Неточные совпадения
— Государь
мой, тестюшка, —
пел жених вместе с хором, — упари мне пива!
Виновата ли
была Елена Дмитриевна, что образ этого витязя преследовал ее везде, и дома, и в церкви, и днем, и ночью, и с упреком говорил ей: «Елена! Ты не сдержала своего слова, ты не дождалась
моего возврата, ты обманула меня!..»
— У
моего боярина, князя Серебряного,
есть грамота к Морозову от воеводы князя Пронского, из большого полку.
— Ах ты мошенник! — вскричал Михеич, забывая осторожность, с которою начал
было говорить, — да разве
мой господин знается с изменниками!
— Так и
быть, — сказала она, — не сниму кокошник, только подойди сюда,
моя Пашенька, я тебе заплету косу, как, бывало, мне заплетали!
— Князь, — сказал Морозов, — это
моя хозяйка, Елена Дмитриевна! Люби и жалуй ее. Ведь ты, Никита Романыч, нам, почитай, родной. Твой отец и я, мы
были словно братья, так и жена
моя тебе не чужая. Кланяйся, Елена, проси боярина! Кушай, князь, не брезгай нашей хлебом-солью! Чем богаты, тем и рады! Вот романея, вот венгерское, вот мед малиновый, сама хозяйка на ягодах сытила!
Воротились мы в домы и долго ждали, не передумает ли царь, не вернется ли? Проходит неделя, получает высокопреосвященный грамоту; пишет государь, что я-де от великой жалости сердца, не хотя ваших изменных дел терпеть, оставляю
мои государства и еду-де куда бог укажет путь мне! Как пронеслася эта весть, зачался вопль на Москве: «Бросил нас батюшка-царь! Кто теперь
будет над нами государить!»
А когда собралися мы, объявил нам, что я-де с тем только принимаю государство, чтобы казнить
моих злодеев, класть
мою опалу на изменников, имать их остатки и животы, и чтобы ни от митрополита, ни от властей не
было мне бездельной докуки о милости.
— Никитушка, останься, я тебя схороню. Никто тебя не сыщет, холопи
мои тебя не выдадут, ты
будешь у меня в доме как сын родной!
«Нет, — подумал он, — да
будет мне стыдно, если я хотя мыслию оскорблю друга отца
моего! Один бесчестный платит за хлеб-соль обманом, один трус бежит от смерти!»
Вот встал Иван Васильевич, да и говорит: «Подайте мне
мой лук, и я не хуже татарина попаду!» А татарин-то обрадовался: «Попади, бачка-царь! — говорит, —
моя пошла тысяча лошадей табун, а твоя что пошла?» — то
есть, по-нашему, во что ставишь заклад свой?
«Ну, говорит, не
быть же боле тебе, неучу, при
моем саадаке, а из чужого лука стрелять не стану!» С этого дня пошел Борис в гору, да посмотри, князь, куда уйдет еще!
Нужно
было извести
моего доброго боярина?
— Подойди сюда, князь! — сказал Иоанн. —
Мои молодцы исторопились
было над тобой. Не прогневайся. У них уж таков обычай, не посмотря в святцы, да бух в колокол! Того не разочтут, что казнить человека всегда успеешь, а слетит голова, не приставишь. Спасибо Борису. Без него отправили б тебя на тот свет; не у кого
было б и про Хомяка спросить. Поведай-ка, за что ты напал на него?
— Слушай! — произнес он, глядя на князя, — я помиловал тебя сегодня за твое правдивое слово и прощения
моего назад не возьму. Только знай, что, если
будет на тебе какая новая вина, я взыщу с тебя и старую. Ты же тогда, ведая за собою свою неправду, не захоти уходить в Литву или к хану, как иные чинят, а дай мне теперь же клятву, что, где бы ты ни
был, ты везде
будешь ожидать наказания, какое захочу положить на тебя.
— Государь! — сказал Серебряный, — жизнь
моя в руке твоей. Хорониться от тебя не в
моем обычае. Обещаю тебе, если
будет на мне какая вина, ожидать твоего суда и от воли твоей не уходить!
— Господь сохранит его от рук твоих! — сказал Максим, делая крестное знамение, — не попустит он тебя все доброе на Руси погубить! Да, — продолжал, одушевляясь, сын Малюты, — лишь увидел я князя Никиту Романыча, понял, что хорошо б жить вместе с ним, и захотелось мне попроситься к нему, но совестно подойти
было: очи
мои на него не подымутся, пока
буду эту одежду носить!
— Слушай, молокосос, — сказал он, переменяя приемы и голос, — доселе я упрашивал тебя, теперь скажу вот что: нет тебе на отъезд
моего благословения. Не пущу тебя ехать. А не уймешься, завтра же заставлю своими руками злодеев царских казнить. Авось, когда сам окровавишься, бросишь
быть белоручкой, перестанешь отцом гнушаться!
