Неточные совпадения
Вишь ты, боярин,
с тех пор как настала на Руси опричнина, так наш
брат всего боится; житья нету бедному человеку!
— Вишь, что наладил, — проворчал опять Михеич, — отпусти разбойника, не вешай разбойника, да и не хвались, что хотел повесить! Затвердила сорока Якова, видно
с одного поля ягода! Не беспокойся,
брат, — прибавил он громко, — наш князь никого не боится; наплевать ему на твово Скурлатова; он одному царю ответ держит!
— Ты мне
брат! — отвечал он, — я тотчас узнал тебя. Ты такой же блаженный, как и я. И ума-то у тебя не боле моего, а то бы ты сюда не приехал. Я все твое сердце вижу. У тебя там чисто, чисто, одна голая правда; мы
с тобой оба юродивые! А эти, — продолжал он, указывая на вооруженную толпу, — эти нам не родня! У!
— Кто против этого, князь. На то он царь, чтобы карать и миловать. Только то больно, что не злодеев казнили, а всё верных слуг государевых: окольничего Адашева (Алексеева
брата)
с малолетным сыном; трех Сатиных; Ивана Шишкина
с женою да
с детьми; да еще многих других безвинных.
Он хотел даже обратить дворец в монастырь, а любимцев своих в иноков: выбрал из опричников 300 человек, самых злейших, назвал их
братиею, себя игуменом, князя Афанасия Вяземского келарем, Малюту Скуратова параклисиархом; дал им тафьи, или скуфейки, и черные рясы, под коими носили они богатые, золотом блестящие кафтаны
с собольею опушкою; сочинил для них устав монашеский и служил примером в исполнении оного.
В четвертом часу утра он ходил на колокольню
с царевичами и Малютою Скуратовым благовестить к заутрене,
братья спешили в церковь; кто не являлся, того наказывали осмидневным заключением.
— Да как убили опричники матушку да батюшку, сестер да
братьев, скучно стало одному на свете; думаю себе: пойду к добрым людям; они меня накормят, напоят, будут мне
братьями да отцами! Встретил в кружале вот этого молодца, догадался, что он ваш, да и попросил взять
с собою.
— Добрый ты парень! — сказали разбойники, — садись
с нами, хлеб да соль, мы тебе будем
братьями!
— Да не кто другой. Вот, примерно, тянулось раз судишко на бичеве из-под Астрахани вверх по матушке-Волге. На судишке-то народу было немало: всё купцы молодцы
с пищалями,
с саблями, кафтаны нараспашку, шапки набекрень, не хуже нашего
брата. А грузу-то: золота, каменьев самоцветных, жемчугу, вещиц астраханских и всякой дряни; еще, али полно! Берег-то высокий, бичевник-то узенький, а среди Волги остров: скала голая, да супротив теченья, словно ножом угол вышел, такой острый, что боже упаси.
— Эй, Хлопко, — сказал один из них, — берегись! Коли Митька осерчает, плохо будет!
С ним,
брат, не связывайся!
— Хитер же ты,
брат! — перебил Перстень, ударив его по плечу и продолжая смеяться, — только меня-то напрасно надувать вздумал! Садись
с нами, — прибавил он, придвигаясь к столу, — хлеб да соль! На тебе ложку, повечеряем; а коли можно помочь князю, я и без твоих выдумок помогу. Только как и чем помочь? Ведь князь-то в тюрьме сидит?
И не стал игумен долее удерживать Максима, отслужил ему напутный молебен, благословил его, и грустно простилась
с ним
братия.
— Спасибо, князь, спасибо тебе! А коли уж на то пошло, то дай мне разом высказать, что у меня на душе. Ты, я вижу, не брезгаешь мной. Дозволь же мне, князь, теперь, перед битвой, по древнему христианскому обычаю, побрататься
с тобой! Вот и вся моя просьба; не возьми ее во гнев, князь. Если бы знал я наверно, что доведется нам еще долгое время жить вместе, я б не просил тебя; уж помнил бы, что тебе непригоже быть моим названым
братом; а теперь…
— Теперь, — сказал он радостно, — ты мне
брат, Никита Романыч! Что бы ни случилось, я
с тобой неразлучен, кто тебе друг, тот друг и мне; кто тебе враг, тот и мне враг; буду любить твоею любовью, опаляться твоим гневом, мыслить твоею мыслию! Теперь мне и умирать веселее, и жить не горько; есть
с кем жить, за кого умереть!
