Неточные совпадения
Между
тем хоровод
шел своим чередом.
— Власть твоя
посылать этих собак к губному старосте, — сказал незнакомец, — только поверь мне, староста тотчас велит развязать им руки. Лучше бы самому тебе отпустить их на все четыре стороны. Впрочем, на
то твоя боярская воля.
— Нужды нет, Никита Романыч, еще раз пообедаешь! Ступай, Елена, ступай, похлопочи! А ты, боярин, закуси чем бог
послал, не обидь старика опального! И без
того мне горя довольно!
Вот встал Иван Васильевич, да и говорит: «Подайте мне мой лук, и я не хуже татарина попаду!» А татарин-то обрадовался: «Попади, бачка-царь! — говорит, — моя
пошла тысяча лошадей табун, а твоя что
пошла?» —
то есть, по-нашему, во что ставишь заклад свой?
Правда, переменился он с
тех пор, как, всему боярству на срам, в опричники
пошел!
— Государь, — продолжал Малюта, — намедни
послал я круг Москвы объезд, для
того, государь, так ли московские люди соблюдают твой царский указ? Как вдруг неведомый боярин с холопями напал на объезжих людей. Многих убили до смерти, и больно изувечили моего стремянного. Он сам здесь, стоит за дверьми, жестоко избитый! Прикажешь призвать?
— Ребята! — сказал, подбегая к ним, один молодец, — атаман опять начал рассказывать про свое житье на Волге. Все бросили и песни петь, и сказки слушать, сидят вокруг атамана.
Пойдем поскорее, а
то места не найдем!
В
тот же миг разбойники, как стая волков, бросились на Малютиных слуг, и
пошла между ними рукопашная.
— Стойте дружно, ребята! — закричал Перстень, —
то дедушка Коршун
идет на прибавку!
— Государь, — сказал он, соскакивая с коня, — вот твоя дорога, вон и Слобода видна. Не пристало нам доле с твоею царскою милостью оставаться. К
тому ж там пыль по дороге встает; должно быть,
идут ратные люди. Прости, государь, не взыщи; поневоле бог свел!
Дружина Андреевич всех нудил и потчевал с прежнею заботливостью и не забывал ни одной из мелочных обязанностей, доставлявших в
те времена хозяину дома
славу доброго хлебосола.
— Ну,
слава ти, господи, — сказал он, когда между деревьями стал виднеться поросший мхом сруб с вертящимся колесом, — насилу-то догнал; а
то ведь чуть было не уморился:
то впереди шум,
то за самою спиной, ничего не разберешь!
— Вижу, — отвечал Михеич и ложку бросил. — Стало, и мне не жить на белом свете!
Пойду к господину, сложу старую голову подле его головы, стану ему на
том свете служить, коль на этом заказано!
— Ну, за это люблю.
Иди куда поведут, а не спрашивай: кудь? Расшибут тебе голову, не твое дело, про
то мы будем знать, а тебе какая нужда! Ну, смотри ж, взялся за гуж, не говори: не дюж; попятишься назад, раком назову!
«Аще, — подумал он, — целому стаду, идущу одесную, единая овца
идет ошую, пастырь
ту овцу изъемлет из стада и закланию предает!» Так подумал Иоанн и решил в сердце своем участь Серебряного. Казнь ему была назначена на следующий день; но он велел снять с него цепи и
послал ему вина и пищи от своего стола. Между
тем, чтобы разогнать впечатления, возбужденные в нем внутреннею борьбою, впечатления непривычные, от которых ему было неловко, он вздумал проехаться в чистом поле и приказал большую птичью охоту.
— Не
то, — отвечал старый разбойник, — уж взялся
идти, небось оглядываться не стану; да только вот сам не знаю, что со мной сталось; так тяжело на сердце, как отродясь еще не бывало, и о чем ни задумаю, все опять
то же да
то же на ум лезет!
— Да
пошел раз в горы, с камней лыки драть, вижу, дуб растет, в дупле жареные цыплята пищат. Я влез в дупло, съел цыплят, потолстел, вылезти не могу! Как тут быть? Сбегал домой за топором, обтесал дупло, да и вылез; только тесамши-то, видно, щепками глаза засорил; с
тех пор ничего не вижу: иной раз щи хлебаю, ложку в ухо сую; чешется нос, а я скребу спину!