— Ключи! — проворчала старуха, — уж припекут тебя на том свете раскаленными ключами, сатана ты этакой! Ей-богу, сатана! И лицо-то дьявольское! Уж кому другому, а тебе не миновать огня вечного!
Будешь, Гришка, лизать сковороды горячие за все клеветы свои!
Будешь, проклятый, в смоле кипеть, помяни
мое слово!
«А! — подумал царь, — так вот что значили
мои ночные видения! Враг хотел помрачить разум
мой, чтоб убоялся я сокрушить замыслы брата. Но
будет не так. Не пожалею и брата!»
— Нет, господин
мой! — взрыдала Елена и упала на колени, — я никогда этого не думала! Ни в уме, ни в помышлении того не
было! Да он же в ту пору
был в Литве…
— Не верю, князь! — отвечал с достоинством Морозов. — Еще не видано на Руси, чтобы гость бесчестил хозяина, чтобы силой врывался в терем жены его. Хмелен
был мед
мой; он вскружил тебе голову, князь, поди выспись; завтра всё забудем. Не забуду лишь я, что ты гость
мой.
— Поздно, боярыня! — отвечал Вяземский со смехом. — Я уже погубил ее! Или ты думаешь, кто платит за хлеб-соль, как я, тот может спасти душу? Нет, боярыня! Этою ночью я потерял ее навеки! Вчера еще
было время, сегодня нет для меня надежды, нет уж мне прощения в
моем окаянстве! Да и не хочу я райского блаженства мимо тебя, Елена Дмитриевна!
— Елена, — сказал он, — я истекаю кровью, — холопи
мои далеко… помощи взять неоткуда, может
быть, чрез краткий час я отойду в пламень вечный… полюби меня, полюби на один час… чтоб не даром отдал я душу сатане!.. Елена! — продолжал он, собирая последние силы, — полюби меня, прилука
моего сердца, погубительница души
моей!..
«Ехал человек стар, конь под ним кар, по ристаням, по дорогам, по притонным местам. Ты, мать, руда жильная, жильная, телесная, остановись, назад воротись. Стар человек тебя запирает, на покой согревает. Как коню его воды не стало, так бы тебя, руда-мать, не бывало. Пух земля, одна семья,
будь по-моему! Слово
мое крепко!»
— Оборони бог, родимые! Коней можно привязать, чтоб не
ели травы; одну ночку не беда, и так простоят! А вас, государи, прошу покорно, уважьте
мою камору; нет в ней ни сена, ни соломы, земля голая. Здесь не то, что постоялый двор. Вот только, как
будете спать ложиться, так не забудьте перед сном прочитать молитву от ночного страха… оно здесь нечисто!
— Боярыня! Ушли! — сказал он. — Пожалуй в камору. Ах ты, сотик
мой забрушенный, как притаилась-то! Пожалуй в камору, лебедушка
моя, там тебе
будет получше!
— Да вот что, хозяин: беда случилась, хуже смерти пришлось; схватили окаянные опричники господина
моего, повезли к Слободе с великою крепостью, сидит он теперь, должно
быть, в тюрьме, горем крутит, горе мыкает; а за что сидит, одному богу ведомо; не сотворил никакого дурна ни перед царем, ни перед господом; постоял лишь за правду, за боярина Морозова да за боярыню его, когда они лукавством своим, среди веселья, на дом напали и дотла разорили.
— Слушайте, человеки, — сказал царь, — ступайте в Слободу, прямо во дворец, там ждите
моего приезда, царь-де вас прислал. Да чтоб вас накормили и
напоили, а приеду домой, послушаю ваших сказок!
— Надёжа, православный царь!
Был я молод, певал я песню: «Не шуми, мати сыра-дуброва». В той ли песне царь спрашивает у добра молодца, с кем разбой держал? А молодец говорит: «Товарищей у меня
было четверо: уж как первый
мой товарищ черная ночь; а второй
мой товарищ…»
Навстречу Максиму попался отряд монастырских служек в шишаках и кольчугах. Они ехали шагом и
пели псалом: «Возлюблю тя, господи, крепосте
моя». Услыша священные слова, Максим остановил коня, снял шапку и перекрестился.
— Отец
мой, — сказал он, — должно
быть, я великий грешник!
— Сын
мой! — сказал игумен, глядя с участием на Максима, — должно
быть, сатанинское наваждение помрачило твой рассудок; ты клевещешь на себя. Того
быть не может, чтобы ты возненавидел царя. Много тяжких преступников исповедовал я в этом храме:
были и церковные тати, и смертные убойцы, а не бывало такого, кто повинился бы в нелюбви к государю!
