что он делал то же, что другие, и
счастье его от этого только увеличивалось и делалось более и более особенным, не имевшим и не имеющим ничего подобного.
Однако
счастье его
было так велико, что это признание не нарушило его, а придало ему только новый оттенок. Она простила его; но с тех пор он еще более считал себя недостойным ее, еще ниже нравственно склонялся пред нею и еще выше ценил свое незаслуженное
счастье.
Душевное расстройство Алексея Александровича всё усиливалось и дошло теперь до такой степени, что он уже перестал бороться с ним; он вдруг почувствовал, что то, что он считал душевным расстройством,
было, напротив, блаженное состояние души, давшее ему вдруг новое, никогда неиспытанное им
счастье.
Обманутый муж, представлявшийся до сих пор жалким существом, случайною и несколько комическою помехой его
счастью, вдруг ею же самой
был вызван, вознесен на внушающую подобострастие высоту, и этот муж явился на этой высоте не злым, не фальшивым, не смешным, но добрым, простым и величественным.
Те же
были воспоминания
счастья, навсегда потерянного, то же представление бессмысленности всего предстоящего в жизни, то же сознание своего унижения.
— Во всяком положении
есть выход, — сказал, вставая и оживляясь, Степан Аркадьич. —
Было время, когда ты хотел разорвать… Если ты убедишься теперь, что вы не можете сделать взаимного
счастия…
То, что он теперь, искупив пред мужем свою вину, должен
был отказаться от нее и никогда не становиться впредь между ею с ее раскаянием и ее мужем,
было твердо решено в его сердце; но он не мог вырвать из своего сердца сожаления о потере ее любви, не мог стереть в воспоминании те минуты
счастия, которые он знал с ней, которые так мало ценимы им
были тогда и которые во всей своей прелести преследовали его теперь.
Я счастлив, и
счастье мое не может
быть ни больше, ни меньше, что бы вы ни делали», думал он.
— Нет, я не враг. Я друг разделения труда. Люди, которые делать ничего не могут, должны делать людей, а остальные — содействовать их просвещению и
счастью. Вот как я понимаю. Мешать два эти ремесла
есть тьма охотников, я не из их числа.
— Плохо! Безнадежный субъект! — сказал Катавасов. — Ну,
выпьем за его исцеление или пожелаем ему только, чтоб хоть одна сотая его мечтаний сбылась. И это уж
будет такое
счастье, какое не бывало на земле!
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя:
есть ли у него в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода?
Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то
есть никакой свободы, — вот это
счастье!»
Кити смотрела на всех такими же отсутствующими глазами, как и Левин. На все обращенные к ней речи она могла отвечать только улыбкой
счастья, которая теперь
была ей так естественна.
Сняв венцы с голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор такою. Она
была прелестна тем новым сиянием
счастия, которое
было на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял у них из рук свечи.
Я сделала дурно и потому не хочу
счастия, не хочу развода и
буду страдать позором и разлукой с сыном».
Он должен
был, по его понятию, работать свою работу и отдыхать от нее в
счастии любви.
Эта мелочная озабоченность Кити, столь противоположная идеалу Левина возвышенного
счастия первого времени,
было одно из разочарований; и эта милая озабоченность, которой смысла он не понимал, но не мог не любить,
было одно из новых очарований.
Занятия его и хозяйством и книгой, в которой должны
были быть изложены основания нового хозяйства, не
были оставлены им; но как прежде эти занятия и мысли показались ему малы и ничтожны в сравнении с мраком, покрывшим всю жизнь, так точно неважны и малы они казались теперь в сравнении с тою облитою ярким светом
счастья предстоящею жизнью.
— Ну, ведь как хорошо нам вдвоем! Мне, то
есть, — сказал он, подходя к ней и сияя улыбкой
счастья.
Он
был недоволен ею за то, что она не могла взять на себя отпустить его, когда это
было нужно (и как странно ему
было думать, что он, так недавно еще не смевший верить тому
счастью, что она может полюбить его, теперь чувствовал себя несчастным оттого, что она слишком любит его!), и недоволен собой за то, что не выдержал характера.
— Костя! сведи меня к нему, нам легче
будет вдвоем. Ты только сведи меня, сведи меня, пожалуйста, и уйди, — заговорила она. — Ты пойми, что мне видеть тебя и не видеть его тяжелее гораздо. Там я могу
быть, может
быть, полезна тебе и ему. Пожалуйста, позволь! — умоляла она мужа, как будто
счастье жизни ее зависело от этого.
— Тебе бы так мучительно
было одному, — сказала она и, подняв высоко руки, которые закрывали ее покрасневшие от удовольствия щеки, свернула на затылке косы и зашпилила их. — Нет, — продолжала она, — она не знала… Я, к
счастию, научилась многому в Содене.