Как во
ту пору по круту бережку
идет калечище перехожее.
Как и будешь ты во славном во Новегороде, и ты ударь челом ему, Новугороду, и ты скажи, скажи ему, Новугороду: а и дай же
то, боже, тебе ли, Новугороду, век вековать, твоим ли детушкам
славы добывать!
Началось у нас солнце красное от светлого лица божия; млад светёл месяц от грудей его; звезды частые от очей божиих; зори светлыя от риз его; буйны ветры-то — дыханье божее; тучи грозныя — думы божии; ночи темныя от опашня его! Мир-народ у нас от Адамия; от Адамовой головы цари
пошли; от мощей его князи со боярами; от колен крестьяне православные; от
того ж начался и женский пол!
Когда Христос-бог на распятье был, тогда
шла мати божия, богородица, ко своему сыну ко распятому; от очей ея слезы наземь капали, и от
тех от слез, от пречистыих, зародилася, вырастала мати плакун-трава; из
того плакуна, из корени у нас режут на Руси чудны кресты, а их носят старцы иноки, мужие их носят благоверные».
То не два зверья сходилися, промежду собой подиралися; и
то было у нас на сырой земли, на сырой земли, на святой Руси; сходилися правда со кривдою; это белая зверь — то-то правда есть, а серая зверь — то-то кривда есть; правда кривду передалила, правда
пошла к богу на небо, а кривда осталась на сырой земле; а кто станет жить у нас правдою,
тот наследует царство небесное; а кто станет жить у нас кривдою, отрешен на муки на вечные…“
— Атаман! — шепнул, подходя к нему,
тот самый рыжий песенник, который остановил его утром, — часового-то я зарезал! Давай проворней ключи, отопрем тюрьму, да и прощай;
пойду на пожар грабить с ребятами! А где Коршун?
— Говорят про вас, — продолжал Серебряный, — что вы бога забыли, что не осталось в вас ни души, ни совести. Так покажите ж теперь, что врут люди, что есть у вас и душа и совесть. Покажите, что коли
пошло на
то, чтобы стоять за Русь да за веру, так и вы постоите не хуже стрельцов, не хуже опричников!
— Ребятушки, — сказал Перстень разбойникам, — повздорили мы немного, да кто старое помянет,
тому глаз вон! Есть ли промеж вас человек десять охотников со мной вместе к стану
идти?
Пошли в охотники, так уж что укажу,
то и делать.
Между
тем атаман c десятью удальцами
пошли на звук чебузги и вскоре пропали в траве. Иной подумал бы, что они тут же и притаились; но зоркое око могло бы заметить колебание травы, независимое от ветра и не по его направлению.
«Эй, Борис, ступай в застенок, боярина допрашивать!» — «
Иду, государь, только как бы он не провел меня, я к этому делу не привычен, прикажи Григорию Лукьянычу со мной
идти!» — «Эй, Борис, вон за
тем столом земский боярин мало пьет, поднеси ему вина, разумеешь?» — «Разумею, государь, да только он на меня подозрение держит, ты бы лучше Федьку Басманова
послал!» А Федька не отговаривается, куда
пошлют, туда и
идет.
— И
того не стану, да и тебе не дам! Здесь,
слава богу, не Александрова слобода!
Послал ты меня к Москве, снять опалу с боярина Морозова, а он, ты знаешь, издавна держит на меня вражду за
то, что еще до свадьбы спознался я с женою его.
Вместо шишака на князе была ерихонка,
то есть низкий, изящно выгнутый
шлем, имевший на венце и ушах золотую насечку, а на тулье высокий сноп из дрожащих золотых проволок, густо усыпанных во всю длину их яхонтовыми искрами.
— Эх, конь! — говорил он, топая ногами и хватаясь в восхищении за голову, — экий конь! подумаешь. И не видывал такого коня! Ведь всякие перебывали, а небось такого бог не
послал! Что бы, — прибавил он про себя, — что бы было в
ту пору этому седоку, как он есть, на Поганую Лужу выехать! Слышь ты, — продолжал он весело, толкая локтем товарища, — слышь ты, дурень, который конь тебе боле по сердцу?