— Сын
мой, — продолжал игумен, — я тебе не верю; ты клевещешь на себя. Не верю, чтобы сердце твое отвратилось от царя. Этого
быть не может. Подумай сам: царь нам более чем отец, а пятая заповедь велит чтить отца. Скажи мне, сын
мой, ведь ты следуешь заповеди?
Родина ты
моя, родина! Случалось и мне в позднюю пору проезжать по твоим пустыням! Ровно ступал конь, отдыхая от слепней и дневного жару; теплый ветер разносил запах цветов и свежего сена, и так
было мне сладко, и так
было мне грустно, и так думалось о прошедшем, и так мечталось о будущем. Хорошо, хорошо ехать вечером по безлюдным местам, то лесом, то нивами, бросить поводья и задуматься, глядя на звезды!
— Спи, усни,
мое дитятко! —
пела женщина.
— Видишь, князь, этот косогор? — продолжал атаман. — Как дойдешь до него,
будут вам их костры видны. А
мой совет — ждать вам у косогора, пока не услышите
моего визга. А как пугну табун да послышится визг и крик, так вам и напускаться на нехристей; а им деться некуды; коней-то уж не
будет; с одной стороны мы, с другой пришла речка с болотом.
— Спасибо, князь, спасибо тебе! А коли уж на то пошло, то дай мне разом высказать, что у меня на душе. Ты, я вижу, не брезгаешь мной. Дозволь же мне, князь, теперь, перед битвой, по древнему христианскому обычаю, побрататься с тобой! Вот и вся
моя просьба; не возьми ее во гнев, князь. Если бы знал я наверно, что доведется нам еще долгое время жить вместе, я б не просил тебя; уж помнил бы, что тебе непригоже
быть моим названым братом; а теперь…
— Жаль мне родины
моей, жаль святой Руси! Любил я ее не хуже матери, а другой зазнобы не
было у меня!
— Добрые молодцы, — сказал Серебряный, — я дал царю слово, что не
буду уходить от суда его. Вы знаете, что я из тюрьмы не по своей воле ушел. Теперь должен я сдержать
мое слово, понести царю
мою голову. Хотите ль идти со мною?
— Нет, ребятушки, — сказал Перстень, — меня не просите. Коли вы и не пойдете с князем, все ж нам дорога не одна. Довольно я погулял здесь, пора на родину. Да мы же и повздорили немного, а порванную веревку как ни вяжи, все узел
будет. Идите с князем, ребятушки, или выберите себе другого атамана, а лучше послушайтесь
моего совета, идите с князем; не верится мне после нашего дела, чтобы царь и его и вас не простил!
— Так и
быть, — сказал он с притворною горестью, — хоть и тошно мне
будет без тебя, сироте одинокому, и дела-то государские, пожалуй, замутятся, да уж нечего делать, промаюсь как-нибудь
моим слабым разумом. Ступай себе, Федя, на все четыре стороны! Я тебя насильно держать не стану.
— Встань, — сказал царь, — и расскажи дело по ряду. Коли кто из
моих обидел тебя, не спущу я ему,
будь он хотя самый близкий ко мне человек.
— Ты знаешь, государь, — ответил Вяземский, еще более удивленный, — что дом разграблен не по
моему указу, а что я увез боярыню, на то
было у меня твое дозволение!
— Лжешь ты, окаянный пес! — сказал он, окидывая его презрительно с ног до головы, — каждое твое слово
есть негодная ложь; а я в своей правде готов крест целовать! Государь! вели ему, окаянному, выдать мне жену
мою, с которою повенчан я по закону христианскому!
— Я уже говорил тебе, государь, что увез боярыню по ее же упросу; а когда я на дороге истек кровью, холопи
мои нашли меня в лесу без памяти. Не
было при мне ни коня
моего, ни боярыни, перенесли меня на мельницу, к знахарю; он-то и зашептал кровь. Боле ничего не знаю.
— Боярин волен говорить, — ответил Вяземский, решившийся во что бы ни стало вести свою защиту до конца, — он волен клепать на меня, а я ищу на нем
моего увечья и сам
буду в правде
моей крест целовать.
— Государь, пусть
будет по-твоему! Я стар и хвор, давно не надевал служилой брони; но в божьем суде не сила берет, а правое дело! Уповаю на помощь господа, что не оставит он меня в правом деле
моем, покажет пред твоею милостью и пред всеми людьми неправду врага
моего!
— «Выкатило солнышко из-за моря Хвалынского, восходил месяц над градом каменным, а в том граде каменном породила меня матушка и, рожая, приговаривала:
будь ты,
мое дитятко, цел-невредим — от стрел и мечей, от бойцов и борцов.