Неточные совпадения
— Ты, боярин, сегодня доброе дело сделал, вызволил нас из рук этих собачьих детей, так мы хотим тебе за добро добром заплатить. Ты, видно, давно на Москве не бывал, боярин. А мы так
знаем, что там деется. Послушай нас, боярин. Коли жизнь тебе не постыла, не вели вешать этих чертей. Отпусти их, и этого беса, Хомяка, отпусти. Не их жаль, а тебя, боярин. А уж попадутся нам в руки, вот
те Христос, сам повешу их. Не миновать им осила, только бы не ты их к черту отправил, а наш брат!
— Я
те дам сундук запирать, чертова кочерга! — закричал
тот, которого мельник назвал князем. — Разве ты не
знал, что я буду сегодня! Как смел ты принимать проезжих! Вон их отсюда!
— Как не быть, батюшка, есть еще кочедыжник, или папоротник; кому удастся сорвать цвет его,
тот всеми кладами владеет. Есть иван-да-марья; кто
знает, как за нее взяться,
тот на первой кляче от лучшего скакуна удерет.
Надо всею этою путаницей церквей, домов, рощ и монастырей гордо воздымались кремлевские церкви и недавно отделанный храм Покрова богоматери, который Иоанн заложил несколько лет
тому назад в память взятия Казани и который мы
знаем ныне под именем Василия Блаженного.
Морозов, женившись на Елене, сделался ее покровителем, а все
знали на Москве, что нелегко обидеть
ту, которую брал под свою защиту боярин Дружина Андреевич!
Узнав о
том, Елена залилась слезами.
— Елена Дмитриевна, — сказал боярин, — полно, вправду ли не люб тебе Вяземский? Подумай хорошенько.
Знаю, доселе он был тебе не по сердцу; да ведь у тебя, я чаю, никого еще нет на мысли, а до
той поры сердце девичье — воск: стерпится, слюбится?
И,
узнав о
том, царь вошел в ярость великую, приказал Морозову отойти от очей своих и отпустить седые волосы, доколе не сымется с него опала. И удалился от двора боярин; и ходит он теперь в смирной одежде, с бородою нечесаною, падают седые волосы на крутое чело. Грустно боярину не видать очей государевых, но не опозорил он своего роду, не сел ниже Годунова!
— Ты мне брат! — отвечал он, — я тотчас
узнал тебя. Ты такой же блаженный, как и я. И ума-то у тебя не боле моего, а
то бы ты сюда не приехал. Я все твое сердце вижу. У тебя там чисто, чисто, одна голая правда; мы с тобой оба юродивые! А эти, — продолжал он, указывая на вооруженную толпу, — эти нам не родня! У!
Когда Серебряный отправился в Литву, Морозов воеводствовал где-то далеко; они не видались более десяти лет, но Дружина Андреевич мало переменился, был бодр по-прежнему, и князь с первого взгляда везде бы
узнал его, ибо старый боярин принадлежал к числу
тех людей, которых личность глубоко врезывается в памяти.
Узнали мы, что остановился царь в Александровой слободе, а будет
та слобода отсюда за восемьдесять с лишком верст.
Эта милость не совсем обрадовала Серебряного. Иоанн, может быть, не
знал еще о ссоре его с опричниками в деревне Медведевке. Может быть также (и это случалось часто), царь скрывал на время гнев свой под личиною милости, дабы внезапное наказание, среди пира и веселья, показалось виновному
тем ужаснее. Как бы
то ни было, Серебряный приготовился ко всему и мысленно прочитал молитву.
Со всем
тем, когда Иоанн взирал милостиво, взгляд его еще был привлекателен. Улыбка его очаровывала даже
тех, которые хорошо его
знали и гнушались его злодеяниями. С такою счастливою наружностью Иоанн соединял необыкновенный дар слова. Случалось, что люди добродетельные, слушая царя, убеждались в необходимости ужасных его мер и верили, пока он говорил, справедливости его казней.
Серебряному пришлось сидеть недалеко от царского стола, вместе с земскими боярами,
то есть с такими, которые не принадлежали к опричнине, но, по высокому сану своему, удостоились на этот раз обедать с государем. Некоторых из них Серебряный
знал до отъезда своего в Литву. Он мог видеть с своего места и самого царя, и всех бывших за его столом. Грустно сделалось Никите Романовичу, когда он сравнил Иоанна, оставленного им пять лет
тому назад, с Иоанном, сидящим ныне в кругу новых любимцев.
Разговоры становились громче, хохот раздавался чаще, головы кружились. Серебряный, всматриваясь в лица опричников, увидел за отдаленным столом молодого человека, который несколько часов перед
тем спас его от медведя. Князь спросил об нем у соседей, но никто из земских не
знал его. Молодой опричник, облокотясь на стол и опустив голову на руки, сидел в задумчивости и не участвовал в общем веселье. Князь хотел было обратиться с вопросом к проходившему слуге, но вдруг услышал за собой...