— Прочь, — сказал он, отталкивая Федора, — прочь, нечестивец! Кто к государю не мыслит,
тот мне не сын!
Иди, куда
шлет тебя его царская милость!
— Пробори меня, царь Саул! — говорил он, отбирая в сторону висевшие на груди его кресты, — пробори сюда, в самое сердце! Чем я хуже
тех праведных?
Пошли и меня в царствие небесное! Аль завидно тебе, что не будешь с нами, царь Саул, царь Ирод, царь кромешный?
— А до
того, — ответил Годунов, не желая сразу настаивать на мысли, которую хотел заронить в Серебряном, — до
того, коли царь тебя помилует, ты можешь снова на татар
идти; за этими дело не станет!
— Их атамана здесь нет, государь. Он
тот же час после рязанской битвы ушел. Я звал его, да он
идти не захотел.
— Да кому ж она люба, батюшка-государь? С
того часу, как вернулися мы из Литвы, всё от нее
пошли сыпаться беды на боярина моего. Не будь этих, прости господи, живодеров, мой господин был бы по-прежнему в чести у твоей царской милости.
— Я дело другое, князь. Я знаю, что делаю. Я царю не перечу; он меня сам не захочет вписать; так уж я поставил себя. А ты, когда поступил бы на место Вяземского да сделался бы оружничим царским,
то был бы в приближении у Ивана Васильевича, ты бы этим всей земле послужил. Мы бы с тобой стали
идти заодно и опричнину, пожалуй, подсекли бы!
— Оттого, что ты не хочешь приневолить себя, князь. Вот кабы ты решился перемочь свою прямоту да хотя бы для виду вступил в опричнину, чего мы бы с тобой не сделали! А
то, посмотри на меня; я один бьюсь, как щука об лед; всякого должен опасаться, всякое слово обдумывать; иногда просто голова кругом
идет! А было бы нас двое около царя, и силы бы удвоились. Таких людей, как ты, немного, князь. Скажу тебе прямо: я с нашей первой встречи рассчитывал на тебя!
Вспомни, что бог
посылает нам испытание, чтобы могли мы свидеться на
том свете!
Ехал Серебряный, понуря голову, и среди его мрачных дум, среди самой безнадежности светило ему, как дальняя заря, одно утешительное чувство.
То было сознание, что он в жизни исполнил долг свой, насколько позволило ему умение, что он
шел прямою дорогой и ни разу не уклонился от нее умышленно. Драгоценное чувство, которое, среди скорби и бед, как неотъемлемое сокровище, живет в сердце честного человека и пред которым все блага мира, все, что составляет цель людских стремлений, — есть прах и ничто!
Но Иоанн по-прежнему
то предавался подозрениям и казнил самых лучших, самых знаменитых граждан,
то приходил в себя, каялся всенародно и
посылал в монастыри богатые вклады и длинные синодики с именами убиенных, приказывая молиться за их упокой.
После этого убийства Иоанн, в мрачном отчаянье, созвал Думу, объявил, что хочет
идти в монастырь, и приказал приступить к выбору другого царя. Снисходя, однако, на усиленные просьбы бояр, он согласился остаться на престоле и ограничился одним покаянием и богатыми вкладами; а вскоре потом снова начались казни. Так, по свидетельству Одерборна, он осудил на смерть две тысячи триста человек за
то, что они сдали врагам разные крепости, хотя сам Баторий удивлялся их мужеству.
Тогда только он дал знать о своем успехе Строгоновым и в
то же время
послал любимого своего атамана Ивана Кольцо к Москве бить челом великому государю и кланяться ему новым царством.
— Вишь ты, какой прыткий! — сказал он, глядя на него строго. — Уж не прикажешь ли мне самому побежать к вам на прибавку? Ты думаешь, мне только и заботы, что ваша Сибирь? Нужны люди на хана и на Литву. Бери что дают, а обратным путем набирай охотников. Довольно теперь всякой голи на Руси. Вместо чтоб докучать мне по все дни о хлебе, пусть
идут селиться на
те новые земли! И архиерею вологодскому написали мы, чтоб отрядил десять попов обедни вам служить и всякие требы исполнять.