— Максим, — сказал Серебряный, глубоко тронутый, — видит бог, и я тебе всею душой учинился
братом; не хочу разлучаться
с тобою до скончания живота!
Забыл Серебряный и битву и татар, не видит он, как Басманов гонит нехристей, как Перстень
с разбойниками перенимают бегущих; видит только, что конь волочит по полю его названого
брата. И вскочил Серебряный в седло, поскакал за конем и, поймав его за узду, спрянул на землю и высвободил Максима из стремени.
— Постой, Федор Алексеич! — сказал он, вставая, — это Максимов Буян, не тронь его. Он зовет меня на могилу моего названого
брата; не в меру я
с тобой загулялся; прости, пора мне в путь!
Митька посмотрел было на него
с удивлением, но тотчас же усмехнулся и растянул рот до самых ушей, а от глаз пустил по вискам лучеобразные морщины и придал лицу своему самое хитрое выражение, как бы желая сказать: меня,
брат, надуть не так-то легко; я очень хорошо знаю, что ты идешь в Слободу не за ореховою скорлупою, а за чем-нибудь другим! Однако он этого не сказал, а только повторил, усмехаясь...
— Ну-ка,
брат, — говорил один щегольски одетый гусляр своему товарищу, дюжему молодому парню
с добродушным, но глуповатым лицом, — ступай вперед, авось тебе удастся продраться до цепи. Эх, народу, народу-то! Дайте пройти, православные, дайте и нам, владимирцам, на суд божий посмотреть!
Игумен и вся
братия с трепетом проводили его за ограду, где царские конюха дожидались
с богато убранными конями; и долго еще, после того как царь
с своими полчанами скрылся в облаке пыли и не стало более слышно звука конских подков, монахи стояли, потупя очи и не смея поднять головы.
Исполняя обещание, данное Максиму, Серебряный прямо
с царского двора отправился к матери своего названого
брата и отдал ей крест Максимов. Малюты не было дома. Старушка уже знала о смерти сына и приняла Серебряного как родного; но, когда он, окончив свое поручение, простился
с нею, она не посмела его удерживать, боясь возвращения мужа, и только проводила до крыльца
с благословениями.
Одно это сознание давало Серебряному возможность переносить жизнь, и он, проходя все обстоятельства своего прощания
с Еленой, повторяя себе каждое ее слово, находил грустную отраду в мысли, что в самом деле было бы совестно радоваться в теперешнее время и что он не отчуждает себя от
братий, но несет вместе
с ними свою долю общего бедствия.
— Он тебя увел? — произнес Иван Васильевич, посматривая
с удивлением на Кольцо. — А как же, — продолжал он, вглядываясь в него, — как же ты сказал, что в первый раз в этом краю? Да погоди-ка,
брат, мы, кажется,
с тобой старые знакомые. Не ты ли мне когда-то про Голубиную книгу рассказывал? Так, так, я тебя узнаю. Да ведь ты и Серебряного-то из тюрьмы увел. Как же это, божий человек, ты прозрел
с того времени? Куда на богомолье ходил? К каким мощам прикладывался?
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться
с другими: я,
брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Хлестаков.
С хорошенькими актрисами знаком. Я ведь тоже разные водевильчики… Литераторов часто вижу.
С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: «Ну что,
брат Пушкин?» — «Да так,
брат, — отвечает, бывало, — так как-то всё…» Большой оригинал.
С утра встречались странникам // Все больше люди малые: // Свой
брат крестьянин-лапотник, // Мастеровые, нищие, // Солдаты, ямщики. // У нищих, у солдатиков // Не спрашивали странники, // Как им — легко ли, трудно ли // Живется на Руси? // Солдаты шилом бреются, // Солдаты дымом греются — // Какое счастье тут?..
— // Вдруг вставил слово грубое // Еремин,
брат купеческий, // Скупавший у крестьян // Что ни попало, лапти ли, // Теленка ли, бруснику ли, // А главное — мастак // Подстерегать оказии, // Когда сбирались подати // И собственность вахлацкая // Пускалась
с молотка.
Как
с игры да
с беганья щеки // разгораются, // Так
с хорошей песенки духом // поднимаются // Бедные, забитые…» Прочитав // торжественно //
Брату песню новую (
брат сказал: // «Божественно!»), // Гриша спать попробовал.