Мысль, что Максим, которого он любил
тем сильнее, что не
знал другой родственной привязанности, будет всегда стоять в глазах народа ниже
тех гордых бояр, которых он, Малюта, казнил десятками, приводила его в бешенство.
Малюта взглянул на царевича таким взглядом, от которого всякий другой задрожал бы. Но царевич считал себя недоступным Малютиной мести. Второй сын Грозного, наследник престола, вмещал в себе почти все пороки отца, а злые примеры все более и более заглушали
то, что было в нем доброго. Иоанн Иоаннович уже не
знал жалости.
— За
то, государь, что сам он напал на безвинных людей среди деревни. Не
знал я тогда, что он слуга твой, и не слыхивал до
того про опричнину. Ехал я от Литвы к Москве обратным путем, когда Хомяк с товарищи нагрянули на деревню и стали людей резать!
—
Знаю, батюшка; и
знаю, что он мне за
то спасибо сказал. А все же мне нельзя оставаться.
Много сокрытого
узнавала Онуфревна посредством гаданья и никогда не ошибалась. В самое величие князя Телепнева — Иоанну тогда было четыре года — она предсказала князю, что он умрет голодною смертью. Так и сбылось. Много лет протекло с
тех пор, а еще свежо было в памяти стариков это предсказанье.
— А
знаешь ли, — продолжал строго царевич, — что таким князьям, как ты, высокие хоромы на площади ставят и что ты сам своего зипуна не стоишь? Не сослужи ты мне службы сегодня, я велел бы
тем ратникам всех вас перехватать да к Слободе привести. Но ради сегодняшнего дела я твое прежнее воровство на милость кладу и батюшке-царю за тебя слово замолвлю, коли ты ему повинную принесешь!
То был голос Серебряного.
Узнав его, Елена в неизъяснимой радости бросилась к двери. Морозов оттолкнул жену; задвинул запор и укрепил дверь на железный крюк.
Мельник тотчас смекнул, в чем дело: конь, на котором прискакала Елена, принадлежал Вяземскому. По всем вероятностям, она была боярыня Морозова,
та самая, которую он пытался приворожить к князю. Он никогда ее не видал, но много
узнал о ней через Вяземского. Она не любила князя, просила о помощи, стало быть, она, вероятно, спаслась от князя на его же коне.
— Эх, куманек, не
то одно ведомо, что сказывается; иной раз далеко в лесу стукнет, близко отзовется; когда под колесом воды убыло,
знать есть засуха и за сто верст, и будет хлебу недород велик, а наш брат, старик, живи себе молча; слушай, как трава растет, да мотай себе за ухо!
— Эх, куманек! Много слышится, мало сказывается. Ступай теперь путем-дорогой мимо этой сосны. Ступай все прямо; много тебе будет поворотов и вправо и влево, а ты все прямо ступай; верст пять проедешь, будет в стороне избушка, в
той избушке нет живой души. Подожди там до ночи, придут добрые люди, от них больше
узнаешь. А обратным путем заезжай сюда, будет тебе работа; залетела жар-птица в западню; отвезешь ее к царю Далмату, а выручку пополам!
Атаман посмотрел искоса на Коршуна. Видно,
знал он что-нибудь за стариком, ибо Коршун слегка вздрогнул и, чтоб никто
того не заметил, стал громко зевать, а потом напевать себе что-то под нос.
— Ну, за это люблю. Иди куда поведут, а не спрашивай: кудь? Расшибут тебе голову, не твое дело, про
то мы будем
знать, а тебе какая нужда! Ну, смотри ж, взялся за гуж, не говори: не дюж; попятишься назад, раком назову!
Не
знал он наверно, сколько прошло дней с
тех пор, как его схватили, ибо свет ниоткуда не проникал в подземелье; но время от времени доходил до слуха его отдаленный благовест, и, соображаясь с этим глухим и слабым звоном, он рассчитал, что сидит в тюрьме более трех дней.
— Не
то, — отвечал старый разбойник, — уж взялся идти, небось оглядываться не стану; да только вот сам не
знаю, что со мной сталось; так тяжело на сердце, как отродясь еще не бывало, и о чем ни задумаю, все опять
то же да
то же на ум лезет!
Вот уж двадцать лет минуло с
той поры, как тоска ко мне прикачнулась, привалилася, а никто ни на Волге, ни на Москве про
то не
знает; никому я ни слова не вымолвил; схоронил тоску в душе своей, да и ношу двадцать лет, словно жернов на шее.
Тому будет полсорока годов, жили мы на Волге, ходили на девяти стругах; атаманом был у нас Данило Кот; о тебе еще и помину не было, меня уже
знали в шайке и тогда уже величали Коршуном.
