Неточные совпадения
Но мягко и определительно изогнутый рот выражал честную, ничем не поколебимую твердость, а улыбка — беспритязательное,
почти детское добродушие, так что иной, пожалуй,
почел бы его ограниченным, если бы благородство, дышащее
в каждой черте его, не ручалось, что он всегда постигнет сердцем, чего, может быть, и не сумеет объяснить себе умом.
Он был когда-то
в дружбе с ее родителями, да и теперь навещал ее и любил как родную. Елена его
почитала как бы отца и поверяла ему все свои мысли; одной лишь не поверила; одну лишь схоронила от боярина; схоронила себе на горе, ему на погибель!
Там, несмотря на полдень, пировали ратники,
почти все молодые,
в богатых нарядах.
Так мыслил князь, и очаровательные картины рисовались
в его воображении, но чувство
чести, на миг уснувшее, внезапно пробудилось.
И все эти тяжелые блюда, суды, ковши, чары, черпала, звери и птицы громоздились кверху клинообразным зданием, которого конец упирался
почти в самый потолок.
Лоб его был низок и сжат, волосы начинались
почти над бровями; скулы и челюсти, напротив, были несоразмерно развиты, череп, спереди узкий, переходил без всякой постепенности
в какой-то широкий котел к затылку, а за ушами были такие выпуклости, что уши казались впалыми.
Он старался золотом достичь
почестей, недоступных ему по рождению, и с сугубым удовольствием предавался убийствам: он мстил ненавистным боярам, обогащался их добычею и, возвышаясь
в милости царской, думал возвысить и возлюбленного сына.
Чтобы довершить очерк этого лица, надобно прибавить, что, несмотря на свою умственную ограниченность, он, подобно хищному зверю, был
в высшей степени хитер,
в боях отличался отчаянным мужеством,
в сношениях с другими был мнителен, как всякий раб, попавший
в незаслуженную
честь, и что никто не умел так помнить обиды, как Малюта Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский.
Малюта взглянул на царевича таким взглядом, от которого всякий другой задрожал бы. Но царевич считал себя недоступным Малютиной мести. Второй сын Грозного, наследник престола, вмещал
в себе
почти все пороки отца, а злые примеры все более и более заглушали то, что было
в нем доброго. Иоанн Иоаннович уже не знал жалости.
Длинная жесткая шерсть дымчато-бурого цвета падала ему
в беспорядке на черную морду, так что
почти вовсе не было видно умных глаз его.
«Эй вы, аршинники, купцы! удалые молодцы! Бросайте
в воду сабли да пищали,
честью прошу, не то бичеву пущу, так вас и с грузом поминай как звали!»
— Боярин, — ответил Вяземский, — великий государь велел тебе сказать свой царский указ: «Боярин Дружина! царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси слагает с тебя гнев свой, сымает с главы твоей свою царскую опалу, милует и прощает тебя во всех твоих винностях; и быть тебе, боярину Дружине, по-прежнему
в его, великого государя, милости, и служить тебе и напредки великому государю, и писаться твоей
чести по-прежнему ж!»
Вскоре приехал Серебряный, также сопровождаемый знакомцами и холопями, ибо
в тогдашнее время ездить боярину
в важных случаях одиночеством или малолюдством считалось порухою
чести.
Эта борьба, эти мучения, страх, внушаемый ей мужем, добрым и ласковым, но неумолимым во всем, что касалось его
чести, — все это разрушительно потрясло ее телесные силы. Когда губы Серебряного прикоснулись к губам ее, она задрожала как
в лихорадке, ноги под ней подкосились, а из уст вырвались слова...
Морозов выстрелил
в Вяземского
почти в упор, но рука изменила боярину; пуля ударилась
в косяк; князь бросился на Морозова.
— Князь! — прошептала Елена, дрожа от ужаса, — коли нет
в тебе совести, вспомни боярскую
честь свою, вспомни хоть стыд…
Он толкнул ногой низенькую косую дверь; странно раздался
в этом безлюдном месте ее продолжительный скрип,
почти похожий на человеческий плач.
Им ответ держал премудрый царь, премудрый царь Давид Евсиевич: «Я вам, братцы, про то скажу, про эту книгу Голубиную: эта книга не малая; сорока сажен долина ее, поперечина двадцати сажен; приподнять книгу, не поднять будет; на руцех держать, не сдержать будет; по строкам глядеть, все не выглядеть; по листам ходить, все не выходить, а читать книгу — ее некому, а писал книгу Богослов Иван, а читал книгу Исай-пророк, читал ее по три годы, прочел
в книге только три листа; уж мне
честь книгу — не прочесть, божию!
Церковь, к которой игумен вел Максима, стояла среди древних дубов, и столетние ветви их
почти совсем закрывали узкие продольные окна, пропускавшие свет сквозь пыльную слюду, вставленную
в мелкие свинцовые оконницы.
С неделю после поражения татар царь принимал
в своей опочивальне Басманова, только что прибывшего из Рязани. Царь знал уже о подробностях битвы, но Басманов думал, что объявит о ней первый. Он надеялся приписать себе одному всю
честь победы и рассчитывал на действие своего рассказа, чтобы войти у царя
в прежнюю милость.
Одною только
честью дорожил я и никому
в целую жизнь мою не дал запятнать ее!
И
в оный страшный день предстану и я перед вечным судьею, предстану
в этой самой одежде и потребую обратно моей
чести, что ты отнял у меня на земле!
Наружность Коршуна
почти вовсе не изменилась ни от пытки, ни от долгого томления
в темнице. Сильная природа его устояла против приготовительного допроса, но
в выражении лица произошла перемена. Оно сделалось мягче; глаза глядели спокойнее.
Атаман встал из-за стола, чтобы благодарить за
честь, но выразительное лицо его внезапно изменилось от душевного волнения, губы задрожали, а на смелых глазах, быть может первый раз
в жизни, навернулись слезы.
Ходят еще
в народе предания о славе, роскоши и жестокости грозного царя, поются еще кое-где песни про осуждение на смерть царевича, про нашествия татар на Москву и про покорение Сибири Ермаком Тимофеевичем, которого изображения, вероятно, несходные, можно видеть доселе
почти во всех избах сибирских; но
в этих преданиях, песнях и рассказах — правда мешается с вымыслом, и они дают действительным событиям колеблющиеся очертания, показывая их как будто сквозь туман и дозволяя воображению восстановлять по произволу эти неясные образы.
Простим же грешной тени Ивана Васильевича, но помянем добром тех, которые, завися от него, устояли
в добре, ибо тяжело не упасть
в такое время, когда все понятия извращаются, когда низость называется добродетелью, предательство входит
в закон, а самая
честь и человеческое достоинство почитаются преступным нарушением долга!