— Атаман, — сказал он вдруг, — как подумаю об этом, так сердце и защемит. Вот особливо сегодня, как нарядился нищим,
то так живо все припоминаю, как будто вчера было. Да не только
то время, а не
знаю с чего стало мне вдруг памятно и такое, о чем я давно уж не думал. Говорят, оно не к добру, когда ни с
того ни с другого станешь вдруг вспоминать, что уж из памяти вышиб!..
— Нет, — отвечал Коршун, — я не к
тому вел речь. Уж если такая моя доля, чтобы в Слободе голову положить, так нечего оставаться. Видно, мне так на роду написано. А вот к чему я речь вел.
Знаешь ли, атаман, на Волге село Богородицкое?
— Вернусь ли, нет ли, про
то бог
знает; ты же никому не сказывай, что меня встретил.
— Ребята! — продолжал Никита Романович, — этот молодец не из
тех, что вас обидели; я его
знаю; он такой же враг опричнине, как и вы. Сохрани вас бог тронуть его хоть пальцем! А теперь нечего мешкать: берите оружие, стройтесь по сотням, я веду вас!
— Тише, князь, это я! — произнес Перстень, усмехаясь. — Вот так точно подполз я и к татарам; все высмотрел, теперь
знаю их стан не хуже своего куреня. Коли дозволишь, князь, я возьму десяток молодцов, пугну табун да переполошу татарву; а ты
тем часом, коли рассудишь, ударь на них с двух сторон, да с добрым криком; так будь я татарин, коли мы их половины не перережем! Это я так говорю, только для почину; ночное дело мастера боится; а взойдет солнышко, так уж тебе указывать, князь, а нам только слушаться!
И
то и другое его прельщало. «Вишь, какой табун, — думал он, притаив дыхание, — коли пугнуть его умеючи, так он, с напуску, все их кибитки переломает; такого задаст переполоху, что они своих не
узнают. А и эти-то вражьи дети хорошо сидят, больно хорошо! Вишь, как наяривают; можно к ним на два шага подползти!»
— Спасибо, князь, спасибо тебе! А коли уж на
то пошло,
то дай мне разом высказать, что у меня на душе. Ты, я вижу, не брезгаешь мной. Дозволь же мне, князь, теперь, перед битвой, по древнему христианскому обычаю, побрататься с тобой! Вот и вся моя просьба; не возьми ее во гнев, князь. Если бы
знал я наверно, что доведется нам еще долгое время жить вместе, я б не просил тебя; уж помнил бы, что тебе непригоже быть моим названым братом; а теперь…
— Полно бога гневить, Максим Григорьич! — прервал его Серебряный, — чем ты не брат мне?
Знаю, что мой род честнее твоего, да
то дело думное и разрядное; а здесь, перед татарами, в чистом поле, мы равны, Максим Григорьич, да везде равны, где стоим пред богом, а не пред людьми. Побратаемся, Максим Григорьич!
Вся наружность Басманова изменилась. Ничего женоподобного не осталось на лице его. Серебряный
узнал того удальца, который утром бросался в самую сечу и гнал перед собою толпы татар.
— Кто
знает, князь, — ответил Перстень, и отважный взор его принял странное выражение, — бог не без милости, авось и не всегда буду
тем, что теперь!
— Ты
знаешь, государь, — ответил Вяземский, еще более удивленный, — что дом разграблен не по моему указу, а что я увез боярыню, на
то было у меня твое дозволение!
Послал ты меня к Москве, снять опалу с боярина Морозова, а он, ты
знаешь, издавна держит на меня вражду за
то, что еще до свадьбы спознался я с женою его.
— Черт с ним! — сказал равнодушно Вяземский. — Какое мне дело, любит ли царь его или нет! Не за
тем я сюда приехал.
Узнал ли ты что, старик, про боярыню?
— А ты думаешь, он правды не
знает? Ты думаешь, он и в самом деле всем
тем изветам верит, по которым столько людей казнено?
— Послушай, князь, ты сам себя не бережешь; такой, видно, уж нрав у тебя; но бог тебя бережет. Как ты до сих пор ни лез в петлю, а все цел оставался. Должно быть, не написано тебе пропасть ни за что ни про что. Кабы ты с неделю
тому вернулся, не
знаю, что бы с тобой было, а теперь, пожалуй, есть тебе надежда; только не спеши на глаза Ивану Васильевичу; дай мне сперва увидеть его.
— Так это за ним вы
тот раз в Слободу приходили? — спросил Иоанн у разбойников. — Откуда ж вы
знаете его?
— Это мой стремянный, государь! — поспешил сказать Серебряный,
узнав своего старого Михеича, — он не видал меня с
тех пор…
«И князь Никита Романыч, говорю, хоча и в тюрьме, а должно быть, также здравствует!» Уж не
знал, батюшка, что и сказать ей, чувствую, что не
то говорю, а все же что-нибудь сказать надо.
— «
То, говорит, девичий монастырь; я
узнаю те кресты, проводи меня туда, дядюшка!» Я было отговариваться, только она стоит на своем: проводи да проводи!